Как влюблённые постепенно забывают о деревьях, на коре которых когда-то вырезали свои имена, так и Абрикосов забыл об интифико. Медленно, но как будто навсегда.
***
Это была светлая осень, самое её начало, а он был пафосным и бездарным студентом, которого совсем не заботил его пафос и уж тем более бездарность. Сентябрь уже звенел холодом в воздухе, но солнце грело по-летнему и листья только-только начинали по-настоящему желтеть. Абрикосову было почти больно смотреть на красоту парков и скверов в лучшую для них пору. Он скучал по лету, бездумно потраченному лету, которое когда-то проклинал из-за жары и скуки от безделья. Сейчас он проклинал осень, проклинал ненавистные ему пары, невыносимого Вишневецкого, бесхребетного Овсянникова, и Крецу, который то посылал брюнетов нахуй, то извивался перед ними послушным псом. Тем вечером Абрикосов решил сэкономить на автобусном билете и пойти домой пешком. Он шёл вниз по улице, самой длинной улице города и, спрятав руки в карманы джинсовой куртки, смотрел на мир со всем вниманием, на которое только был способен, однако парню всё равно казалось, что на мир смотрит вовсе не он; будто мертвец занимал большую его часть. В детстве Абрикосов всем говорил, что осень — его любимая пора года. Тогда ещё он не был шпалой под два метра ростам, перед школой его тщательно и старательно причёсывала мама, благодаря чему его волосы не торчали в разные стороны, словно он уснул с вымытой головой. Богдан был маленьким мальчиком с озорной щербинкой между зубами и блеском в карих, отливающих золотом глазах. Он любил осень. Сейчас же он не видел всего того, что так любил в детстве, более того, он даже не помнил, что когда-то гулял с друзьями допоздна, жёг костры и валялся в куче листьев, собранной школьным дворником. Сейчас он вообще мало чего видел: он не замечал взглядов проходивших мимо девушек, задерживающихся на нём чуть больше обычного, он не замечал, что преподаватели в университете не считают его бездарным. Богдан Абрикосов смотрел на этот мир глазами мертвеца, но ещё никогда мир не смотрел на него в ответ точно так же. Деньги, которые парень сэкономил на автобусном билете, были потрачены в тот же вечер. Богдан остановился у общежития, перед газетным киоском. Красными буквами на довольно популярной газете горело знакомое слово — «интифико», и парень без раздумий решил взять свежий номер. Газету ему протянул всегда улыбчивый продавец с бледными руками, покрытыми синяками. Абрикосова этот продавец знал в лицо и, хотя они с парнем никогда не разговаривали ни о чём, кроме газет, этот парень ему всё-таки нравился. Газетчик был добродушным и отзывчивым мужчиной, и, в какой-то степени, Богдану он тоже нравился. Абрикосов начал читать газету прежде, чем вошёл к себе в комнату. Писали о том, что болезнь распространилась по всей стране. Били тревогу, ведь учёные не обнаружили никакого вируса или грибка. Доморощенные теоретики говорили о том, что именно так и вымерли динозавры. Сторонники теории заговора уверяли, что это всё правительство, решившее наконец сократить количество населения. Теперь, когда Абрикосов вбил «интифико» в поисковик, ему в ответ вывело на экран десятки сайтов. Научные и не очень статьи, переводы зарубежных сводок о погибших заражённых, мемы про болезнь и всё, что он раньше не мог даже представить себе — всё это теперь буквально захватило Интернет. Интернет, так сказать, тоже заразился интифико. Всё тело Абрикосова начало чесаться, но он помнил про то, как в первый раз разнервничался, узнав про болезнь. В конце концов, журналистам нужна сенсация, — чем это не возможность? Наверное, обычная кожная зараза, вроде лишая или чесотки, но из неё раздули скандал, который, погорев ярким пламенем, довольно быстро погаснет. Богдан ненавидел первым заводить разговор с соседями по комнате, и ещё больше ему не нравилось обращаться сразу ко всем, поэтому пришлось выждать, когда Овсянников с Вишневецким уйдут пить к соседям напротив. И вот тогда он посмотрел на противоположную кровать, на которой Крецу чертил диаграмму. — Ярик, можно вопрос? — Ась? — Крецу бодренько отбросил линейку. –Чего тебе? — Ты слышал про интифико? — Про что? — и он, как обычно, захлопал своими прозрачными глазами. «Вот и хорошо», — подумал Богдан Абрикосов и улыбнулся самому себе. Если простые смертные, обычные люди, которые далеки от тяги к знаниям и газет, не знают про эту болезнь, то не такая уж она и страшная. — Что ты только что сказал? — Крецу сел на самый край своей кровати. –Бодя, эй, повтори! Я прослушал, я