зеленые стекла.

Гокудере Хаято было семнадцать. Ямамото повторяет эту фразу про себя несколько раз — не может никак привыкнуть, что Гокудера теперь «был». Что все, связанное с Гокудерой, теперь «было», и только пепельно-серое надгробие где-то на окраине городского кладбища — «есть». Хотя, кажется, видел похороны, видел тело, казавшееся нелепой куклой, касался губами холодного лба, клал белоснежные цветы на мертвые плечи, на седьмой день вместе со всеми пил горькое саке, но до сих пор не мог отделаться от идиотских привычек. Заваривал чай на две персоны — одергивал себя лишь когда уже разливал кипяток, искал его взглядом в толпе, несколько раз спрашивал: а где Хаято? Неужели он не придет? — Гокудера — самый близкий мне человек… был. Кажется, гроб был желтого цвета. А глаза у Гокудеры зеленые, как бутылочное стекло. Были. Каждый день повторять, словно мантру: его больше нет. Нет ночных прогулок по городу, нет сигаретно-горьких поцелуев в губы, нет «бейсбольного придурка» и «обними покрепче». Нет ощущения огромных крыльев за спиной, словно кто-то смял их и убрал в рюкзак за плечами. Нет Гокудеры. Нет Хранителя Урагана. Нет Правой Руки Десятого Босса Вонголы. А могила — есть. А серое небо над головой — есть. А похожие на друг друга, как две капли бесцветной воды, дни — есть. А его — нет. В день его похорон назло всем трагическим канонам светило солнце. Тсуна тогда казался повзрослевшим на десять лет. Ямамото помнит собственные намокшие щеки и срывающийся голос. — Мы в отношениях… были. Гокудера так и не признался при жизни. Не хотел. А Ямамото не хотел давить. Заварить чай на одного человека, больше не покупать сигареты с ментолом по дороге домой, не искать в любой поваренной книге итальянские рецепты. Концентрироваться на действиях, не на мыслях, жизнь продолжается, не стоит на месте. На улице дождь, город ссутулился, сжался, промок и продрог — Ямамото считает удары капель. Дождь есть. А Урагана — нет. Пальто давно порвалось и больше не держит тепло, а весенние ветра в Намимори пронзительны. «Надо сходить и новое выбрать, Гоку ругаться будет… ах, да. Его же нет». На ладонь — телесный пластырь — упал, поскользнулся, напоролся на осколок разбитой кем-то бутылки. Долго рыдал, не вставая с асфальта, смотря на застрявший в ране кусочек зеленого неба, не пытаясь остановить кровь. Домой шел, сутулясь, пряча руки в карманах, смотрел равнодушно на бездомных собак и кошек. Гокудера наверняка остановился бы погладить-накормить. Надо будет подарить ему цветы. Отнести на могилу, то есть. На поминках за него не пили. Пили за мечты, любовь и надежду. Пили за свет в жизни. За веру. За небо. У Ямамото уже ничего не осталось. Но он точно знает: Гокудера есть. И он ждет. Три месяца ждет. Нельзя заставлять ждать еще. Ямамото встает на краю поудобнее, раскрывает руки — за спиной, послушно воле, разворачиваются невидимые крылья. Закрывает глаза и отталкивается от края ногами. И — нет, не падает. Он летит. «Я так и не купил новое пальто. Не ругайся сильно, ладно?»