Разговор по душам

В кафе «Парусник», укрывшемся на одной из тех извилистых улочек, что оплетают с обеих сторон Гран Канал, было много постоянных посетителей, но господин Лайош Кошут пользовался среди них особым уважением. Для него держали особый столик в самом светлом углу зала, где не было сквозняков; каждое утро специально для него варили кофе с каплей ликера; в буфете никогда не переводилось любимое им санджовезе; стоило ему появиться в зале и занять свое место, как прислуга сразу бросалась к нему, оказываясь рядом тут же, не успевал он даже развернуть газету. Все эти знаки почтения господин Кошут принимал благодушно и снисходительно: никто ни разу не слышал от него ни единого дурного слова, и подчас посетители, привлеченные в кафе громким именем знаменитого гостя, не могли поверить, что этот благообразный, хоть и энергичный старик — непреклонный, несгибаемый вождь революции, который одним своим существованием бросает вызов одной из самых могущественных монархий Европы. В тот день Кошут, как всегда, пришел в кафе обедать и, когда служанка поставила перед ним графин с вином, внезапно попросил ее: — Будьте любезны, принесите еще один бокал. Она тут же исполнила его пожелание, но между делом решилась спросить: — Вы кого-то ждете? — Да, — ответил он с видом приподнятым и даже довольным. — Должен прийти старый друг. Служанка убежала в кухню, где готовились уже для господина Кошута его любимые мидии, но, снедаемая любопытством, встала в дверях так, чтобы видеть, кто зайдет в кафе. Ее интерес можно было понять — конечно, Кошут не впервые обедал в чьей-то компании, но служанка не помнила такого, чтобы он делился с кем-то своим любимым вином. Друг Кошута не заставил себя долго ждать — явился, когда стрелки часов показали десять минут второго и, сразу заметив, что его уже ждут, направился к столику. На первый взгляд, этот худой, уставший, совсем обыкновенно одетый человек не казался фигурой значительной, — служанка позволила себе окинуть его тощую фигуру сочувственным взглядом, — но держался он уверенно и даже горделиво, хоть и чувствовалась в каждом его жесте, в каждом повороте головы какая-то настороженность, доходящая до напряженности. Увидев вошедшего, Кошут просиял. — Друг мой, — сказал он, поднимаясь со стула и протягивая новому посетителю раскрытую ладонь, — я рад видеть, что вы в добром здравии. Это тоже было странно — обычно он никому не подавал руки первым, — но вошедший не был склонен по достоинству оценить оказанное ему доверие. На рукопожатие он ответил, но не сразу и с таким видом, будто боялся обжечься. — Прошу, садитесь, — радушно пригласил его Кошут, и они оба заняли свои места за столом. Служанка сразу подошла к ним, чтобы спросить у незнакомца, будет ли он что-нибудь есть. Тот ответил «Нет, благодарю», сопроводив свои слова легкой улыбкой, мгновенно преобразившей его утомленное, бледное и не слишком красивое лицо; невозможно было не ответить на эту улыбку, и служанка тоже не удержалась — чтобы тут же, спохватившись, тут же исчезнуть на кухне. Щеки ее горели. — Вижу, вы все так же обворожительны, — заговорил Кошут по-венгерски, наполняя бокалы; от вина гость отказываться не стал. — И разбиваете сердца походя. — А вы все так же непотопляемы, — усмехаясь, ответил гость. — И не устаете клеймить своих врагов. — Читали мою последнюю статью? — заинтересовался Кошут. — Конечно, — ответил его собеседник, облокачиваясь на стол. — В Пеште закрыли подпольную типографию, но списки ходят по рукам. Они ненадолго замолчали, хотя служанка, поставившая перед Кошутом блюдо с пышущей паром пастой, едва ли могла понять, о чем они говорят. Пока беседа прервалась, Кошут внимательно разглядывал своего собеседника, но сложно было сказать, доволен он или нет тем, что видит — его живые, блестящие глаза точно подернулись льдом. — Вы поднялись высоко, — наконец сказал он и отпил вина, точно это был тост; его друг, впрочем, к своему бокалу не притронулся. — Я знал, что вас ждет блестящее будущее, с того дня, когда мне вас представили. Его собеседник чуть склонил голову. — Вашей проницательности можно лишь позавидовать. — К сожалению, у всего есть обратная сторона, — сказал Кошут с грустью. — Я не мог предвидеть, что столь яркий талант предпочтет служение тирании служению свободе. Его друг как будто ждал выпада и вовсе не казался ошеломленным. Не дрогнув, он коротко отпил вина и заговорил с прохладным спокойствием: — Вас обманули. Никогда в своей жизни я не соглашался служить тирании. Одной лишь родине. — Родине, которую