Закатное марево воспоминаний

      На Эдо уже четвёртый день льёт дождь, заливая по щиколотку асфальт и по колено землю. Мысли — по самую макушку. Над Эдо четвёртый день идёт дождь, не давая и секунды на передышку, влажным и холодным воздухом вбираясь под одежду, к самой коже, струясь холодными каплями и отбирая последнюю надежду на то, что небо прояснится.              Хиджиката ненавидит дожди. Он терпеть не может холод и выше поднимает воротник форменного камзола. Серые тяжёлые тучи придавливают к земле, и Хиджиката едва ли не ползёт до супермаркета, чтобы купить сигареты.              — Вы похожи на бродячего пса, Хиджиката-сан. Блохастого и брехливого, которого никто и не приютит даже в такую погоду.              Окита сидит на крыше казармы, свесив ноги вниз, мокрый и взъерошенный, но до абсурда довольный. Его едкий голос прожигает шум дождя, Хиджиката вздёргивает голову, недовольно смотрит на Окиту и раздражённо вытирает лицо вымокшим рукавом.              «Слезай, ты простудишься», — вертится на языке, но Хиджиката закусывает щёки с внутренней стороны и буркает лишь выглянувшему Кондо:              — Я в аптеку за лекарствами этому ублюдку не пойду.              Кондо жмёт плечами, но Окиту внутрь не загоняет. Бесполезно, это знают все. Потому что если Хиджиката — блохастый пёс, то Окита — это кот, который гуляет сам по себе. И неизменно выбирает самые высокие места для променадов.              Гулять Окита предпочитает под дождём, когда весь город наоборот прячется под крышами и зонтами. Окита сидит на крыше, поджав ноги, и отбивает пальцами незамысловатый ритм. Дождь — это же прекрасно, дождь смывает грязь с города. Меньше придётся чистить. Окита хмыкает своим мыслям и подставляет лицо холодным каплям. Одна затекает прямо в нос, и Окита чихает, дёргая плечами.              — Иди внутрь, — Хиджиката появляется именно в этот момент. — Кондо-сан переживает, что ты поскользнёшься и свернёшь себе шею. Хотя, если именно это твоё желание, то могу помочь.              Окита вскидывает голову и с усмешкой смотрит, как безуспешно щёлкает вымокшая зажигалка.              Крыша скользкая и мокрая. Окита чувствует себя уверенно, вставая на ноги, Хиджиката крутит в пальцах так и не закуренную сигарету и внимательно наблюдает. В его взгляде ни грамма заинтересованности, но Окиту трудно обмануть. Хиджиката — один из самых благородных людей в этом гнилом городе, и Окита убеждён, что рано или поздно Хиджиката своим благородством выроет себе могилу во весь рост.              Тем лучше.              — Надеюсь, вы оброните пару слезинок на моих похоронах, Хиджиката-сан, потому что я на ваших точно нет.              Окита ловко делает подсечку, Хиджиката от неожиданности падает на колени и одним чудом удерживается от того, чтобы не скатиться с крыши вниз и не сломать себе парочку костей. В ушах шумит от надоевшего дождя и удаляющегося хриплого смеха Окиты. Небо серое, почти чёрное, и Хиджиката, закрыв глаза, чувствует, как сухое кимоно, в которое он только что переоделся, намокает на спине.              Тем лучше.              Солнце заливает теплом Кабуки-чо через два дня. Лужи высыхают мгновенно, а Окита, глядя на блестящие в солнечных лучах витрины магазинов, думает, что это только с лужами и возможно. Их солнце сушит, остальное — выжигает.              На день рождения Мицубы всегда солнечно.              — Отвратительно, Хиджиката-сан, — Окита переводит взгляд и смотрит, как Хиджиката провожает взглядом пару девчонок, вышедших из лавки сладостей. — Они ещё школьницы. Вы тот ещё извращенец, всегда знал.              Ирония судьбы, что именно в этот день им выпадает дежурное патрулирование вместе. Окита бы схватил судьбу за горло, хорошенько встряхнул и заставил бы ответить за всё, но страшная тётка лишь эфемерно парит над их головами, и Окита ухватывает пальцами только воздух.              — Сегодня ведь двадцать шестое?              У Окиты холодок расползается под рубашкой, но выражение лица со скучающего на хоть сколько-то другое не меняется.              — Прелесть какая, вы знаете такие большие числа.              Хиджиката сильнее сжимает руками руль, а зубами фильтр сигареты.              — Ты ведь знаешь, что я не об этом.              — Лучше бы не знал, — Окита отворачивается, скрещивает руки на груди и поджимает губы. До конца патрулирования он молчит, и в любой другой день Хиджиката сходил бы в храм и оставил не одну благодарственную молитву богам, но Хиджиката атеист и верит только в то, что старые раны не затягиваются изнутри, сколько бы они не зарастали кожей снаружи — грубой, стальной бронёй, о которую и порезаться можно.              Солнце заливает Эдо до конца мая, Окита заливает яд через шприц в упаковку майонеза. Он знает смертельную дозу, он слишком расчётлив, чтобы ошибиться, но Хиджиката всё равно почему-то отделывается лишь двумя днями в обнимку с унитазом и повышенной температурой.              Окита пытается оправдать себя тем, что его отвлёк звук из коридора, когда он держал шприц, но лгать себе — ещё та русская рулетка. Почти никогда барабан не проворачивается так, как нужно, а пуля не расплющивает голову. Только адреналин — и нулевой результат.              Чёрт знает что.              Ненависть — это потрясающее чувство. Оно сильное, яркое, только ненависть заставляет Окиту до сих пор жить. Ненависть к этому городу, к паршивым лицемерным тварям, которых по ошибке называют людьми, к Хиджикате и к себе. Хиджикату Окита ненавидит за силу, за способность поставить чьё-то счастье выше своего. Себя — за эгоизм и желание быть счастливым единолично.              Они оба не достигают своих целей.              — Когда-нибудь ты свалишься отсюда, и твои мозги украсят двор, — делится Хиджиката, опускаясь рядом с Окитой на прогретую за день крышу.              День близится к завершению, окрашивая в бордовый небо. Окита невольно любуется, думая, что это очень похоже на кровь, растекающуюся из-под мёртвого тела.              — Вы сможете проводить экскурсии и брать за это деньги, показывая мозги единственного, кто ими обладал в Шинсенгуми.              — Идиот, — буркает Хиджиката, морщась. Окита тоже морщится, но от сигаретного дыма. Удивительно, он никогда не курил, но всегда воняет табаком. Потому что чёртов Хиджиката всегда рядом. И Окита морщится не от запаха сигарет, а от того, что ловит себя на том, что слишком привык к этому запаху. Противно и мерзко. Что может быть хуже?              Молчание между ними не такое напряжённое, как днём, но и не уютное, как бывает иногда между теми, кому не нужны слова, чтобы понимать друг друга. Хиджикате и Оките слова не нужны, они понимают, но молчать и сидеть рядом друг с другом дискомфортно. Остро ощущается малейшая мысль, мелькающая в голове. Не хватает Кондо, разрядившего бы обстановку самой пошлой и плоской шуткой из своего арсенала. По крайней мере Хиджиката подумал бы, что он чуть меньший придурок, а Окита на мгновение забыл бы, как сильно хочется затянуть узел верёвки на одной конкретной шее, и применил бы кляп к чужому рту.              Им бы разойтись по своим делам, в казармы, в душ, хоть куда-то, чтобы их отгораживала не только невидимая стена, но и вполне конкретная — пусть тонкая, за которой слышен каждый шорох и выдох, но осязаемая и материальная. Ирония судьбы в том, что их комнаты рядом. Или ирония Кондо? Окита, думая об этом, щадит старуху-судьбу и сбрасывает вину на Кондо.              А тому просто так спокойнее. Кто, если не Кондо, знает, что эти двое при всем своём желании убить друг друга просто стремятся избавиться от чувства вины, забирающего без остатка в свою трясину уныния, тоски и самокопания. И кто, если не Кондо, знает, что все попытки бесполезны, потому что рука всегда дрогнет в последний момент.              