задумался, так что повтори, хорошо? — Блин, — вырвалось у Абрикосова. Он обрадовался слишком рано. Ярослав Крецу, который, может быть, по натуре своей даже менее общительный, чем Богдан, был известен всем из-за вот этой вот своей привычки всё переспрашивать. Над ним часто шутили из-за этого, поэтому его отстранённость и нежелание общаться вполне можно было понять. — Ты слышал что-нибудь про интифико? — повторил свой вопрос Абрикосов. — А, интифико, ну да, слышал. Но там была статья на пол-экрана, так что я не смог дочитать до конца. Так много, — и Крецу закатил глаза. –А что? Хочешь про это поговорить? Думаешь, болезнь действительно такая серьёзная и все правильно делают, что так волнуются? — Я думаю, что когда-то все так же волновались по поводу лихорадки Эбола, а сейчас о ней даже не говорят. — Может быть, но только, когда была лихорадка Эбола, я ни одного заражённого не видел. — А сейчас что? — Богдан почувствовал неприятный холодок. — Мне было скучно, так что я ушёл с середины последней лекции и пошёл пешком домой. И по пути, когда я хожу пешком, я обычно разговариваю с мужчиной из киоска… — Я у него газету сегодня брал. — Ну так вот, и у него руки были в синяках. Я тогда так подумал, а потом, когда поднялся по лестнице к нашей комнате, решил, что надо было пошутить про героин. Обычно у героиновых наркоманов синяки от игл. — Так ты думаешь… — Абрикосов не стал ждать ответа. Синие пятна, которые потом покрываются голубовато-серебристой корочкой. О, как же он сам не догадался! «А всё же, вдруг это были синяки», — говорила в нём надежда, но он всегда убивал надежду первой, вопреки распространённой поговорке. — Я ничего не думаю, Бодя, — Ярослав ободряюще улыбнулся соседу, –я ведь даже статью не дочитал до конца, я совсем ничего не знаю об этом. Просто интересно ведь, откуда у взрослого и приличного мужчины эти синяки? — Ну да, — хмыкнул Богдан и повернулся лицом к стене. Он до позднего вечера читал статьи из Интернета, а когда свет от телефона стал резать ему глаза, накрылся с головой одеялом и решил, что волноваться не надо — надо спать. Почти сразу после того, как он провалился в тревожный и шаткий сон, по окну застучал дождь, и Богдан Абрикосов перестал ворочаться в постели и сжимать рукой простынь, ведь удары дождя по подоконнику — это самая мягкая в мире пощёчина, приводящая в чувства.***
Утром следующего дня, когда он открыл глаза, комната была пустой. Не было ни Овсянникова с Вишневецким, которые накануне вечером ушли пить к соседям, ни Крецу, который, впрочем, часто внезапно пропадал из-за своей непоседливости. И всё-таки Богдан занервничал. Наверное, опоздал, проспал, но часы показывали обычное время для его пробуждения. Он спешно собрался, накинул джинсовку, завязал на бантик шнурки чёрных кроссовок и закрыл за собой дверь. В коридоре ему никто не повстречался, никто не повстречался ему и на лестнице, и в фойе. Сквозь маленький сквер он шёл к автобусной остановке очень медленно, поскольку вышел слишком рано. Кроме Абрикосова в сквере не было ни одного человека, и ему это нравилось. Стояла почти гудящая тишина, её можно было назвать зловещей. Листья иногда тихо шуршали, попав под чёрные подошвы его кроссовок, и парень с болезненной ностальгией вспоминал своё детство. Он был маленьким, как, собственно, и все когда-то. И он любил осень. Ему хотелось всё знать. Ему хотелось всё знать ещё несколько лет назад, но сейчас что-то изменилось, и тот любознательный мальчишка в синих резиновых сапожках, который спрашивал своего папу о порах года, дожде и желтеющих листьях, вырос в угрюмого парня, которого ничего не интересовало. Когда-то он мечтал о том, чтобы узнать все тайны Вселенной. Если бы он узнал про интифико раньше, он бы точно не спал этой ночью, а просидел до самого утра, читая статьи и ища более надёжные источники информации, а вчера он просто открывал первые выведенные ему на экран ссылки на сайты. Он изменился, он знал это. И он страдал. Прежде чем Вселенная расскажет тебе свои секреты, надо доказать, что ты — её друг, что ты заслуживаешь её доверия. Богдан самому себе другом не являлся, он давно уже потерял к себе доверие и поэтому отчаялся и решил, что человеку, который ничего из себя не представляет, не стоит даже и пытаться познать что-то невероятное или сложное. Автобус прибыл минута в минуту, но в нём не было привычной давки, да и толпы людей тоже не было. На задних сидениях какой-то седоволосый мужчина дремал, растянувшись во весь рост и лишь слегка подогнув колени. «Что за чертовщина?», — парень