прикормили с рук, как животное в цирке! — вдруг заявил Кошут, повышая голос; служанка, протиравшая тарелки, вздрогнула и обернулась на гостей, все еще ничего не понимая, но именитого гостя чужое внимание ничуть не смущало — напротив, подогревало его возмущение. — Вы позволили надеть на Венгрию цепь и ошейник и гордитесь этим! Его внезапную вспышку второй посетитель выдержал стоически, только прикрыл на миг глаза, точно в лицо ему ударил порыв ветра. Когда Кошут замолк, он заговорил вновь, не меняя своего тона: — Мы можем играть формулировками, — поверьте, теперь я умею делать это не хуже вас, — но суть того, о чем мы говорим, будет неизменна. Все то, ради чего мы проливали кровь и погрузили страну в хаос, нам удалось получить мирно, не сделав ни единого выстрела. Кошут лишь бросил презрительно: — Жалкая подачка. — Неужели? — улыбнулся его собеседник. — Впрочем, вам нет никакой нужды оставлять своих соратников без поддержки, а их у вас еще много, могу вас заверить. Насколько мне известно, вам недавно предложили амнистию… а также место в парламенте. Думаю, для жителей Пожони, избравших вас в депутаты от своего округа, будет честью, если вы согласитесь принять мандат и представлять их интересы. Кошут коротко, издевательски рассмеялся: — Вы, должно быть, шутите, друг мой. Я представляю интересы всей нации. Свободной нации! Не тех, кто предпочитает покорно кормиться от щедрот Габсбургов. И вы имеете наглость предлагать мне делать то же самое? — Сложно определить, где заканчивается наглость, — ответил его собеседник смиренно, — и начинается здравый смысл. — Здравый смысл! — повторил за ним Кошут тем громовым тоном, который заставлял содрогнуться всех европейских монархов и их приближенных. — Что вы называете здравым смыслом? Слабость? Малодушие? Предательство? Последнее слово пощечиной хлестнуло в воздухе. С лица друга (друга ли?) Кошута пропала на секунду улыбка, и ясно стало, что она удачно маскировала выражение его глаз — упрямое, обвиняющее, исполненное невыразимой обжигающей злости. Но Кошут встретил чудой взгляд без всякого трепета — напротив, он выглядел удовлетворенным. — Вы поняли, о чем я говорю, — сказал он, откидываясь на стуле и снова отпивая вино. Его собеседник, впрочем, недолго позволял себе оставаться беззащитным: оглядел своего визави с головы до ног и снова улыбнулся, хотя на сей раз без тени дружелюбия. — Мне известно, что вы думаете о возвращении на родину, — сказал он негромко и потянулся к своему бокалу неторопливым, ленивым жестом. — Я вернусь в Венгрию лишь вместе со свободой, — отрезал Кошут тоном, не допускающим сомнений, но ему не удалось выбить своего собеседника из колеи. Он нарочито медленно сделал глоток, утер губы салфеткой и лишь потом начал говорить, глядя в горящие глаза своего противника: — О да, я понимаю, о чем вы. У вас много союзников, я уже упоминал. Для них вы — воплощение духа свободы, прекрасный рыцарь революции со сверкающим мечом в руках, достойный последователь Робеспьера, Сен-Жюста, Боливара… — Не для вас, конечно же, — добавил Кошут. Ответ был неожиданным: — Для самого себя вы тоже едва ли рыцарь. Впервые за все время разговора Кошут показался обескураженным. Он отставил бокал в сторону, нахмурился и подобрался, начиная, кажется, принимать своего противника всерьез. — Я не понимаю, о чем вы, господин министр. Его собеседник будто не заметил пропитанного ядом обращения. — Для того, чтобы ваша слава была в полной мере оправдана, вам не хватает лишь одного. Торжества победы или… героической гибели во имя своих убеждений. Кошут замер. Теперь заледенел не только его взгляд, но и его лицо. — Но вы не решились встретиться с ней, когда над вами нависла угроза, — продолжал второй гость, и тон его мало-помалу переставал быть мягким. — Вы бежали, как трус, оставив тем, кто имел неосторожность поверить вам, пулю, петлю и могильный камень. — Бедный Баттьяни, — хрипло проговорил Кошут с сожалением. — Я скорбел, узнав о его участи. — И с ним, и с другими несчастными, — обрубил его собеседник, сжимая бокал так, что тонкое стекло едва не треснуло в его пальцах. — Многим… достойным людям удалось спастись лишь чудом. И нет, — добавил он, заметив, что Кошут хочет кто-то сказать, — в последнюю очередь я говорю сейчас о себе. Когда я услышал о зверствах Гайнау, я испытал ужас, который надеюсь не испытать более никогда, при одной мысли о том, что мог невольно поспособствовать осуждению и гибели тех, кто… кто несомненно заслужил лучшего. Кошут, успевший придать своему лицу бесстрастное