label

      Джузо смеялся.       Нет, правда, было смешно: до разодранного воспаленного горла смеялся бы, до спазмов в мыщцах, покамест воздух из легких весь не вышел.       Смешно было от того, как издевательски-медленно проявляется метка под прозрачно-голубоватой кожей за сеткой едва просвечивающих сосудов; смешно от своей непривычной беспомощности — он к такому не привык, Сузую нужда в окружающих удручает.       Самое абсурдное то, что именно у него проявилась бледно-краплаковая роза на внутренней стороне костлявого запястья, и именно Джузо замечает на полотне чужой татуированной кожи т о ч н о т а к у ю ж е, и размахивается со всей ярой жгучей ненавистью косой, и та входит в асфальт удивительно легко, и Сузуя все еще не позволяет себе рыдать, пытаясь унять учащенное рваное дыхание и кровотечение из разодранных гулем ран.       У Джузо вид донельзя жалкий и губа нижняя дрожит совсем по-детски, когда гуль хмыкает, замечая сходство их меток, и, развернувшись, уходит.

***

      У Сузуи круги под глазами чуть ярче и он думает, что если он повторит свою вылазку в четвертый район, то ничего уже плохого случиться не может: что в его случае вообще можно подразумевать под «плохим»?       Джузо тащил за собой косу с отвратительным скрежетом об асфальт, такую, к сожалению, настоящую в своей тяжести, и ему правда хочется, чтобы белый свет ударил по глазам, вскочить с мятой кровати и сказать, мол, как хорошо, что это лишь сон.       Но Джузо стучится в треклятую железную дверь три раза: настойчиво, но тихо, в надежде, что никто не откроет, но Сузуя пришел сам, сам листал плотные страницы в деле Уты, и вряд ли простит себя хотя бы за это.       Когда на свои жалкие попытки выдавить из себя минимум: «привет» и максимум: «ненавижу тебя» Джузо получает язвительно-мурлычущее: «я уж думал (явно слышится едкое „надеялся“), что не придешь», и Сузуя слышит явную неприязнь, и его мозг срабатывает так, что он входит в мастерскую без спроса и с совершенно тупым отсутствием инстинкта самосохранения.       В мастерской — банально — в нос бьет резкий запах краски и, насколько это возможно, мягкий запах кофе, и неожиданно пахнет еще едва уловимо воском. Полумрак касается всего, неплотно обволакивая, нагнетая, ложась по стенам широкими пластами.       Ута не воинственный совсем — разве что, немного. Кофе услужливо предлагает, а в мутной черноте глаз виднеется заинтересованность.       Джузо соглашается: руками обхватывает покоцанную белоснежную кружку, лишь бы спрятать наливающуюся цветом розу. Кофе едва ли сладкий, но у Сузуи вряд ли хватит смелости возмутиться — ему бы хоть слово из себя выдавить.       Ута кажется разочарованным и еще совсем несильно — злым, и Джузо так сильно близки эти эмоции, и он гонит их из своей головы, и заливает в себя залпом оставшийся кофе, чувствуя, как по пищеводу спускается горячая жидкость. Сузуя думает, как бы не выблевать кофе прямо на пол вместе с жалкими остатками самообладания и напускной гордости.       Ута говорит: ты же знаешь, что из этого ни черта не выйдет? Ута говорит: хотя, ты интересный. У него у самого сквозь забитые чернила выделяется роза, и едва ли Ута ее скрывает — наоборот, опирается на стол, открывая внутреннюю сторону предплечья, задирая свободные рукава.       Джузо не понимает от слова совсем; у Джузо руки дрожат, и, будь чашка не на столе — разбилась бы уж вдребезги, как и его мировоззрение, как планы на ближайшие лет пять, и как самоуважение: Сузуя сам говорил, как ненавидит тварей, сам замахивался заостренным концом косы, заливисто хохоча.       Джузо видит в чужих, рубиново-алых и, несмотря на оттенок, донельзя холодных, уродливое-искаженное отражение своих собственных, и содрогается всем телом, когда запястье холодеет и десятки мурашек пробегают вдоль по руке.

