Без ответа

      В его (почти) доме, как ни странно, жили три кошки. Тибби, Табби и Тобби. Три кошки: черная, как ночь; серая, как пепел; и лиловая, как бледная кисть ранней сирени. У всех глаза – пламенеющий изнутри янтарь, изрезанный прожилками золота и лазурита. Все три – смотрят внимательно и цепко (не по-кошачьи), с демонстративным высокомерием и типичной леностью. Он почему-то уверен, что все три – опаснее мифических химер и хитрее самых древних ведьм.       ― Откуда они?       Томас и сам до конца не понимает, что имеет ввиду: «откуда они тут взялись?» или «почему их не убили?». Дауд смотрит на него тем самым долгим взглядом, который выкручивает нервы и неприятно скребет по черепу изнутри. Дауд смотрит, и с запоздалым пониманием Томас осознает, что это был тот самый вопрос, ответа на который он на самом деле знать не хочет.       ― Мать говорила, что они жили еще у ее матери, а та говорила, что у ее матери. Но на самом деле – не все ли равно? ― у Дауда голос ровный и низкий, такие голоса впиваются в разум и звучат в нем раз за разом, ударяясь в барабанные перепонки.       Томас ежится. Томас не был ни вольным исследователем, ни натурфилософом, и кошку видел лишь одну – золотую, ту самую, которая вывеска борделя, и все же ему всегда казалось, что животные (любые) живут пятнадцать лет, может, двадцать или чуть больше, но все же не настолько больше.       ― Они приносят китовые кости с берега, и мурлыкают когда я вырезаю амулеты.       Томас смотрит на увешанную покачивающимися на легком ветру амулетами стену, вслушиваясь в костяной перестук. Амулеты – мертвы, они не поют, не шепчут и не чадят черным туманом и лилово-синими искрами. Амулеты – это просто резные кости, потому что этот Клинок жизни лишь забирает. Холодный, безжалостный, решительный.       Томас вспоминает безумную, сухопарую старуху с Боттл-стрит, от которой всегда нестерпимо пахло стоячей водой, крысиными шкурами и кровью. Временами, она дарила им эти оккультные подарки, улыбаясь своими тонкими губами и белыми, что молоко, глазами бесстрашно смотря в их души. Ее амулеты пели громко и решительно, стрекоча, словно морлийские кузнечики по весне.       Тибби, Табби и Тобби. Они смотрят на него, и ему кажется, что они усмехаются своими маленькими кошачьими пастями, показывая зубы-иголки и лениво жмуря светящиеся глаза – или это лишь отсвет отражения луны в их круглых глазах.       ― Выйдем?       Томас привык к ненормальному, но не настолько. Это место было переполнено колдовством, словно покойник – червями. Он почти чувствовал, как этот концентрат черной магии вибрирует под его диафрагмой.       Дауд не отвечает. Молча встает с места и накидывает на плечи камзол – новый, но все такой же алый. Как отравленное вино аристократов; как губы зарезанной шлюхи; как оперение носорогих, пандуссийских птиц. Как императорская кровь на серой брусчатке, в тот самый день.       Они стоят на самом краю отвесного, поросшего жесткой травой утеса и смотрят на неспокойное море – черное и синее, как глаза левиафанов. Томас смотрит на Дауда украдкой, зная, что он знает, что он смотрит (всматривается). Всеотец убийц прощает ему эту вольность. «Блуждающий взор», – сказал бы смотритель. Томас вспоминает: «глаза неспособны тут же отличить истинное от ложного», вырывая из контекста. Дауд – белый как лунь, алый, как новый рассвет, все с тем же шрамом и черными глазами – живыми и потухшими одновременно.       Томас задается вопросом: есть ли в нем ложь? Потому что истины в нем всегда было полно. Или та истина всегда была преломлением лжи, ее оттенком?       Томас своего ответа никогда не получит.       Томас когда-то услышал это: «смогут ли духи создать камень, который не смогут поднять?». Бессмысленный тогда спор, лишенный логики и рациональности. Томас улыбается, думая о Чужом и еще, о том, что Дауд – тот самый камень.       ― На Пандуссии я видел цветы – аронник пятнистый, если я правильно помню слова того натурфилософа. Они были грязно-бордовыми, с сероватым, шелковистым налетом. Цвет гнилого мяса, если хочешь представить. Они были, пожалуй, красивы, даже на мой лишенный эстетизма взгляд. Широкие листья, узкий бутон, аккуратные и как это говорится? Текучие? Плавные, правильные изгибы. Этот цветок был красив, только вот пах он гнилью и падалью.       Дауд курит. Медленно. Ветер рвет серый дым в клочья.       ― Как Серконос? ― осторожно интересуется Томас, стараясь провести очевидную, казалось бы, черту.       ― Как мир.       Дауд улыбается, скармливая тлеющий окурок воющему морю.       ― Так это ради мести или очищения? Чего именно?       Дауд молчит, складывает руки за спиной и расправляет плечи. На секунду Томасу кажется, что он кинется в пучину, и тут же он чувствует, как все его тело напрягается, готовое броситься наперерез. Даже с десятком минувших годов, он не растерял уважения и восхищения пред этим человеком, который был ему наставником и почти отцом.       ― Возмездие. Самая простая из правд.       ― Зачем?       Дауд смотрит на него искоса и улыбается мягко, как улыбаются детям, расспрашивающим о высшем и еще слишком сложном для их понимания. Раньше он счел бы это дерзостью. Раньше – выставил бы за порог. Сейчас они на равных – два человека одной семьи. Узы разбились, но чувство – сродни тому, что испытываешь, теряя конечность, но все еще ощущая ее фантомное присутствие – осталось. Странно, но это греет.       ― Так бывает, когда твое тело проживает одну жизнь, а душа и разум – дюжину. Люди, воспоминания, события, сделки, старые долги и старые же раны. Я не всегда был Клинком – дануолльским или старым, это не важно. Клинки, Томас, сначала выковывают: отбивают молотом, и закаляют ледяной водой и маслом. Я бы сказал: «поживи с мое», но не буду, потому что всегда желал для вас лучшего, как бы там ни было. Именно поэтому, уходя, надеялся, что вы меня не найдете и не будете искать.       Он не гнал его, но в голосе – горечь и скрежет. Не разочарование, но что-то сродни сожалению.       ― Я не… ― Томас затихает, и море пожирает эхо его слов. Он не знает, что сказать. Как описать это.       ― Бездна тянется к бездне, говорили в Академии, ― Дауд прикрывает глаза, вспоминая. ― Ты встречал Билли?       ― Нет, ― это то, что говорит Томас.       «Но я видел капитана Фостер» – это то, о чем он молчит.       Не ложь, но полуправда.       Дауд перерезает глотки теням из своего прошлого. Легко, гладко. Точит клинок о кости с побережья. Томас не одобряет того, что сделала Лёрк, но она была ему сестрой по клинку и маске, он уважал ее, он любил ее, как родную. Томасу ложь всегда давалась трудно, но Дауд не смотрит на него, и в этом есть нечто намеренное, что-то специальное. Он не хочет знать и не смотрит – он умнее и выше праздного любопытства. И все же – он никогда не скажет, почему спросил о ней, лучшей и в тоже время худшей из его людей. Томас давно смирился с этим.       ― И все же, ― Дауд накидывает свой камзол на его плечи, и Томас вздрагивает от этого, казалось бы, простого и бесхитростного жеста. Томас действительно не замечал этой холодной дрожи до тех пор, пока по его плечам не растеклось тепло чужого тела, сохранившееся на гладкой подкладке камзола. Море шумит совсем рядом. ― …Зачем ты пришел ко мне, мальчик?       Он все еще называет его этим беззлобным «мальчик» даже сейчас, спустя пятнадцать долгих лет, когда ему – Томасу – уже тридцать четыре. Он делал это редко, в какие-то моменты, наступление которых чувствовал только он. Томас до сих пор не понимает, чем он руководствуется, но понимает, что в этом простом – как и всё в Дауде – обращении, теплится что-то отческое на грани ласковости. Томас аккуратно касается пальцами края камзола и кутается в него плотнее, надеясь, что со стороны это не выглядит как попытка защититься или спрятаться. Он чувствует себя неловко, понимая, что ответить ему нечего, и мечется где-то внутри, ища нужные слова.       ― Я видел тело три дня назад. Темноволосый мужчина, чей труп спрятали на вентиляционном коробе. Колотая рана на спине, ближе к плечу, и ровный, словно бритвой порезали, росчерк на горле. Пока все остальные строили теории, я уже знал ответ на почти каждый их вопрос. Это меня… задело, пожалуй. Я искал, и нашел то, что искал, потому что… ― Томас хмурится и смотрит на море, он смотрит на темнеющее небо и кружащийся где-то вдалеке шторм. Птицы кричат беспокойно, раньше всякого, ощущая надвигающуюся непогоду.       Дауд молчит, не подсказывает и даже не смотрит выжидательно, он смотрит вниз, на пенящиеся у основания утеса хлесткие волны, и у Томаса опять все внутри сжимается, когда он видит его пристальный взгляд. Ему надо понять, надо закончить.       ― Я хотел бы помочь. Что бы ни двигало тобой, какой бы ни была твоя цель, мы ведь когда-то клялись в верности. Без торжеств и коленопреклонства, даже без тебя, просто, когда сидели в своих койках в какую-то из ночей, когда только-только начинали осваиваться в своей новой жизни. Я хочу помочь, как и раньше, четыре руки лучше двух, разве нет?       ― Лучше, но не сейчас. Другое время, другая цель. Моя цель. В одну реку не войдешь дважды, Томас, а мои реки полны крови и мертвецов – они не для тебя. Не потому что ты лучше, или хуже, нет. Просто потому, что это мое дело или, может, даже ноша – пока еще сложно сказать. Но я благодарен тебе, знай это.       Дауд поворачивается к нему, и взгляд у него – нечитаемый, не потому, что он пуст, а потому, что слишком переполнен эмоциями слишком разными, чтобы можно было понять их до конца. Томаса знобит, и сейчас – не из-за соленого морского ветра, и даже не из-за страха. Дауд подходит ближе, кладет руки ему на плечи, и чуть сжав пальцы, тянет к себе, обнимая – ненавязчиво и аккуратно, похлопывая по спине и вскользь касаясь неровно остриженных светлых волос на затылке. Он задерживает эти объятья, ловит их, как утекающий сквозь пальцы песок, впивается в ткань жилета и сжимает судорожно, до боли в суставах.       Томас знает – это прощание, последняя их встреча. Он бессилен пред этим.       ― Могу я взять один из тех амулетов?       ― Можешь забрать все. И да... долгих лет жизни, Томас.       ― Долгих, мастер.       Он отдает камзол Дауду и уходит, слишком резко и слишком дергано, и в его движениях – немое, злое отчаяние. Он оборачивается лишь в самом низу утеса, бросая на спину наставника последний взгляд – он курит, заложив руку за спину, и голова его объята серым дымом. Томасу бы пойти на обман, ему бы остаться, затаиться, но он слишком уважает Дауда, и слишком хорошо знает о широте его способностей. Он уходит, оставляя прошлое за спиной.       Тибби, Табби и Тобби. Они смотрят на него, склонив головы влево и прищурив глаза. В почти идеальной синхронности их движений есть что-то от колдовства и что-то от жуткого. Тибби, Табби и Тобби – три кошки, бок о бок сидящие на рабочем столе, изрезанном инструментами. Они не оборачивались к нему, а словно бы ждали его прихода. В доме пахнет сыростью и солью. Томас подходит ближе, прямо смотря в глаза кошек, они не выглядят напряженными.       Подле трех пар мягких лап – амулет из пожелтевшей кости, изрезанной мелкими рунами. Томас слышит, как тот поет, совершенно другой звук не похожий ни на что. Он – лязг метала и капель, шум воды, стрекот и предсмертный хрип, шуршание мелкой каменной крошки и вибрация магии. Воздух вокруг плотный, подернутый клубящимся маревом и бликами синего.       Единственный живой из сотен мертвых.       Тибби, Табби и Тобби отдают ему эту живую кость.       В их круглых глазах – отблеск лилового и голубого.       Последний подарок мастера, единственный в своем роде.       Томас заворачивает амулет в ветошь, и прячет в карман штанов. Он чувствует, как магия скользит по его коже, но внутрь проникнуть не то не может, не то не пытается даже. Томас уходит и не оборачивается – его так учили.       Лишь потом, когда он придет через три дня, он найдет лишь вновь опустевший дом, три черных от копоти кошачьих черепа и тот самый красный плащ на колченогой койке. Томас думает, было ли это сном.       Томас думает – сколько в этом было лжи, или это было лишь преломлением истины?       Своего ответа он не получит.