Remember me

Октябрь 1907 года.

      Стефания Леманн любила осень. Когда эта замечательная пора наступила и в столице Австро–Венгрии, Вене, душа женщины трепетала. Но больше всего она любила прогулки в небольшом садике возле Венской художественной академии, где проработала большую часть своей жизни.       Она медленно шла по мощёной дорожке, рассматривая увядающие листья на декоративных яблонях. Казалось, будто они закутаны в дымку. Она вдохнула полной грудью, наслаждаясь запахом улицы после дождя.       Сегодня женщина принимала вступительные экзамены юных художников, мечтающих учиться в элитной академии. Иногда, глядя, как ученики стараются в силу всех своих возможностей, но не проходят по критериям, ей так тяжело было говорить им ненавистное «простите, но мы не можем принять вас».       Оказавшись в своей аудитории, она поспешила закончить отчётную работу и стала ожидать первого потока студентов. И вот в дверях появился самый простой на первый взгляд юноша. Его чёрные как смоль волосы были уложены назад, а голубые глаза, казалось, извергали яростные молнии, что готовы были испепелить любого, кто перейдёт дорогу этому молодому человеку. Он вальяжным шагом прошёл к кафедре, уселся на деревянный стул и закинул ногу на ногу, явно чувствуя себя хозяином положения и чертовски уверенным в том, что произведёт впечатление на ректора.       Леманн почувствовала, как мурашки пробежали вдоль позвоночника. Казалось, температура воздуха в кабинете упала разом на несколько десятков градусов по Цельсию, стоило их взглядам на секунду пересечься. Женщина, вздрогнув, поправила свое длинное платье в горошек и сложила руки на столе, приняв свою излюбленную позу.       — Представьтесь, пожалуйста, — твёрдым тоном произнесла она, наклонившись чуть ближе к юноше, чтобы их лица были на одном уровне.       — Адольф Шикльгрубер, — он фыркнул так, будто не сидел перед человеком, что в разы старше него, что выше по статусу. Так, будто учуял своим носом фарс.       — Мое имя Стефания Леманн, я заведующая приёмной комиссии, — она следила за ним настороженным взглядом, однако с вежливой улыбкой. — Вижу, первый экзамен, заключавшийся в написании двух этюдов, вы выдержали успешно. Теперь я прошу вас продемонстрировать работы, что вы привезли с собой.       Юноша, коротко кивнув, распахнул свой этюдник и вытащил оттуда на стол добрую стопку самых разнообразных рисунков. Стефания аккуратным движением повернула работы к себе, с особой осторожностью рассматривая каждую из картин. Шикльгрубер же в это время вновь развалился на стуле, глядя куда–то в сторону огромного окна в резной деревянной раме.       Губы Леманн сложились так, будто женщина хотела сказать что–то, однако не могла заставить себя произнести и слова. В конце концов она закрыла глаза и медленно выдохнула через рот.       Нужно взять себя в руки.       Работы действительно были выполнены превосходно, с особым чувством. Она сразу подметила, что рука у молодого человека была лёгкой, и что он действительно получал удовольствие от дела.       — Я рисую с десяти лет, — просто сказал он и перевёл взгляд на неё. — Мечтаю стать настоящим художником.       — Ваши работы достойны восхищения, герр Шикльгрубер, — едва слышно произнесла она одними губами.       — Благодарю, — процедил он, опуская глаза, ожидая результата, как приговора.       Повисла неловкая пауза. Стефания шумно сглотнула.       — Но, к сожалению, мы не можем принять вас. Мне очень жаль, но в вашей коллекции недостаточно портретов для поступления, а вот на данном не соблюдены пропорции, вам бы, знаете, в архитектурный институт попробовать поступить, — она нахмурилась, поправила очки на носу одним движением руки. Её взгляд изучал лицо Адольфа. Малая толика жалости на какой–то миг заставила Леманн сжать губы, однако женщина моментально встрепенулась и резко выпрямила спину.       Юноша на мгновение прижал обе ладони к лицу, как–то неестественно застонав, а затем резко соскочил со своего места. Он думал, что после всего удивиться чему–то будет уже невозможно. Не тут–то было. Но расстраиваться не входило в его планы. Он художник. Гениальный художник. Таковым он себя считал. Не поступил сюда – поступит в любое другое место.       — Не подхожу вам? — беззвучно переспросил он, ероша одной рукой волосы. Он хмурился. Чувствовал себя глупо–обманутым. Действительно глупо.       Черт, да это смешно. Ему даже показалось, что кто–то в груди гомерически захохотал. Его демоны недовольно раскрывали глаза и поднимали головы, с хрустом потягиваясь. Разбуженные молчаливой злостью хозяина.       — Да я… — он сжал руки в кулаки, чувствуя, как от ярости затряслись губы. И видит Господь, он не хотел злиться, но что–то глухо треснуло внутри него с этим отказом. То, что было надломлено уже давно. То, что поддерживало в нём дух. — Да я вас уничтожу, фрау Леманн. Помяните мое слово.       Адольф вздрогнул от тех слов, что сорвались с его губ. Он сам не понял того, что сказал. Кинул быстрый взгляд на эту женщину, которую видел впервые, но уже ненавидел всем сердцем. Собрал свои рисунки и, махнув рукой на прощание, пулей вылетел из аудитории.       Он должен убираться из этого города. Он уедет в Германию, осядет в Мюнхене и…       Он отомстит.