растерянно вставил билет в компрессор и услышал характерный щелчок, — «Где все люди? Это не тот автобус! Это точно не тот автобус или я всё ещё сплю! Чёрт, ну и странное же утречко!». Он даже не заметил, что весь путь до нужной ему остановки нервно теребил билетик. Автобус плавно затормозил, двери открылись, и Богдан вышел на улицу. Никого не было. Вообще никого. Только он один. Так похоже на детские мечты о том, что в один день все люди на планете исчезнут, а ты останешься один-одинёшенек и сможешь делать всё, что только захочешь. Маленький мальчик в синих резиновых сапожках всегда мечтал об этом, когда его наказывали и ставили в угол. Но стоило Абрикосову свернуть за угол массивного многоэтажного дома, как он увидел вдалеке знакомую долговязую фигуру. — Ярик?! — крикнул он и бросился тому вдогонку. Крецу дёрнулся ещё более нервно, чем делал это обычно, но, увидав бегущего ему навстречу Богдана, облегчённо и как-то измученно улыбнулся. — Эй, зубрила, — Ярослав дружелюбно ударил в плечо Абрикосова, — объясни-ка мне, тупице, где всё люди? Сегодня что, выходной какой-то? — А ты какого чёрта так рано выехал? — Мне пришло сообщение от Вишневецкого. — И? — насторожился Богдан. — Ничего. Я не смог дочитать. Не знаю, я не смог дочитать, а ты спал, и я решил, что он хотел предупредить, что надо встретиться пораньше, как обычно бывало, когда он напивался. Он совсем не умеет пить, дурак, а потом наутро его всего жутко трясёт и… — Так где все люди ты, выходит, не знаешь… — И Абрикосов, сунув руки в карманы джинсовки, медленно поплёлся в сторону университета, даже не обращая внимания на бредущего за ним Ярослава. Парень был сильно разочарован. Пусть ему и казалось, что любознательный ребёнок, которым он являлся, утонул в осенней луже, парень, всё-таки, всё ещё был тому верен. И поэтому он хотел знать. О, он чертовски хотел узнать, что происходит! Лицо Ярослава стало краснеть от мучительного молчания и медленной ходьбы. Крецуначал было разводить пустую демагогию, чтобы Богдан с ним заговорил, но тот словно был в другом месте, только тело его шагало рядом. Тогда Ярик бескорыстно предложил соседу выпить кофе за его счёт и заодно проверить, на месте ли рабочие магазинов и кафе, но и на это предложение Абрикосов ничего не ответил. — Ну и пошёл ты! — взбесился Ярослав и резко остановился, — Бесишь! Нахер тебя! И всех нахер! — но вокруг не было ни души, только они вдвоём. Ярослав проорал во всё горло, –НАХЕР ВСЕХ! Абрикосов тревожно посмотрел на него, но потом всё так же размеренно и спокойно (Хотя сердце у него билось слишком быстро) пошёл в сторону университета. Крецу полегчало от того, что он выплеснул часть накопившейся в нём энергии, и он снова зашагал рядом с Богданом. Они оба не смели на это надеяться. Они оба гнали от себя мысль о том, что все исчезли и теперь они вдвоём заправят городом и, может быть, всей планетой. Такого ведь не бывает (А, если и бывает, то только во снах), но, тем не менее, они всё шли и шли, а на глаза им не попался ни один прохожий. Крецу врезался в резко остановившегося Богдана и хотел было выругаться во весь голос, но Абрикосов приложил ладонь к его рту. — Смотри, — одними губами произнёс он, и рыжий увидел. За проволочной сеткой, ограждающей стадион, где у них должна была быть физкультура, они увидели огромную толпу студентов, несколько учителей и ещё каких-то незнакомых, как будто случайных людей. Абрикосов взял Крецу за рукав и потащил за собой к машине, припаркованной недалеко. «Совсем как в кино», — второй раз за день подумал Богдан. — «Это кажется таким нереальным, но ведь это есть, и я есть, и надо как можно скорее понять, что происходит». — Что они делают? — спросил парень у Ярослава, выглядывающего из-за машины. –Для меня слишком далеко, а я без очков… — Они… не уверен, но, кажется, они что-то несут, — Ярик выждал немного, а потом прошептал с уверенностью: — Да ведь это канистры! — Что? Богдан оттащил соседа по комнате и, сощурившись, стал вглядываться в толпу. Ему казалось, что всё происходящее там длилось вечно, «как в кино, когда на важном моменте время начинает идти медленнее». Люди медленно, будто в замедленной съёмке поливали себя бензином, а его гаражный и режущий запах как будто пропитал собой всё вокруг.А потом временные рамки вернулись на своё место. Где-то на секунду вспыхнула зажигалка, и все стоящие там люди загорелись, забегали, засуетились, но очень быстро упали и стали дёргаться. Никто даже не пытался качаться по земле — они просто горели и дёргались.
Горели и дёргались.