выражение, в котором не было ни следа былой ярости, вдруг оживился: мимолетно обшарил взглядом лицо своего собеседника и, придя к какому-то неожиданному выводу, триумфально усмехнулся. Похоже, только что нашла подтверждение одна из давних, почти забытых им догадок. Его противник расценил эту усмешку по-другому: — Вы улыбаетесь. Но я не верю, что вы законченный мерзавец, каким вас любят изображать завсегдатаи приемов у Его Величества. — Благодарю, — отозвался Кошут, наклоняя голову и глядя на своего собеседника с интересом естествоиспытателя, только что открывшего новый непреложный закон природы. Странный гость, впрочем, этого не замечал. — Вы не возвращаетесь, потому что вас мучает совесть, — сказал он решительно и прямо. — Слишком многие заплатили своей жизнью за ваши идеи и ваши ошибки. И вы не решитесь вернуться в Пешт, пройти по его улицам, которые залили кровью из-за вас — зная, что вашей крови там не оказалось. Ненадолго воцарилась тишина. Служанка, не понимавшая ни слова, не отрывала от злосчастного столика глаз. Кошут обвел взглядом притихший зал и вздохнул, возвращая внимание к своему собеседнику, который сидел неподвижно, точно окаменев — можно было подумать, что короткая словесная стычка настолько ошарашила его, что он не находил в себе сил шевелиться. Грудь его тяжело вздымалась, а дыхание было хриплым, как у больного. — Блестящая речь, — сказал Кошут совсем негромко. Его противник очнулся, нервно схватил бокал и, допив вино одним большим глотком, поднялся со стула. На его впалых щеках расцвели мелкие алые пятна. — Вы все так же бесстрашны в выражении своих взглядов, — сказал ему Кошут, оставшийся сидеть. — Что же заставило вас превратиться в комнатную собачку Габсбургов? Нежные объятия императрицы? Или… — вино в его бокале тоже подошло к концу, и он налил себе остатки из графина, едва не пролив их при этом на стол — был занят тем, что безотрывно наблюдал за своим противником. — Или чьи-то еще? На упоминание императрицы странный гость вспыхнул еще больше, но когда прозвучал последний вопрос, лицо его исказилось гримасой столь ярой злобы, как будто в него одномоментно вселился темный дух. Собравшийся уже уходить, этот человек рывком повернулся к Кошуту и мелко трясущейся рукой потянул с левой ладони перчатку. — Бросьте, Дьюла, — выплюнул тот, заметив его судорожный жест. — Мы сегодня много говорили о совести. Неужели она позволит вам вызвать старика? Вдобавок, ваш нынешний покровитель не одобрит, если вы впутаетесь в столь грязную историю во время официального визита, уверяю вас. Перчатка едва не упала на пол, но тот, кого назвали Дьюлой, успел удержать ее. Слова Кошута несколько отрезвили его, но он по-прежнему был до крайности взбешен. — Ваши замечания оскорбительны, — сказал он угрожающе, но Кошут остался безмятежен и даже принялся есть, не удостаивая более своего противника взглядом. — Правда часто может оскорбить, — произнес он, раскрывая аппетитно хрустнувшую раковину. — Такова уж природа мира, построенного на лжи и лицемерии. Мне жаль, что теперь вы, друг мой, принадлежите ему. Его собеседник недолго стоял на месте, охваченный непонятными колебаниями. Теперь он не выглядел разъяренным — в выражении его лица проступила некая болезненная, пронзительная тоска. Он даже как будто дернулся навстречу своему визави — но лишь дернулся. — Прощайте, господин Кошут, — сказал он наконец. — Спасибо за те уроки, что вы мне дали. Я их не забуду. — Вы уже это сделали, — безразлично заметил тот, наматывая на вилку спагетти. — Прощайте. Несколькими секундами позже он остался один, а за вторым посетителем захлопнулась дверь. Короткая буря улеглась удивительно быстро; кто-то еще продолжал посматривать в сторону венгерского столика, но со временем утратил к нему интерес — если Кошут и переживал что-либо по поводу случившегося, то ничем это не показывал: с аппетитом доел пасту, допил вино и, расплачиваясь со служанкой, вложил в ее ладонь несколько лишних монет. — Вы расстроены? — спросила она, подавая знаменитому гостю шляпу. — Вы с вашим другом поссорились? — Разошлись во взглядах, — ответил тот, пожимая плечами. — Ничего нового. Очередное подтверждение тому, что мне суждено пройти свой путь в одиночестве. Эти ужасные вещи он произносил совершенно равнодушно, но служанка, давно уже наблюдавшая за ним, не сомневалась, что ему есть что прятать за своей маской. Поэтому, когда Кошут покидал кафе — пружинистым, совсем не соответствующим его возрасту шагом, — она смотрела ему вслед, а в глазах ее стояли слезы.