Для протокола: погода сегодня ясная, с отдельными порывами отчаяния и гнева.
Чак Паланик. Дневник
Я поднимался по стёртым каменным ступеням и чувствовал, что возвращаюсь домой. Тяжёлая дверь поддалась не сразу. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы открыть её. Здесь давно никого не было, и арка портала театрально заросла плющом. Я готов был сдаться, но петли заскрипели, и я вошёл. Мои неуклюжие шаги нарушили тишину нефа. Казалось, что лучи света в витражах дрогнули, и плотный поток пыли исказился. Я сделал глубокий вдох, пуская в свои лёгкие этот забытый запах старого дерева и сгоревших свечей. В бульварном романе какой-нибудь графоман написал бы: «У него закружилась голова, и подкосились колени. Он был вынужден ухватиться за спинку лавки. Немного отдышавшись, он с грустью стал вспоминать, сколько всего связано с этим местом». Но это в романе, а в реальности я едва сдерживался от того, чтобы не заблевать здесь весь пол. Глубокие болезненные воспоминания приносились в моей голове. Я был словно на карусели, где каждый новый круг это маленький круг моего личного ада. В глазах потемнело, и я не сразу понял, что я здесь не один. Кому ещё не сидится дома в такой час? Она сидела в первом ряду, но я, стоя в дверях, чувствовал запах её парфюма. Такой мерзкий, что моё желание проблеваться прямо тут усилилось. Тонкая ткань платья обтягивала её плечи, острые, совсем неплавные. Тогда я смотрел ей в спину, и знал, что обречён. Я медленно дошёл до алтаря, перекрестился, глядя на почерневшее, потрескавшееся от времени, распятие. Как будто от этого что-то изменится. Как будто Иисусу и его партии пацифистов есть до меня дело. Сидя где-то там, на плюшевом облаке, что плавает в лазури, он смотрит на меня, давится от смеха и брызжет старческой слюной. — Почему ты не веришь в Бога? Её голос показался мне знакомым. Но если бы я видел её раньше, я бы точно такую запомнил. — А ты веришь? В её взгляде мелькнуло разочарование. Дорогая, ты ждала философской беседы? Мы ведь даже не знакомы. — Я не верю, а точно знаю, что он существует. Она встала, и я мог оценить её. Худая и острая, как её плечи. Чёрное ажурное платье, словно паутина покрывало её тело. Шляпка с вуалью прятала её лицо. Хотя я и так видел её тёмные глаза и красные губы, похожие на кровоточащую рану. Её шаги эхом разносились по старым сводам. Она проводила пальцами по канделябрам, а я уже представлял её в своей постели. У священников встаёт на хорошеньких прихожанок? Они специально носят свободную одежду, чтобы скрыть божественный стояк? А исповедальня задумывалась как место для быстрого перепихона? — Забавно, сколько фаллических символов в религии. Кажется, она умела читать мысли, или это я выглядел таким озабоченным. — В глазах смотрящего… Что там? У кого-то любовь, у кого-то фаллические символы. Тошнота становилась сильнее. Не надо было приходить. Увидеть здесь ещё кого-то не входило в мои планы. Мне стало только хуже. На что я надеялся? Я сделал несколько шагов к выходу. — Сейчас начнётся дождь. Тебе лучше остаться. Я успел лишь разочарованно хмыкнуть. Но тут же услышал разбивающиеся капли дождя. Хотя это был настоящий библейский ливень, стучащий в высокие витражные окна. Резко стемнело, и, запах старого храма разбавился запахом сырости и гнили. На входе должны выдавать рвотные пакетики или леденцы, чтобы не закладывало уши от накативших воспоминаний. — Если ты всё знаешь, то, сколько будет длиться этот ливень? Пришлось вернуться. Пока я шёл к первому ряду, она не сводила с меня своего взгляда. Я чувствовал себя открытой книгой, хотя под её натиском, скорее рекламной брошюрой. — Кто ты и почему ты здесь? — прохрипел я и нервно сглотнул. — Ты можешь попить из купели. Я никому не скажу. Я брезгливо поморщился. — Там же детей купают. Вода со вкусом младенцев — теперь в удобной бутылке. Возьми с собой. Она подмигнула, а мне на секунду показалось, что её зрачки