В фильмах таким моментом служит скрип половицы в комнате, где, как мы всё это время думали, главный герой находился в одиночестве, но, хотя это всё и было очень похоже на фильм, Абрикосов понимал, что всё происходит на самом деле: там горят настоящие люди, а он, тоже, безусловно, настоящий, удерживает не менее настоящего Крецу и уверяет его, что им уже не помочь. То, что тогда произошло, — весь этот тихий кошмар, где ни один человек даже не закричал, — всё это казалось таким нелепым и ненастоящим. Богдан помнил свой дневной сон, проведённый под солнцем на мягкой траве во дворе дачи, куда он в детстве ездил с родителями каждое лето, и эта давно забытая традиция казалась чем-то более настоящим, чем всё то, что всего несколько секунд назад случилось прямо у него на глазах. Он действовал автоматически — без малейшего труда уволок за собой тощего и длинного Крецу, который что-то громко кричал и пытался вырваться из его рук. Если честно, Абрикосов даже не помнил, как он оказался на детской площадке во дворе одного из многочисленных многоэтажных домов. Его словно оглушило взрывом гранаты, и слух только-только начинал возвращаться. Он, сначала тихо, а потом всё громче и громче стал различать телефонные гудки. Крецу включил громкую связь и пытался позвонить на все номера в его телефоне — никто не ответил. Милиция, скорая, пожарные, — ни одна из служб тоже не была на связи. Теперь Крецу, забрав у ошарашенного Абрикосова телефон, звонил на номера Богдана, но и тут никто не отвечал. — Эй, — еле выговорил Абрикосов, — пойдём поищем кого-нибудь. — Хорошо, — рыжий вложил ему в руку телефон. –Из твоих тоже никто не ответил. И это звучало действительно страшно. Они молча шли в противоположную от университета сторону. Оба думали, что этого не может быть, но понимали, что им это не снится, что всё происходит на самом деле. «Как в кино», — снова и снова думал Абрикосов, но он был достаточно умным, чтобы понимать, что он — герой этой истории, а не массовка. Не благодаря своим уникальным способностям или данным, а лишь по какой-то глупой ошибке. Он ничего не сможет изменить, он не получит в конце ленты всю славу и лавры. Нет, на него и после титров будут смотреть как на ничтожество. Пустое место. Ребята шли по тротуару, бледные, как вскрытые тела, выловленные из ванны, полной крови. Никто из них не предполагал, что они смогут найти что-нибудь важное так скоро, но они сделали это — парни остановились, когда увидели толпу людей, — такую же большую толпу, какая была и на стадионе. Люди ждали чего-то, стоя на автобусной остановке. — Они ждут автобуса, — сделал блестящий вывод Крецу, а Абрикосов в ответ лишь кивнул, хотя и понимал, что его товарищ, как и он сам, смотрит вперёд и не отводит глаз от толпы. Автобус не заставил себя ждать. Толпа растеклась и стала медленно, но крайне эффективно проникать в автобус сквозь четыре открытых двери, включая ту, что вела в кабину водителя. Логика подсказывала парням, что такое количество людей попросту не сможет поместиться в автобусе, пускай даже если несколько человек заберутся к водителю в кабину, но, вопреки мыслям, все поместились. Двери с трудом закрылись, руку какой-то женщины зажало, но она даже не вскрикнула. Транспорт тронулся. Он стал набирать скорость и, разогнавшись, наверное, до 60 км\ч, повернул резко вбок, так резко, что перевернулся несколько раз подряд, пока не врезался в стену жилого дома. «Он сейчас взорвётся», — подумал Абрикосов, зажавший рот руками, но автобус вовсе не собирался взрываться. — Вдруг кто-то выжил, — словно через толщу воды донёсся до его голос Ярослава, кинувшегося вперёд. «Он подбежит, а я не успею его остановить, и автобус взорвётся», — почти истерически металось в голове Богдана, но и этого не произошло. Набравшись сил, собравшись с духом, выдохнув весь воздух из лёгких, он пошёл за Крецу, а Крецу же вовсе не ворвался героем в автобус — он стоял, собирая осколки своего уязвлённого самолюбия, и смотрел, как парень чуть старше него самого долбится окровавленной головой об асфальт, усыпанный кусками битого стекла. На черепе полумёртвого парня образовалась трещина, там запузырилась тёмно-красная кровь, пузыри лопнули, и парень перестал дёргаться. Крецу и Абрикосов стояли над ним плечом к плечу, и оба изо всех сил сдерживали слёзы. Абрикосов не помнил, что уже плакал, когда они с Крецу бежали от стадиона к детской площадке за высокими домами. Если честно, Крецу этого тоже не помнил, ведь это не имело больше никакого значения. Казалось, теперь мало что имеет значение. Почти что ничего. В детстве так просто быть уязвимым, так просто расплакаться, если что-то идёт не так, как тебе хочется. Абрикосову вспоминалось детство, когда он мог без стеснения плакать, сидя на коленях матери и обнимая её за шею, а сейчас он не может, и даже не потому, что вырос. Ему ведь неизвестно, что стало с его мамой. Что со всеми его друзьями, что с братьями и отцом он тоже не знает, — они в другом городе и, может быть, больше не живут. Вдруг… Крецу, которого било мелкой дрожью, смотрел на лицо мёртвого парня, лежавшего у его ног. Ярослав уже не думал освоих близких, — он всё решил для себя ещё на детской площадке, когда не