Узник за решеткою строк

       Последнее время постоянно обращаюсь к воспоминаниям, будто ничего другого не осталось в жизни. Когда-то давно Робеспьер, прознав о моей привычке вести дневник, сказал печально: «Наивысшая степень одиночества, гражданин Тео, придет тогда, когда вы начнете перечитывать старые записи ради новых». Что ж, видимо, этот момент настал. Оглядываясь, я понимаю: никого из былых друзей нет рядом. Не с кем вспомнить вечером у камина старые времена. Давно уж нет самого Максимилиана, нет Камиля, ушли в небытие Шарль и даже Жармье… С Виктором быть откровенным отчего-то тяжело, да и мало у нас общих воспоминаний, Юнгханс же не был в революционной Франции…        Впрочем, я не чувствую себя одиноким. Тоска накатывает, лишь когда слышу разговоры молодых офицеров. Не так давно мною двигали те же чувства!..Таить греха не буду, двигают и сейчас…        Оттого и приятно вечерами, оставив шумный белый свет, погружаться в сумрак былого. Я сажусь за стол в темном кабинете, и призраки окружают меня со всех сторон, обдавая могильным холодом. Безмолвный серый сонм образов кружит над люстрой в ожидании своей очереди. Мы ведем неспешную беседу, в конце которой кажется, что я — узник за решеткою фиолетовых строк, а приведения — судьи, суровые и непоколебимые. Они вытаскивают из глубины разума каждый поступок и предают его трибуналу Совести.        Память — вот мое проклятие. Она не дает пощады и опровергает ложные показания. Так странно легко она воскрешает голоса, привычки, одежда и даже запахи всех теней прошлого!.. Помню их до мельчайшей детали. Чудно, все-таки.        Настроения в обществе нехорошие. После поражения под Мон-Сен-Жан* все только и говорят о конце Наполеона. Только что беседовал с Даву, он пришел проведать меня после ранений**. Маршал уверен в скором отречении императора. Я никогда не любил корсиканца, чересчур самодовольного, уверенного в непогрешимости идеалов. Быть может, так во мне говорит дух революционера… Не могу, однако, не признать, что он многое сделал для Франции, я бы предпочел его Людовику. Увы, Наполеона погубил сам Наполеон.        Невольно на ум приходит другой человек, погубивший самое себя. Удивляюсь, как мне до сих пор не надоело вспоминать Робеспьера! Хоть раз в десять страниц упоминаю Неподкупного. Все никак не могу разгадать его личность, поворачиваю образ в разные стороны и придирчиво рассматриваю, как ювелир разглядывает ограненный бриллиант, ища изъяны своей работы. То кажется, будто бы он был расчетливым, холодным, бесчувственным тираном, то он предстает передо мной несчастным человеком, не знающим, как иначе разрешить конфликт. Где истина? Думаю, посередине.        Что совершенно ясно, он методично создавал систему одной фракции; пользуясь атмосферой подозрительности, устранял врагов... Мне туманна его цель!..       — Для чего, Максим? — вопрошаю каждый раз. — Вы ведь ратовали за отмену смертной казни!.. Как же так вышло?        Призрак никогда не отвечает. Остается гадать, было ли это желанием править или же искреннее заблуждение, что диктатура поднимет Республику. Склоняюсь ко второму. Помнится, незадолго до праздника Верховного Существа, мы беседовали на веранде моего скромного съемного жилища. Робеспьер был в странном настроении. Он понимал, что культ Верховного Существа идет вразрез с идеями Республики и все равно настаивал на его необходимости.       — Хоть ненадолго отвлечем народные массы от основных событий, — пробормотал он. Чуть помолчав, добавил, не глядя в глаза: — Мне страшно, Тео. Неужели гниль и темнота — плоды нашей работы?.. Как страстно желаю взять и выполоть все сорняки, мешающие процветать Древу свободы!..       — Так выполите, — изумился я.       — Ах, гражданин Тео… Проблема в том, что я выдираю их в гордом одиночестве. Вы изучали греческие мифы?.. Есть там любопытное существо — лернейская гидра. Вместо одной отрубленной головы у нее вырастают три новых, а одну голову невозможно срубить простым мечом, поскольку она бессмертна. Конвент — вот моя гидра. У Геракла был помощник, Иолай. У меня нет никого. Как долго можно сражаться в одиночку? В отличие от греческого полубога, единственным моим оружием является Мысль, обличенная в Слово. Я постоянно затачиваю ее и иду куда-то во мрак мироздания, освещаю все светом и орошаю кровью сердца листы бумаги... Звучит самолюбиво, честолюбиво, но такова страшная правда. Сен-Жюст склоняет меня к ужесточению террора. Признаюсь, не хочу.       — Скажите ему об этом…       — Друг мой, — Робеспьер наконец посмотрел на меня, — я придерживаюсь правила: «Критикуешь — предлагай». Мне нечего предложить… Все они в Конвенте отравились ядом власти. И я пригубил отравленное вино из этого кубка. Вы, Франсуа, не смейте даже глотнуть эту гадость, оставляйте все свои выступления и занимайтесь переводами, пожалейте свою честь.        Разговор прервался. В воздухе пахло дождем, парило. Робеспьер, вопреки духоте, зябко кутался в сюртук. Сейчас, по прошествии стольких лет, понимаю: нужно было встряхнуть его хорошенько да рявкнуть: «Необходимо всем Конвентом решать, а не Триумвиратом!». Он ведь всем видом умолял об этом, заклинал подтвердить его тайные порывы, а я не уловил.       — Мерзко, — наконец нарушил тишину Максимилиан. — Как же мерзко...       — Погода портится, — согласился я, поглядывая на тучи, летящие с горизонта.       — Причем тут погода, — Робеспьер отмахнулся, как отмахиваются от назойливой мухи. — Мерзко, что затянули. Что же происходит?.. Революция, длящаяся пять лет, уже не революция, а болезнь. Революции должны быть стихийными и быстрыми. Нет, определенно, пора прекращать творящееся безумие одним решительным законом и реформами в революционном суде***.        Услышь я его слова сейчас, ужаснулся бы. Максимилиан, сам того не ведая, сказал: «Во имя цели своей разрушу все на пути». Впрочем, в юности все предстает в розовом свете, неудачи замалчиваются перед обществом, страшное прячется подсознанием. Жутко становится через года. Согласился бы я теперь участвовать в подобном?.. Да, согласился бы без колебаний, но не как активный участник, а как тот самый тихий человек на средней скамье Конвента с записной книжкой, который все понимает, записывает, запоминает, извлекает из этого урок и — молчит…

Из дневниковой записи Франсуа-Мерсан Тео от 21 июня 1815 года