стали красными. За окнами послышались первые крутые раскаты грома. Она сняла шляпку, и я мог разглядеть её бледное лицо и волосы. Всё тот же графоман из бульварщины написал бы: «Волосы чёрные, как крылья ворона, блестящие, словно звёзды в самую длинную и лунную ночь; а губы красные, как кровавый след раненого оленя, на только что выпавшем снегу норвежского леса». Я снова почувствовал прилив тошноты, когда увидел её обнажённую шею. Запах её парфюма был преступлением над человечеством в моём лице. Храм на несколько секунд озарился вспышкой молнии, похожей на свет софитов. Сейчас кто-то из темноты крикнет мотор, и я начну корчить из себя искусство. А потом облажаюсь со вступительной речью, как тогда на выпускном. Кто хочет послушать мою исповедь? Проходите в первый ряд, сэр. Самые лучшие места, чтобы увидеть мой провал, я приберег для Вас. Почему я всё ещё здесь? — Ты боишься грозы. — Что? Нет, не боюсь, — я застегнул пальто и поднял воротник, будто бы замёрз, хотя бросало в жар. Я сильнее оттянул резиновый браслет на левой руке и отпустил. Боль прожгла запястье, а на глазах выступили слёзы. В глубине души, я надеялся, что всё это дурной сон. — В этом нет ничего постыдного. Просто сила природных явлений пугает каждого, в той или иной мере. Человек слаб перед природой. — Кто ты? Смотритель? Ты слишком умная для этого, — я откровенно психанул. Пришлось ещё раз дернуть браслет. И ещё раз. Она ухмыльнулась. — Давай помолчим, всё равно еще долго сидеть. Молчание длилось четыре раската грома и три вспышки молнии. — Да, я боюсь гроз. Ещё с детства. — Расскажи, — она оживилась и повернулась ко мне. — Да ничего особенного. Просто однажды гроза застала меня в лесу. Было страшно. Она, покачивая костлявыми бёдрами, дошла до алтаря. Зажгла все свечи, перекрестилась и, словно что-то увидев, долго смотрела вверх. Я проследил за её взглядом. Она смотрела на расписной свод, на самую высокую точку. Потом что-то прошептала и вернулась в мой первый ряд. Я услышал смех, доносящийся откуда-то сверху. Едва уловимый, но такой жуткий. От него зазвенело в ушах. Мне показалось, что на втором этаже промелькнула тень. Должно быть, я схожу с ума от этого мерзкого запаха. Она коснулась моего лба рукой, холодной как стетоскоп врача. Озноб пробил меня с головы до ног. Перед глазами замельтешили кадры плохого кино — моей жизни. Вся тоска и одиночество, от которых я бежал, обрушились с новой силой. Одинокий, жалкий, несчастный ублюдок, вот и твой конец. — Сколько мне осталось? — Пара часов сладкой агонии, — она сняла перчатки. — Ты от него? — я кивнул и посмотрел вверх, словно там кто-то был. — Я скорее свободный агент. После осознания реальности всё поменялось. Ливень за окном начал стихать, переходя в мелкий дождь; внутреннее убранство храма стало уютнее. Сквозь витражи лился рассеянный свет. Казалось, что даже фигура на кресте стала мне улыбаться. Только моя собеседница стала выглядеть ещё пугающе. Черты лица неприятно обострились, под глазами легли тёмные тени, завораживающие своей глубиной. А запах её парфюма усилился, и я наконец-то понял, что это был ладан. — Что ждёт меня там? На самом деле, меня это уже не волновало, просто нужно было что-то сказать. — Спроси то, что действительно хочешь, — она достала сигарету из серебряного портсигара, — не возражаешь? — О здоровье мне уже поздно переживать. Она закурила. Сизый дым окутал её силуэт. В этом облаке сверкнули её красные глаза. Всё это было таким странным и нереальным. Мой мозг отчаянно требовал и искал объяснений. Но моё сердце билось ровно. Впервые за всю свою жизнь, я чувствовал себя на своём месте. Мне захотелось снять пальто и сесть поудобнее. Такое умиротворение и покой должны испытывать верующие после службы и исповеди? Кажется, я всё время молился не тем. Надеюсь, тот хрен на облаке, свалится или хотя бы подавится своей старческой слюной. Мы молчали, молчали так долго, что я с трудом