Хиджиката — слишком благородный. Окита — слишком честный с самим собой.              — Она бы не хотела, чтобы ты занимался саморазрушением, — наконец говорит Хиджиката. — Твоё постоянное желание оказаться в одиночку в самой горячей ситуации, конечно, похвально, но больше напоминает попытку суицида, чем порыв спасти товарищей.              Окита не смотрит на него, лишь сильнее сжимает зубы за плотно сомкнутыми губами. Он не любит этих разговоров и избегает их. Особенно с Хиджикатой. Тем более с Хиджикатой. Тот вообще не имеет никакого права говорить о Мицубе.              — Ты не виноват, Сого, — добавляет Хиджиката, и Окита хмыкает, прикрывая глаза и ограждая себя от красного марева неба пурпурной темнотой.              — Я не виноват, — соглашается он. — Ты — виноват.              Винить кого-то всегда проще, и Окита с упоением пользуется этой возможностью. Он медленно поднимается и удивлённо моргает, чувствуя горячие пальцы на своём запястье. Хиджиката держит крепко, но не сильно — вырвать руку позволяет с лёгкостью.              — Я знаю, — говорит он и отворачивается.              Фантомное тепло от его пальцев выжигает на коже невидимые следы. Окита выжигает ответные в затылке Хиджикаты взглядом.              Ночью уснуть так и не удаётся. Окита лежит и смотрит в потолок, на котором мелькают тусклые отблески уличных фонарей, и слушает, как за стенкой ворочается Хиджиката. Он спит, но нервно и прерывисто. Лучше никакого сна, чем такой выматывающий, с бессвязными и мучительными сновидениями, липкими, как сентябрьская паутина.              У Окиты внутри много демонов. Они плутают в нём, бурлят и не находят выхода наружу. Окита нежно лелеет их, воспитывает и не позволяет полностью завладеть собой. Только иногда, когда сил не остаётся совсем, он чувствует, как голову мутят совсем посторонние, абсолютно точно не его собственные мысли. Окита перекатывается набок, упирается лбом в угол подушки и прикрывает глаза. Сегодня демоны прорывают брешь — совсем небольшую лазейку — и топят Окиту в омуте собственной ненависти.              Утром он еле плетётся в душевую, умывается и вяло смотрит на своё отражение в зеркале. Хиджиката появляется рядом совсем внезапно, хоть и ожидаемо. Он привычно не здоровается, плещет водой в лицо, а Окита зависает и заторможено смотрит, как капли стекают по его шее к вырезу кимоно. Хиджиката поднимает взгляд, несколько мгновений наблюдает за ним и спрашивает:              — Ты спал сегодня?              Окита моргает, дёргает плечами и идёт к двери, небрежно махнув рукой.              — Вы так ворочались сегодня, Хиджиката-сан, что глаз не дали мне сомкнуть. Надеюсь, вас мучили кошмары.              Хиджиката качает головой и закрывает кран. Окита может пытаться обмануть кого угодно и успешно, даже Кондо и Хиджикату, но не рано утром после бессонной ночи, когда ещё не успел вернуть на лицо и в голос бесстрастное желание уничтожить весь мир.              Лично.              Они снова оказываются в машине вместе. На этот раз не просто из-за дежурства, а потому что выслеживают нескольких преступников, которые, по поступившей информации, готовили террористический акт. Где — другой вопрос. Это им и предстояло выяснить, рассредоточившись по Кабуки-чо небольшими группами. О форме Шинсенгуми следует забыть, когда работаешь под прикрытием, как и о рабочей машине, поэтому они ютятся в небольшом фургоне с забрызганными зеркалами заднего вида. Окита со скучающим лицом водит пальцем по смартфону, играя в бессмысленную игру, Хиджиката пытается настроить локатор, чтобы понять, о чём разговаривают внутри дома, возле которого они припарковались.              