руки пахнут пылью

Белая акварель твоей кожи, нежность, солнечная мягкость под слоем лилий и роз — я любил тебя, Лисанна, любил больше жизни. Я был хрупкой мальвой в твоих руках, податливым настолько, что таял от касаний, случайных прикосновений, по-детски робел и ворчал, когда ты вспоминала детское обещание всегда быть рядом, жениться, не отпускать твою руку до последнего дня. Ты устала от всего этого и исчезла с тяжелым весенним дождем, горячим, как мои слёзы, горьким, как цветы, которые я высаживал на твоей могиле каждый год, поливал, удобрял и пропалывал от сорняков. Они были цветением моей неумирающей неуемной любви — а я умирал, смотря на грубо выструганный деревянный крест, на аляповатое «Лисанна Штраус» острым ножом на горизонтальной дощечке, на свежие тюльпаны, принесённые Мирой к твоей могиле. Ты выкопала её сама — своим исчезновением, своим молчанием, расцветающей грубостью на моих плечах — твои ладони были холодными и сильными, крепкие точные удары расцветали соцветием васильков у моей груди и на сердце. Ты говорила, что тренировка для волшебника должна быть важнее еды и сна, потому что хранит нашу жизнь и наш хлеб — мне оставалось только согласиться и смотреть, как ты превращаешься в полу-кошку, лучшее из твоих превращений, и ловко нападаешь на меня, разрывая когтями тонкую кожу. Это была наша близость, и я улыбался, смеялся, даже если это была совсем не радость — наоборот, совсем наоборот. Ведь всегда тонкая и до отчаяния страстная, ты заплетала короткие волосы на выходные, вплетая в них цветы, банты из сине-красного грубого переплетения чувств и изящества. Я знал — ты делаешь их сама, неловко путаясь пальцами в лентах, но продолжал смеяться — «Лисанна, Лисанна сегодня такая девчонка!». Мой смех был неискренним, улыбка слишком острой от совсем не сточившихся клыков, и я смеялся, громко и натянуто смеялся, боясь потерять тебя в бою или на перекрестке двух улиц. Поэтому поверил в твою смерть и, одновременно, не верил ни во что, когда Мираджейн, рыдая, взахлёб рассказывала о твоём ранении и исчезновении, об исчезнувшем теле, которое не суждено найти. Потому что так было легче отпустить — похоронить своё сердце на импровизированном кладбище, и сделать вид, что ничего и никогда не было, даже если в воспоминаниях до колючей боли живо. И наша юность стала моим крестом. Ты любила розово-красный и платья, в твоих глазах было чуть больше неба, чем во всей Вселенной — и мне так отчаянно стало этого не хватать, когда я встретился с Люси — в её глазах была свежая земля, карамель, шоколад, молочное кофе или некрепкий чай; что угодно, кроме неба. Она была тёплой и живой, смеялась, била меня, когда я посреди ночи приходил в её съемную квартиру — и именно она должна была дать всё то недостающее тепло, которое у меня воровато украли, вырвали из самих оцепеневших пальцев, угрюмо смеясь; именно она должна была стать сладкой и долгой «любовью». Но не стала. У неё тёплый красно-рыжий цвет, как у старых фотографий или моей магии, неуёмное жизнелюбие и совсем другие идеалы — мой прекрасный друг, оставшийся рядом на всю жизнь, единственная женщина, которой я «касался», мать моих детей… Я так хотел, чтобы всё это было о тебе, что и не заметил, как за дурашеством, войной и братом-Зерефом ты стала совсем далёкой подругой детства; не заметил, как воскресными утрами Люси начала готовить мне завтрак, её вещи остались в моём доме вместе с запахом, и вместо привычного гамака появилась небольшая кровать, устланная мягким желтым одеялом; не заметил, как привык к полу-семейной жизни на свой-её дом и недельным заданиям. И это было… совсем не хорошо. Потому что мне нравился розово-красный и небо в больших глазах, а её домашняя рубашка была звёздно-синей, на два размера больше и в оттенок её карих глаз. Я был виноват тогда за страдальческую нерешительность, которая не сблизила нас, я виноват сейчас, когда чувство сытого счастья должно наполнять меня — дом, друзья, красавица-подруга — даже когда у меня есть всё, я вспоминаю о том, как любил тебя, любил каждый день двухгодовой разлуки, но почему-то должен был привыкнуть к едва не полной противоположности, целовать её загорелую на Солнце кожу и вымытые цветочным шампунем волосы, называя «подругой» и «дорогим товарищем» в сопровождении дурацкого ненужного смеха. Моё сердце трескалось, расходилось швами, как пересушенная земля, забывшая, что такое дождь. И от этого сегодня, как и месяц, как и год назад — мои руки пахнут густой и тошнотворной пылью, забившейся под ногтевые пластины от твоей пустой могилы, грубого деревянного гроба под слоем масляной краски — в нем когда-то лежали сухие цветы, которые я отчаянно срывал с цветущего задурманенного поля, представляя тебя — в тот день мне некого былого хоронить на том холме, где мы играли в детстве. Я видел сухую цветочную кашу вместо тебя или пустоты, и моё сердце выворачивало кровавой жижей наружу. Я давился своими чувствами и сам был в этом виноват. Я хотел найти тебя в этой могиле, хотел, чтобы время началось заново — но ты родилась слишком поздно, вернулась неуместно счастливой и чужой — в щелях полусгнившего дерева оставались сухие пыльные цветы, оставалась моя память и мечты, в которых я искал только ту Лисанну, которую помнил. А ты была рядом, смеялась, поправляя короткие, по-зимнему белые волосы, и в складках твоего платья, привезенного с совсем не магического Эдораса, путалось Солнце и склизкий оттенок стыдливой мимозы. Непринуждённа, ты сжимала ладони во влажные от переживаний кулаки, и смеялась. Мир был твоим, и каждый день начинался только для тебя — Люси подарила тебе какую-то тяжелую книгу в прошлый вторник, и с тех пор вы говорили ночи напролет, запершись на тесной кухне её квартиры. Я сидел в её комнате, бывало, бесцеремонно ворвавшийся в девичью обитель, лениво листал острящие яркими заголовками журналы, и думал о том, что, должно быть, все не так плохо. Вы заварили мне цветочно-ягодный осенний чай два дня назад, соскребая сахар с прозрачных стенок чашки, и ярко-красная ягодная смесь с липкой растянутостью тянулась за ложкой. Мне было все равно, и в доме боевой подруги все было до боли знакомо — Хэппи перебирал застежки её белья, и пришедшая «просто так» Эрза деловито разрезала полный от шоколадно-масляной начинки торт, покрытый хрустящей подсушенной карамелью — его прислали «откуда-то из Совета», она стремилась разделить его с тысячей людей и прятала в кармане осеннего пальто чуть мятое письмо. Грей на это молчал, но впервые воздержался от компании своего одиночества, стирая холодную промерзшую придурковатость со своего лица — Джувия принесла ему бэнто, а потом говорила о чем-то по-эдорасовски «общем» с тобой и Люси. Ваши разговоры не доходили до меня — ни смыслом, ни даже звуком. Так было и есть лучше, потому что боевая подруга однажды станет мне женой, и ты будешь улыбаться, шнуруя её подвенечное платье — я знаю это. Вот только даже тогда мои руки будут пахнуть могильной пылью — моей раненной надеждой, что вот сегодня я проснусь, и всё будет совсем как прежде, ты протянешь мне свою руку, коснёшься щеки и засмеёшься, тёплая и близкая — сегодня в твоих глазах лишь благословение.