открыл потом рот. — Будет больно? Хотя к чёрту, — я махнул рукой. Она закурила ещё одну сигарету. У неё были тонкие длинные пальцы. На указательном пальце левой руки сверкал перстень. Камень казался чёрным, но в бликах витражей блестел красным. Её руки были бы красивыми, если бы не ногти, омерзительного синюшного цвета. Я без стеснения рассматривал её. Она сидела в первом ряду, я стоял напротив у алтаря. Надо мной, словно гильотина, нависал бессмысленный деревянный символ веры. Её платье задралось выше приличного. Она раздвинула ноги. Я хотел её. Несмотря на весь сюрреализм, что творился сейчас. Я не знал, кто или что она. Я лишь знал, что скоро всё это закончится. Меня снова замутило, но возбуждение не прошло. Стоит ли напоследок насладиться демоническим сексом и заблевать тут пару лавок? Она подошла ко мне, так близко, что мне стало дурно от неё и этого проклятого запаха. Её лицо было в нескольких сантиметрах от моего. Её абсолютно чёрные глаза, поглощали свет вокруг. В этой бездне я потерялся. Я смотрел и не мог оторваться. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем она положила свою ладонь на мою промежность. От неё веяло холодом. Я потянулся с поцелуем, но она отвернулась, не давая прикоснуться к себе. Своими длинными пальцами она пробралась под пальто. Я представил, как её руки с этими синими ногтями залезают ко мне в штаны. Это помогло прийти в себя. Я сел в первый ряд, на то место, где несколько минут назад сидела она. Я не хотел смотреть на неё. Хотя, к чёрту, я хотел её глазами, хотел раздеть и содрать с неё это ажурное платье вместе с кожей. Дождь за окном не прекращался, но вспышки молний и раскаты грома перестали пугать. Я мысленно попросил того, на плюшевом облаке, чтобы этот момент не заканчивался. Пусть эта сладкая агония длится вечно. Тебе ведь не сложно сделать это, старый ты ублюдок? Она зашла за алтарь, достала бутылку вина и улыбнулась. Хотя улыбка больше походила на оскал. Я снова услышал этот неестественный смех. В этот раз я почувствовал тень за своей спиной. Она была осязаемой как этот дурацкий смех. Я пытался заставить себя оглянуться. Но струсил, как обычно. «По его измождённому телу пробежали мурашки. Волосы встали дыбом, а кожа покрылась ледяным потом страха. Нечеловеческий ужас охватил его, и теперь сознание было на тонкой грани реальности и безумия». — Брезгуешь или достать бокал? — она сделала глоток и протянула бутылку в мою сторону. Она не обращала внимания ни на смех, ни на тень, ни на мои муки. Она владела ситуацией. Она играла и наслаждалась. Какой я у неё по счёту? За день? За год или вечность? Я подошёл и присел рядом с ней на алтарь. Вино было таким сладким, что каждый зуб отозвался болью. Я сделал несколько глотков, чтобы заглушить новый приступ рвоты. Интересно, у всех так или я один такой со слабым желудком и психикой? — Не беспокойся, ты не единственный, — она снова прочитала мои мысли, а я уже не придал этому значения. Я передал ей бутылку. Она допила остатки и швырнула её за спину. Её бледная рука взметнулась, словно острый нож перед ударом мяса. Я сглотнул и почувствовал привкус крови во рту. Бутылка разбилась, что-то с грохотом упало и шумно закатилось в угол. Мы сидели на алтаре. Она по-детски болтала ногами. Подол её платья медленно задирался, выставляя напоказ острые коленки и худые ноги. Я смирился с запахом ладана и постоянным желанием, как следует прочистить свои внутренности. Всё как-то само собой стало прекрасным и гармоничным. — Я нарушил порядок? Влез вне очереди? — Всё как должно быть. Ты на своём месте. Если хочешь, можешь рассказать мне что-нибудь. Время ещё есть. — Ты не ответила ни на один мой вопрос. — Ты уже сам всё понял, — она вновь закурила. — Ответы на твои вопросы ничего не изменят. — Так что ждёт меня? К чему готовиться? — я дёрнул резиновый браслет на руке несколько раз, прежде чем она ответила. — Готовься к неизбежному, — она