Локатор не поддаётся и выдаёт лишь статичный шум. Хиджиката ругается сквозь зубы, Окита лопает пузырь из жевательной резинки. Тот прилипает к его губам, и Окита собирает остатки прямо зубами и языком. Выглядит это на редкость отвратительно, Хиджиката почти передёргивается, но вновь пытается совладать с локатором.              — Вы безнадёжны, Хиджиката-сан, — нараспев утверждает Окита, тянется вперёд и нажимает на несколько кнопок, случайно задевая чужие пальцы своими. Локатор вновь шумит, но по-другому, а через мгновение в наушниках можно расслышать голоса. — Безнадёжно тупы, — повторяет Окита и зевает.              Через минуту он уже бессовестно спит, сползая по сидению вниз, доверительно сообщая сквозь сон, что уж с остальным Хиджиката в состоянии справиться сам.              Хиджиката справляется. И не пытается разбудить.              Слишком благородный, хмыкает Окита после, когда потягивается и зевает, делая резервные копии записей. Но несмотря на сонливую расслабленность, он успевает среагировать на движение за окном быстрее Хиджикаты: мгновенно подлезает к нему под бок, пряча между телами сорванный с приборной доски локатор, и неожиданно лезет прямо в лицо. Хиджиката растерянно моргает, чувствуя на своих губах чужие — сухие и горячие.              — Какого…              И они оба вздрагивают от громкого стука в дверцу машины. Окита поворачивается, сладко улыбается и опускает стекло.              — У нас свидание, не видишь? — из-под чёлки вполне натурально сверкают затуманенные негой глаза.              Хиджиката наконец понимает, что происходит, но всё так же и остаётся неподвижным. Окита ёрзает рукой по его колену, запихивая локатор глубже между сидениями. Они могли бы с лёгкостью перебить всех находящихся здесь, но тогда не смогут достигнуть конечной цели. И Хиджикате приходится подыгрывать, но получается не так натурально — он просто скалится и слишком сильно сжимает плечо Окиты.              — Здесь частная территория, валите отсюда, пока вам ноги не переломали, — брезгливо морщится подошедший парень. И Хиджиката не заставляет себя долго ждать, нажимая на газ. Окита отстраняется моментально, ставя локатор на колени, и бережно его поглаживает.              — Эй, Хиджиката, — задумчиво говорит он, когда они останавливаются на светофоре. Вежливости в его тоне ни грамма, и это заставляет невольно напрячься. Окита задумчиво трогает языком губы и спрашивает: — Ты целовался с моей сестрой?              — Нет, — Хиджикате нужно несколько секунд, чтобы ответить. Честно, но всё ещё не понимая, зачем Оките нужно это знать.              — А хотел бы?              — Нет.              — Врёшь.              — Нет.              Окита смотрит с недовольным прищуром. Хиджиката жмёт на газ и превышает скорость.              Он паркует машину в узком переулке, поворачивается к Оките и несколько секунд смотрит на него, думая, как объяснить и стоит ли вообще это делать. Окита давно уже поставил свою жизнь на кон, чтобы сделать его, Хиджикаты, существование адом с невозможностью расслабиться даже на секунду.              — Я не заслужил, а она была достойна большего. Я виноват в том, что случилось, и я не отрицаю этого, но прекрати вешать все остальные грехи на меня. Я устал, Сого, — Хиджиката откидывает голову на сидение и почти готов к тому, что лезвие чужой катаны сейчас вспорет ему брюхо.              Но Окита молчит, щёлкает зажигалкой, вытащенной из бардачка и нервно дёргает ногой. Он похож на потерянного подростка, который сам не знает, как вытащить из себя из того дерьма, в котором самостоятельно себя топил.              — Всё могло бы быть по-другому. Она была бы счастлива хотя бы несколько лет, — убеждая то ли себя, то ли Хиджикату, проговаривает он.              — Не была бы. Рядом со мной она была бы несчастнее. Тебе ли не знать.              Они стоят в этом переулке ещё пару минут, молчаливо пережидая взметнувшуюся в душе бурю.              