***

      Ута отстраненный-внимательный к мелочам, неспециально выкладывающий дорожку саморазрушения для Джузо; он посмеялся бы, — негромко, на грани с истерикой — но у кого и сколько нужно учиться, пока мир ставит на колени, давя на самую-самую макушку все сильнее?       Сузуя не выдерживает — приходит первым, толкая тяжелую дверь. Сузуя не выдерживает — падает на колени после долгого молчания, почти кричит, мол, как сильно я тебя ненавижу; почему ты — мой соулмейт? Сузуя не выдерживает — на носочки встает, дрожа всем телом, впиваясь в чужие-нечужие плечи: со всей отчаянностью, накатившей иссиня черной волной; со всей ненавистью целует — так абсурдно.       А потом шепчет, уже скорее для себя, но вряд ли бы Ута пропустил, что: «я ненавижу тебя так сильно и сделай так, чтобы я полюбил тебя хотя бы вполовину своей ненависти».       На Джузо со всех сторон давит повисшая тишина и он забывает отпустить пальцы, вцепившиеся так неправильно — будто за самое безопасное, самое дорогое: было бы смешно, не будь это правдой. В надавившей тишине повисает рваный выдох, и, будь у Сузуи под рукой диктофон — обязательно записал бы, а потом слушал и слушал бы на репите.       Джузо паршиво так сильно, когда в чужой, почти под цвет его собственной розы, радужке, только что не по буквам читается: не жди подобного (пожалуйста) от меня. Сузуя целует снова: уже без былой надежды — после проявления метки слово «надежда» можно было выкинуть из головы, вычеркнуть из памяти, утопить в глубине своего негодования; с едва ли различимой за остальными эмоциями, ненавистью, что еще горела за клеткой ребер, потухающим в неправильной-идиотской в л ю б л е н н о с т и, огнем.       Джузо, на самом деле, хватался за свою ненависть, как за последний шанс — помоги мне, помоги, это не то, чего я заслуживал и желал. Джузо хватался за свою ненависть и смотрел на саркастичную ухмылку Уты и разжимал пальцы, кажется, чувствуя каждый сустав.       Последний бы посмеялся над всем этим — гуль, влюбившийся целующий человека, предавание своих принципов, подло так; но Ута не смеялся, и на этот раз вряд ли повлияли утопические обстоятельства. Он не посмеялся, зато хихикнул Джузо — проглатывая последние звуки вместе с вязким тяжелым комом злой обиды.       Они так и стоят друг напротив друга: Джузо, не получивший обещания — такого важного, нужного, который он хранил бы где-то глубоко за решеткой своих ребер; несломленный еще, но балансирующий на грани отчаянной, распадающейся осколками, ненависти, что так сильно пытается восстановить ее снова, склеить осколки толстым слоем клея, но те лишь впиваются в кожу, отторгая, и крышесносной (как и любое его чувство) влюбленности, что растеклась где-то внизу живота колкой теплотой; Ута, неестественный в своей лаковости в полуприкрытых глазах (или Джузо все еще не научился принимать), в донельзя натянутом, как нервы — еще немного и надорвутся все разом, резко, спокойствии.       У Джузо рука немеет: от самого запястья холодеет, а выше, до конца преплечья тысячами тончайших игл, проржавевшим острием под кожей ведет боль.       Джузо больно, и это не иллюзия, не одна из тех, что приходит неяркой дымкой. Джузо больно физически, и у него нет времени, чтобы осознать; есть момент, чтобы прочувствовать, и боль — это не то, чего он ждал так долго, и тем более не то, что он хотел испытывать, когда глаза в глаза со своим соулмейтом — едва ли Сузуя признает это, но где-то глубоко, для себя он осознает практически все, и все так отвратительно-пугающе.       Боль как своеобразное благословение опускается на тощие предплечья, и Джузо почти благодрарен.       Сузуе больно так сильно, и он видит, что Уте тоже: тот сжимает челюсти чуть ли не до зубного скрежета (но едва ли Джузо об этом узнает), крашеными, отливающими кобальтовым, ногтями впивается в бледные ладони, но все так же стоит напротив — едва шелохнувшись, и только веки слегка дрогнули.       Джузо бы спрятаться, согреть почти полностью онемевшую руку, за опухшими веками скрыть дрожащие в поблескивающем белке дымчато-гранатовые радужки глаз.       Сузуя порывисто подается вперед — едва ли с улицы проник ветер, обхватывая чужую талию, сжимая со всей силы — как свой очередной последний раз, как будто, это спасет обоих, укроет своей безопасностью; так, будто и не Джузо раздирал свою глотку, крича о ненависти, будто не пронзали друг друга мерзко-надменным взглядом и, «посмотри на себя, чудовище».       Он чувствует у себя на плече цепкие-наглые пальцы, и-       Нет, правда было смешно — буквально подставить плечо одному из своих потенциальных врагов, вцепиться в него самого, и, нет, вцепиться не в драке, а так — добровольно, со всей сосредоточенной озлобленностью, в ответ получая какое-то дурацкое-неловкое поглаживание по плечу.       Нет, правда было смешно.