смог дозвониться ни одному из многочисленных номеров, — Крецу думал только об одном, лишь одна мысль крутилась в его голове, и она мучила парня с самого утра: «Почему я жив? Почему со мной ничего такого не произошло?». Ему хотелось, чтобы это он, а не незнакомый ему парень, разбил себе голову об асфальт, и он не смог бы объяснить это желание, если бы кто-нибудь спросил. Он просто очень хотел, чтобы живым вместо него остался кто-то другой. Парни ушли, постояв там ещё несколько минут в полной тишине. Они вяло поплелись по проезжей части, где совсем не было машин, в сторону центра города. «Что делать?» — этот вопрос должен был их мучить, но они не смели даже задать его себе. И шли они только затем, чтобы не стоять на месте и не смотреть на разбитый автобус, окровавленные тела, осколки стекла и выбитых фар. Они шли молча где-то час. Богдану казалось, что он старается уйти от самого себя и всего происходящего вокруг, а Ярослав просто не хотел отставать от своего товарища. Но идти и молчать для Крецу было мучительно. Скука для него напоминала, скорее, страдание и боль, чем-то, что мы себе представляем под словом «скука», и поэтому он решил заговорить первым, хотя и понимал по лицу Абрикосова, что идея этаплохая и заговорить с Богданом, наверное, сейчас было худшим из того, что только можно было сделать. Но идти и молчать, бездействовать, — а ведь они идут уже, наверное, целую вечность… Это было просто невыносимо. Невыносимо! — Я всегда думал, что обрадовался бы, если бы остался последним человеком на Земле, — осторожно и тихо начал он. Абрикосов ничего не ответил, даже не удостоил его своим взглядом. Парень только сжал сильнее кулаки, засунутые глубоко в карманы джинсовки, и слегка ускорил свой ход. Крецу это всё понял неправильно — он решил, что, раз Абрикосов молчит, он вовсе не против, чтобы с ним разговаривали. — Я раньше думал, что, если бы все люди исчезли, то заводы бы всякие повзрывались, всё вышло бы из строя. Ну, атомные станции там, понимаешь? Кто-то ведь должен поддерживать в них порядок. Но, похоже, что всё не так. Бодя, может, раз уж мы ничего не можем поделать, будем просто хорошо жить? Ну, делать всё, о чём когда-то мечтали? Есть прямо в супермаркетах, угонять машины, колесить по миру и заходить в каждый дом так, будто он принадлежит нам? Это же не так уж и плохо. — Крецу замолчал резко, последняя фраза как будто нависла над ними тучей. Богдан остановился, развернулся лицом к Ярославу и пристально уставился на него своими глазами цвета осени. Он едва сдерживал слёзы и сжимал зубы так сильно, что челюсть у него свело. Он сжимал зубы уже давно, только не замечал этого. –Ну ты и мразь, — наконец, с презреньем и ненавистью, сказал он. –Люди умерли, Ярик, твои родные, может быть, тоже. Маленькие дети, женщины, парни вроде нас. А ты хочешь по миру колесить и грабить магазины? Тьфу! — он плюнул на асфальт. — Ты мне противен. И вот Абрикосов развернулся и пошёл в противоположную сторону. Естественно, Крецу понимал, что ему не стоит идти за этим нервотиком, но оставаться одному для него было чем-то вроде худшего ночного кошмара. Он выждал, когда Богдан свернул на узкую улочку, и быстро, но тихо последовал за ним. Богдан Абрикосов шёл, положив холодные ладони на горячее лицо. Он не смотрел под ноги и не боялся с кем-то столкнуться. Он был один, и он понимал, что был один задолго до того, как все исчезли. И горючие слёзы, словно бензин, которым обливались сегодня знакомые ему люди, стекали по его подбородку и капали вниз. Ему было плевать, что Крецу, наверняка, всё ещё плетётся за ним. О, ему было так плевать! Он остался один, когда старший брат перестал по вечерам заходить в его комнату и в свете лампы устраивать для него театр теней с говорящей собакой, крабом и летучей мышью, которая мечтала улететь на луну. Он остался один, когда, окончив школу, его лучший друг и бывший одноклассник ни разу ему не позвонил и не написал первым. О, он остался один, когда так и не решился подружиться с новенькой, которая говорила слишком громко, которая говорила вслух то, о чём он всегда думал перед тем, как уснуть. То, что люди умерли, не могло его радовать. В детстве он представлял, что они, эти люди, просто возьмут и исчезнут, но они ведь не сделали этого так просто, они стали убивать себя, биться у него на глазах головой о землю и наполнять его лёгкие запахом горелых волос и жжёной кожи. И, если уж на то пошло, то он исчез раньше, чем они все. Он уже давно не чувствует себя живым, и он всё ещё жив лишь из-за того мальчика в синих сапожках, возвращения которого является единственной настоящей мечтой Абрикосова. Крецу ничего из этого не знал. Крецу знал лишь то, что Богдан Абрикосов был угрюмым и неразговорчивым, белой вороной, которая не видела в своей белизне никакой проблемы, и он следил за этой вороной, как это бывало раньше. Год назад Абрикосов часто выбирался на улицу из общежития поздно вечером и бродил в одиночестве. Это были прогулки, во время которых он пытался узнать тайны Вселенной. Несмотря на постоянную усталость, пассивность и раздражённость, Абрикосов был любознательным и романтичным парнем. Сам он себя таким, естественно, не считал, но это