Мицуба — камень преткновения. Порой Хиджикате кажется, что если бы её никогда не было, его жизнь стала бы проще. Он гонит от себя настолько отвратительные мысли, унизительные и гадкие, но ничего не может с собой поделать. И от этого он чувствует себя ещё хуже. Окита продолжает щёлкать зажигалкой до тех пор, пока она не перестаёт работать.              — Пойдём, — говорит Хиджиката тем же вечером, заходя в комнату Окиты.              — Куда? Посмотреть на вашу смерть? — тот вскидывает брови и не двигается. Хиджиката молча ждёт, и Окита сдаётся, шлёпая за ним босыми ногами по доскам. В комнате Хиджикаты несколько пакетов с логотипом одного из дешёвых ресторанов Кабуки-чо.              — Вы решили накормить меня ужином и замолить свои грехи перед тем, как склонить голову, поставляя её моему мечу? — Окита не сдерживает удивления, потому что совершенно перестаёт понимать происходящее. Хиджиката лишь морщится.              — Помолчи лучше.              Он распаковывает пакеты и выгружает нехитрое содержимое на стол: лапша, тамаго-яки и рис с крабом. Рядом он ставит тарелку и высыпает сэмбэй. Последней из пакета извлекается бутылка «Табаско». Окита понимает теперь гораздо больше, но едва ли не силой заставляет себя не пятиться к двери.              Хиджиката хочет попрощаться? Не с ним, с Мицубой. Попрощаться так, как она бы того хотела. Той едой, которую она бы для них приготовила. И даже «Табаско» не так пугает Окиту, как эта неловкость, сковавшая его тело.              Кондо не хватает нестерпимо. Несправедливо не звать его сюда. По крайней мере, Окита смог бы немного расслабиться, заслышав его рыдания и причитания. Смог бы вернуть своё привычное мироощущение, желание убить Хиджикату, желание перевернуть весь мир, чтобы Хиджикате спокойно не жилось. И ему — тоже.              Но Кондо нет, а Хиджиката терпеливо ждёт. И Окита думает, что отказать и уйти сейчас — это подвести Мицубу. Она бы хотела. И просто отвратительно, что Хиджиката догадался до этого первым. И что нашёл в себе силы пригласить к себе вместо игнорирования, которое было лучшей защитой Окиты.              — Приятного аппетита, — негромко проговаривает Хиджиката, выдавливая в свою тарелку сразу два соуса, которые смешиваясь, превращаются в нежно-розовый.              Окита вспоминает, что именно такое небо было в то утро, когда Мицуба умерла.                            Дожди вернулись в Эдо к концу июня. Не такие сильные и промозглые, как в мае, но тоже бесконечно долгие и унылые. Хиджиката пинал носком ботинка камень по дороге домой и старался держать руки в карманах, ёжась от холодных капель, попадающих за ворот камзола.              — Эй, Хиджиката-сан, снова никто не приютил брехливого пса? — кричит Окита с крыши. Хиджиката мрачно поднимает голову и смотрит в ответ. Окита вымокший до нитки, с его волос стекают большие капли — это видно даже отсюда, а сам он явно сидит тут уже не первый час.              — Слезай, придурок. В аптеку за лекарствами я не пойду.              — И отлично, — Окита сверкает хищной улыбкой. — Я умру, а вы будете мучиться чувством вины до конца жизни.              Хиджиката закатывает глаза и заходит внутрь. Кондо шумно рассказывает о том, какое прекрасное свидание с Отаё у него только что было, но его разбитый нос указывает на то, что история была совсем другой. Окита появляется минут через пятнадцать, оставляя за собой мокрые следы.              — Вообще-то, Кондо-сан, на вашем месте я бы уже воспользовался своим положением…              — Он и пользуется, — кидает Хиджиката, — другого бы уже давно упекли за решётку.              Окита слабо хихикает и громко чихает. Кондо продолжает заливисто восхвалять Отаё. Окита трёт нос и переступает с одной мокрой ноги на другую.              Хиджиката идёт в аптеку.