хмыкнула и потушила сигарету об алтарь. Она сказала это как что-то обыденное и простое. Как будто сообщила, когда подойдет следующий автобус. «Двери закрываются, будьте осторожны. Следующая остановка — смерть». Запястье прожигало болью, от браслета появилась новая кровавая полоса. Вены, словно ветки старого кустарника, набухли в каждом своём изгибе. — Я бы не стал рекомендовать тебя своим друзьям. Она засмеялась. Смех тихим шелестом разнёсся по старому храму и умолк в тёмных углах. Он не был похож на тот, что я слышал прежде. Но от него мне тоже совсем не хотелось улыбаться. Я вспомнил, как однажды с другом детства плавал на лодке. Мы так смеялись, что перевернулись. Над чем можно было так смеяться? Я не помню. А как друга звали? У него были тёмные волосы и шрам на левой брови. Но я не помню, как его зовут. Наверно он женат и имеет кучу детей и большой дом… — Он погиб. Ему было девятнадцать. — Могла бы соврать, наверно мне нужна была правда, — я вытер пот со лба. Мой мёртвый смеющийся друг ждёт меня на лодке. На меня напало такое разочарование от самого себя. Отчего я бежал? Почему оказался здесь? Потому что не смог смириться с одиночеством? Миллионы людей живут одинокими и жалкими. Почему я не смог? Я начал говорить. Сначала сложно было подбирать слова, но потом из меня полился поток рассказов. Я захлёбывался словами, непонятно как появлявшимися из моего рта. Перехватывало дыхание, я жадно вбирал воздух в грудь и продолжал. Я рассказывал всю свою жизнь. Я думал, что некоторые моменты утратил навсегда, но память работала, как сумасшедший печатный станок, выплёвывая очередную историю. Собственный голос казался чужим. Стёкла в окнах задрожали так громко, что мне пришлось повысить голос. Я не мог остановиться, даже тогда, когда витражи начали разбиваться. Разноцветные стекла вылетали из высоких резных рам. Подсвеченные вспышками молний они искрились, словно фейерверк. Двери открывались и тут же с грохотом закрывались. Ширмы исповедальни вздувались, словно пытаясь вырваться. Старый храм превращался в нечто живое. Лавки заскрипели, статуи святых посыпались со своих постаментов, как будто только и ждали подходящего случая. Я, не обращая ни на что внимания, говорил и говорил. Мой крик, звуки бьющихся стекол, трескающегося дерева и падающих фигур, вместе с раскатами грома создавали какофонию. Безумную, громкую и прекрасную в своём хаосе. Она молчала и, не переставая, курила. Я задыхался от дыма, но я был благодарен ей. Она была центром всего этого безумия. Спокойная и даже красивая. А её молчание дарило мне освобождение. Ещё никогда в жизни, я не чувствовал себя так хорошо. Ответ всегда был рядом, но я только что прозрел. Если ради того, чтобы почувствовать себя живым, я должен умереть, да к чёрту такую жизнь! К чёрту нелюбимую работу и пробки на дорогах! К чёрту головную боль, что взрывает мозг похмельным утром! К чёрту весь тот бессмысленный хлам, которым я наполнил свою квартиру! К чёрту друзей, которым нет до тебя дела! К чёрту, самого себя! Меня отвлёк запах ладана, который влажной пеленой окутал моё лицо. Она поцеловала меня. Её губы были холодными, безжизненными, но у меня не был сил оторваться от них. — Закрой глаза. «Его сознание, одурманенное и ослабленное, шагнуло в холодную бездну. Туда, где время не имеет власти; где правят хаос и тьма; где истина непоколебима; где сознанию не нужно тело. Чистый абсолют». В последнем раскате грома дрогнули оконные стёкла. Город окутали сумерки, такие холодные и густые, что в них можно было потеряться. Тусклый свет фонарей пробирался сквозь витражи. Всё стихло, и храм опустел, так быстро, что сигаретный дым ещё не успел рассеяться, и синей волной витал над алтарем. Статуи на своих местах блаженно смотрели в пыльную темноту. В канделябре догорала последняя свеча, в свете которой лицо на деревянном кресте улыбалось. А где-то под самым сводом, едва уловимым эхом, звучал смех.