ничего не значило. Крецу частенько выбирался на улицу вслед за Богданом. У него не было какой-то цели, ему просто было скучно оставаться в комнате с туповатым Вишневецким и откровенно тупым Овсянниковым, а бродить по залитому лунным светом скверу в полной тишине и пытаться остаться незамеченным Абрикосовым было весело. Иногда, правда, Богдан его замечал, и Ярослав врал, что шёл в магазин, увидел его и решил подойти, поговорить. Всё это было уже в прошлом. Это было во времена нормальной жизни, когда люди не жгли себя и головой об асфальт не бились, а сейчас он бродит по опустелым улицам и наблюдает за тем, как Абрикосов с ненавистью бьёт по валяющимся на дороге банкам, бутылкам или камням. Когда злость Богдана утихла, он лёг на дорогу и около десяти минут лежал на спине, стеклянными глазами смотря на небо. Для Крецу эти десять минут растянулись на долгие-долгие часы, он даже было вышел из укрытия, но, заметив, что Абрикосов встаёт, вернулся назад. Снова движение, снова жизнь!***
Был уже вечер, солнце спускалось к горизонту и окрашивало опустевшие белые многоэтажки в розовый цвет. Прошло, наверное, десять часов с тех пор, как парни увидели огонь на стадионе, и, в отличие от Крецу, желудок которого уже не единожды напоминал о своём существовании, Абрикосов только-только почувствовал режущий голод и понял, что ничего не ел с самого утра. Самое время есть прямо внутри магазина, как он и хотел в детстве. Он шёл в сторону огромного супермаркета и у него перед глазами стоял день, когда они всей семьёй приехали сюда издалека, чтобы купить искусственную ёлку и подарки на Новый год. Ему было шесть, он верил в Деда Мороза, он верил в себя и в каждого человека на планете. Он верил во всё, но, если бы ему сказали, что он вырастет в такого вот парня, каким был Богдан Абрикосов сейчас, мальчик ни за что бы в это не поверил. Двери перед ним автоматически открылись, и он вошёл внутрь, где правила щемящая сердце пустота. Ни очередей, ни старушек, скупающих гречку, подешевевшую на 5(!) копеек, ни плачущих детей. Только он один и прилавки, набитые едой. «Для меня одного, пожалуй, слишком много», — с грустью подумал он. Идти вглубь стеллажей не хотелось, да и голод был слишком сильным, чтобы тратить ещё несколько минут на дорогу к чему-нибудь сытному. Абрикосов скромно взял несколько батончиков у кассы, посмотрел вокруг, покраснел от мысли, что это на самом деле воровство, и сел туда, куда раньше клал продукты, чтобы рассчитаться. Теперь он больше никогда не будет так делать. Грустно, когда думаешь о чём-то, что никогда не сможешь вернуть: о друзьях, которые изменились, о том, как платил за продукты, о себе, которого ты уже сам собственноручно изменил. Он сидел, свесив вниз длинные ноги, жевал сникерс и в первый раз за день чувствовал что-то хорошее. Почти такое же чувство, что принесла его утренняя встреча с Крецу. Ах да, Крецу… Богдан начал озираться по сторонам и увидел Ярослава, стоящего на улице перед стеклянной дверью. Виновато улыбнувшись, Абрикосов помахал рукой, и уже совсем скоро они сидели рядом, жевали батончики и говорили, будто не ссорились вовсе. И, может быть, это правильно. Может быть, разница между мужской и женской дружбой заключается в том, что мальчикам не свойственно обижаться друг на друга. — Знаешь, раз уж ничего не поделаешь, то надо наслаждаться моментом, — глядя в пол, задумчиво произнёс Абрикосов. — Я был не прав. Найдём машину с ключами, запасёмся вкусной едой и поедем куда-нибудь. Что думаешь? — Думаю, что ты прав. — Это ты был прав, а не я. Ты был прав с самого начала. Мы же не можем ничего изменить… мы ведь не можем, да? Глубоко в душе Ярославу хотелось, чтобы они могли, но они не могли, поэтому парень покачал своей рыжей головой, мол, мы не боги и ничего поделать с тем, что происходит, не сможем. — Я вот чего не могу понять, — Абрикосов всё смотрел вниз на свои чёрные кроссовки, — почему именно с нами ничего не случилось? Я решил, что дело в интифико. Это не просто кожная болезнь, как я сразу решил. Думаю, больные в итоге убивают себя. — Надо быть гением, чтобы до этого дойти, — криво улыбнулся Ярослав. — Но почему с нами ничего такого не случилось? — не обратил на него внимания Абрикосов. — Мы же не какие-нибудь особенные. Откуда у нас иммунитет? Я, конечно, крепкий, но это обычное здоровье… не знаю, может, это в генах. — А, может, это у нас в головах? — Чё? — Богдан посмотрел на него непонимающим взглядом. — Я думаю, дело не в нашем здоровье и иммунитета никакого у нас нет. Иммунитета, настоящего иммунитета, не существует. Просто мы отличаемся от остальных. — Ага, и сейчас ты скажешь, что у нас есть суперспособности, о которых мы раньше не догадывались? В силу жанра. В итоге мы вернём время вспять, и все будут живы, а наши жизни наладятся, — фыркнул Богдан, но серьёзное лицо Ярослава заставило его замолчать и самому стать серьёзнее. — Мы мало общались, так что не знаем друг друга. Так вот, сейчас надо быть откровенными, чтобы понять, что у нас общего. Тогда, может быть, узнаем, почему на нас интифико не действует. — Я не знаю, что тебе говорить. — Не переживай, я начну. Но Абрикосов не дал ему и слова сказать. Он спросил, стесняясь своих же слов: — Ты… гей? Повисло молчание, а потом Крецу засмеялся и его живой смех разнёсся по мёртвому и пустому магазину. — Нет, ты чего?! — наконец смог произнести парень. –А ты? — Нет, я просто спросил, — Богдану хотелось провалиться сквозь землю, и он нервно почесал плечо. — Просто было похоже, что ты именно это собираешься сказать. — Ха-ха, но мир, где в живых остались бы одни педики, ну, из этого вышла бы отличная книжка. В наше время такое бы точно стало бестселлером. — Ага, любовь и зомби, и что-нибудь такое. — Девчонкам бы точно понравилось. — Бодя, я хотел сказать, что у меня СДВ, — уже без улыбки произнёс Ярослав. –СД. что? — Синдром дефицита внимания. Не думаю, что это важно, но для начала хорошо было бы сказать что-то личное. — А, так вот почему ты такой странный. — Странный? — Ну, я про то, как тебе надо делать одно, а ты отвлекаешься и в итоге со всем усердием делаешь что-нибудь совершенно другое. — Ну да, как-то так это всё и выглядит. Поэтому мне так тяжело читать и составлять буквы в слова, а слова в предложения. Это такой ад. — Да нет, просто… — Просто ты этим не болеешь, а для меня это — ад. Они замолчали, и это значило, что пришло время говорить Абрикосову, но он совсем не знал, что ему сказать. — Я обычный. Ничем таким не болею, — он вздохнул. — Ты же меня знаешь, я не очень-то захватывающая личность. — Мне не биография твоя нужна, — Ярик толкнул его в плечо и ободряюще улыбнулся. — Что-то ведь должно быть общее! И, может быть, это как раз то, о чём мы не хотим говорить. Может, даже скрываем. И Богдан Абрикосов понял, что должен сказать: — Я не счастлив из-за того, что выжил. Я бы хотел, чтобы вместо меня здоровым и живым остался тот парень из автобуса, — он мял в руке фантик от батончика. — Мне не нравится, каким человеком я стал. В детстве я никогда не чувствовал грусть просто так, а теперь я никогда просто так радости не чувствую. А ещё я перед сном каждую ночь думаю о том, что хочу заболеть неизлечимой болезнью и умереть. И как только я прочёл об интифико, я начал думать, что могу заболеть и умереть. И тогда всё было бы хорошо. — Я пытался покончить с собой, — выпалил Крецу, как только Богдан остановился. — Что? Вместо ответа парень задрал рукав левой руки. Тонкое запястье покрывали коричневые шрамы от порезов. — Зачем? — Чтобы не пытаться убить себя снова, — объяснил он. –Мои родители застали меня в тот день с ружьём во рту. Я не знаю, почему не выстрелил. Но я жалею. Жалею, что не нажал тогда на курок. — Так вот оно что. — Да, — кивнул Крецу. –Мы оба не хотим быть живыми. А потом они увидели то, что заставило их надолго забыть об этом разговоре, да и вообще обо всём на свете. Сквозь стеклянную дверь они увидели девушку, медленно идущую по проезжей части. — Неет, — протянул Богдан, — не может быть! — Эй! — Крецу проорал это во весь голос, когда спрыгнул с места и побежал к двери.Девушка не услышала его из-за рыдания, она плакала и не видела ничего вокруг себя. Крецу решил сразу, что это ребёнок, потому что ростом она была приблизительно как его девятилетняя, наверное, ныне покойная сестра. — Эй! — прокричал он ещё раз. Девушка остановилась, обернулась через плечо и её глаза широко раскрылись. –Всё хорошо, всё в порядке, — подлетел к ней Абрикосов. — Он спрыгнул с моста вместе со всеми, — на одном выдохе сказала она, а потом её глаза помутились, она шатнулась в сторону и, если бы не Богдан, упала бы на асфальт. — Что такое? –Крецу встревожено посмотрел на её бледное лицо, покрытое веснушками. — Обморок, — неуверенно произнёс Абрикосов. Он приложил ей на шею пальцы, чтобы нащупать пульс, но шея девушки просто горела, и он с осторожностью дотронулся до её лба. — Да у неё жар! — Эй, ты! Очнись! — и Ярослав легонько постучал по её щеке, но девушка никак не отреагировала. — Помоги мне посадить её на спину. Нужно отнести её в ближайший дом и уложить в постель. Они не стали пытаться найти открытый подъезд и вошли во двор какого-то дорогого с виду коттеджа. Дверь оказалась открытой, а внутри не было ни души. — Ого, у них портреты в золочёных рамках! — Крецу осматривался так, словно пришёл в музей. Пока Ярослав ходил по дому, Богдан накрыл девушку одеялом, посмотрел на её лицо и решил, что она очень даже хорошенькая и, наверное, тоже печальная. Она выглядела так молодо, — наверное, много смеялась, — но внутри была такой же, как они с Ярославом. Порывшись в её рюкзаке, Абрикосов нашёл несколько тетрадок с учебниками и дневник. — Маша, — произнёс он вслух. –Маша Морозова, значит.***
На улице уже стемнело, когда Крецу с Абрикосовым обошли весь дом, нашли ключи от гаража и машины, посмотрели семейный фотоальбом людей, ещё вчера живших в этом доме. Они сидели на кухне и ели овощи со собственноручно приготовленными макаронами. — Что делать будем? — спросил Крецу. Вопрос был очень обширным, и Абрикосов ответил на него, задевая то, что волновало его больше всего. — Оставим её. Нам всем надо держаться вместе. Главное, чтобы Маша, — ему было непривычно и странно называть её по имени, — поправилась. — Да, понятно, что мы её не бросим, но что будем делать, когда она поправится? — Поедем кататься, — Абрикосов кивнул на ключи, лежащие на барной стойке. — Только ведь никто из нас не умеет водить. — Вдруг окажется, что Маша умеет? Они посмеялись, и Крецу вернулся к вопросу: — Но, всё-таки, как мы будем водить, если никто из нас не умеет этого делать? — Как-нибудь справимся, — Абрикосов насадил на вилку кусочек помидора и положил его себе в рот. — А если разобьёмся? — Всё равно мы умрём! Крецу улыбнулся так, словно всего произошедшего за сегодня и вовсе не было. –Ага, всё равно мы умрём! — Для кучки депрессивных подростков с суицидальными мыслями отличный девиз. — Ещё бы. Перед тем как лечь спать, они вместе зашли в комнату, где лежала Маша. Она спала. — Всё ещё горит, — сказал Абрикосов, дотронувшись до её лба. — Может, полотенце холодное положить? — Да, неси. Богдан смотрел на её болезненное лицо и думал: «Если завтра лучше не станет, то надо будет натереть её спиртом. Представляю лицо Ярика, когда я стану её раздевать». Абрикосов устало улыбнулся. До чего же смешно, — сейчас Ярик вызывает у него улыбку, а раньше он его и терпеть не мог. Да, странная и непонятная эта штука, жизнь. Крецу вернулся с полотенцем и заботливо положил его девушки на лоб. –Чтобы завтра проснулась полностью здоровой, поняла? — сказал он ей с серьёзным лицом, присев напротив дивана. –Всё равно мы умрём, так что не спиши и поживи в этой детской мечте наяву. Ха, пустые магазины, только подумай! — и он поднял голову к Абрикосову. –Наверное, помчится примерять себе брендовые шмотки. — Учитывая, что она не заболела интифико, а выбрала простуду, то брендовые шмотки её мало интересуют. — А вдруг она суицидальная из-за того, что ей брендовых шмоток не хватало? — Тогда она их получит и сразу же выпрыгнет из окна. Крецу сделал обиженное лицо, а потом улыбнулся. — Спать? — Спать, — согласился Абрикосов. Богдан по старой привычке закрыл входную дверь (сейчас уже можно жить без этого) и пошёл в комнату, которую застолбил, как только увидел. Крецу спал за соседней дверью.***
Утром, когда Ярослав проснулся, он первым же делом пошёл посмотреть, не стало ли лучше Маше. Девушка всё ещё спала, и Крецу, посидев напротив неё на корточках, легонько потряс её за плечо. — Ты живая? Морозова открыла серые глаза, поморгала длинными ресницами, а потом тихо сказала: — Это был не сон. — Да, — Крецу не подумал даже о том, что можно было попробовать соврать, чтобы она не переживала и выздоравливала поскорей. — Мы с другом присматриваем за тобой, не переживай. Тебе что-то надо? Может, воды принести? — Нет, лучше расскажи, что было вчера. И Крецу стал рассказывать ей всё, что случилось с ним за вчерашний день. Как только он закончил рассказ тем, как положил ей на голову мокрое полотенце и ушёл спать, к ним в комнату вошёл Богдан с ещё более растрёпанными волосами, чем прежде. Он потирал кулаком глаза, а когда понял, что Маша не спит, остановился как вкопанный. — Привет, мой герой, — неискренне улыбнулась она. — Ого, — как-то нелепо ответил Абрикосов и сел на ручку кресла, на которое до него с ногами забирался Ярослав. — Теперь ты рассказываешь, — Крецу кивнул девушке. — Я болею уже третий день. Со мной сидел папа, потому что маме не дали больничного, а оставить меня одну им было страшно. Папа ушёл. Он вдруг встал, и его глаза больше не были глазами человека. Он ничего не слышал и не видел. Просто встал и пошёл куда-то на улицу. Я оделась, побежала за ним, и… — она судорожно сглотнула и у неё на глазах заблестели слёзы. — Мы поняли, не говори дальше, — сделал жест рукой Абрикосов. –Мы с Яриком договорились сделать сегодня вылазку, хочешь, принесём тебе чего-нибудь? Всё, что угодно. Золото? Без проблем! Что-то из еды? Всё, что захочешь! — Брендовые шмотки? –Крецу вопросительно приподнял бровь. Она улыбнулась. — Мне ничего не надо. Я хочу просто поспать ещё немного. — Поняли, — кратко ответил Богдан и вытолкнул друга из комнаты.***
Они весь день бороздили город вдвоём на угнанных велосипедах, катались в супермаркетах на тележках, заполненных едой для их нового дома, писали баллончиками с краской на стенах «Всё равно мы умрём!» и примеряли шубы, стоящие дороже, чем вся их одежда вместе взятая и умноженная на два. Вечером они вернулись в коттедж, который стали называть «домом», и застали Машу, рассматривающую семейный портрет в золочёной рамочке. — Смотри, что мы для тебя наши! — радостно сказал вталкивающий в дом тележку с едой Ярослав. — Еду? — она выглядела разочарованной. — Да нет же, я не про это. Эй, Бодя, иди ты уже! Богдан вошёл с чёрной собакой на поводке. — У собак, оказывается, тоже бывают депрессии. — Пёсик! — и девушка тут же изменилась в лице. Они прожили в том коттедже ещё около двух месяцев. Диаваль, — так назвали собаку, — бродил за ними по городу, но никогда не вилял хвостом. Ребята сами не то, что бы очень веселились, — они просто жили в своё удовольствие, пока Абрикосов не понял, что Крецу — его лучший друг. Они жили спокойно, пока Абрикосов не полюбил Машу больше, чем просто подругу. Они жили без происшествий, пока Абрикосов не решил, что любовь — не болезнь, а лекарство. Он решил, что дружба и любовь — это лекарство от ненависти, печали и чувства безысходности. Он полюбил жизнь, и тогда на его груди появилось тёмно-синее пятно.