Облик

В доме всегда стоял запах старости: кровать, стулья и стол, посуда, одежда в сундуках – всё было пропитано горечью, от которой щипало в носу. Я открывала окно – холодный ветер врывался внутрь. Кутаясь в свой платок, матушка хрипела: – Закрой. Огню помоги стать ярче. Ей постоянно было холодно. Она прятала свои дряблые кости под фиолетовым платком, заштопанным уже много раз, и на ноги обувала плетенные из соломы сапоги. – Ну же, не стой на месте – накрой на стол, отец с братцем скоро придут! Каша получалась жидкой и безвкусной, но мы ели её из года в год, изо дня в день, а потому привыкли. Каша липла на губах комками, скользила по языку и попадала в желудок. В детстве брат дразнил меня: – Эй, смотри, – он подносил ложку близко к лицу, – на тебя похожа: серая, некрасивая и вонючая. Его красные губы смеялись так отвратительно, что я била острое мальчишеское плечо. Родители работали вместе, поэтому мы часто оставались одни, но потом мама заболела, осунулась, превратилась в безобразную женщину и выходила на улицу только, чтобы посидеть на лавке под яблоней. Как яблоки становились крупными и красными, матушка срывала их и запекала – вместо каши во рту разливался сладкий сок. Отец был зеркальщиком. Он пропадал в своей мастерской – пристройка у нашего дома – и возвращался только на обед и для сна, когда мы уже были укрыты одеялами. Они шептались ночью, их голоса дрожали в темноте: – Денег почти нет, дела идут ужаснее ужасного. Я закрывала нос рукой, но вонь, противная вонь, никуда не пропадала. Его черные волосы в свете луны из окна отливали синим бликом и казались самыми красивыми, его ресницы на закрытых веках были густы и не движимы, его тонкая кожа была идеальной, теплой и чистой. Он пах не как наш дом, а цветами на лугу и прохладой ранней зари. Братец, милый братец, спал безмятежно, а мне приходилось мириться с сердцем, что хотело выпрыгнуть из груди каждую ночь. В доме не было зеркал с тех пор, как матушка прекратила работать в поле. Она разбила их все, а после смела осколки на задний двор. Грохот разбитых трудов отца до сих пор остался в моих ушах. За обедом матушка, пряча прядь за ухо, сказала куда-то в тарелку: – Стук копыт королевских лошадей заставил задрожать твои зеркала, и те осыпали весь дом. Вон, у неё все ноги в багровых тряпках. Я поджала ступни – и боль иголками прошлась вновь. Отец не приносил в дом зеркал, а на следующий день мама остригла серебристую седину в своих волосах, глядя с какой-то страшной гримасой на отражение в воде таза, куда мы набирали воду зимой, чтобы очистить тело от дневных забот перед сном. Она опрокинула железо, вода залила весь пол, лед сковал мои раненные ноги, когда я осталась сидеть с матушкой на коленях. Матушка вытирала слезы, прятала морщинистое лицо в ладонях. Я гладила его скулы, губы пальцами. Он дышал, и теплота согревала мне руки. За столом разговаривали родители, опять светила луна, но тогда белая кожа брата виделась мне ещё тоньше и белее. Как первый снег покрывает землю. Но потом всё великолепие момента исчезло: отец напомнил матушке, что у меня возраст, в который девушки выходят замуж. Я помню, как хмыкнула матушка – наверняка трещины морщин ещё больше изуродовали её лицо: – О, господа ради, прекрати! Какой юноша сможет пойти под венец с такой девчонкой? Будь честен с собой и признай: природа не наградила её ни умом, ни красотой. – А Гилберт? Мы слишком бедны, и ни одна особа не сможет уговорить своих родителей принять нас в семью. Я поцарапала ему щеку. Он проснулся и, сонный, дотронулся до царапины рукой, натянул одеяло мне до подбородка и закрыл глаза. Холодной зимой умер отец. На наше королевство напала жестокая болезнь, забиравшая десятки жизней мужчин, женщин и детей. Все беженцы и бродяги искали крова у замка, не получив его, оставались выть у тяжелых дверей. Людей не выгоняли, но и не приглашали внутрь. К началу весны началась чистка: мертвых спрятали под землей в общей могиле. Мы не могли позволить себе ни отдельного гроба, ни места, поэтому мой братец оставил отца рядом с замком, пока того не сбросили к бездыханным телам. Матушка обнимала Гилберта, её фиолетовый платок согревал и его, когда они сидели вместе. – Завари ему чаю. Быстрее. – Но у нас ничего нет. Она поцеловала его в лоб и стала раскачиваться из стороны в сторону, как качают в своих руках любимых детей. – Уйди. Посмотри, какие остались зеркала, и мы отвезем их на ярмарку. Мастерская отца была пыльной и темной, почти везде я видела свечи. Как только огонь заискрился, зеркала и инструменты стали необычайно хороши – повсюду отражение желтых огней и меня. Девочка в них выглядела испуганно, безобразно. Я вспомнила красивого Гилберта и отвернулась. Одно единственное зеркало было спрятано под темной тряпкой – самое восхитительное зеркало, что я когда-либо видела. На ярмарке было меньше людей, чем обычно, и Гилберт знал, почему: – Слишком много было в куче. В первый день мы продали шесть маленьких зеркал, во второй – два больших, одно среднее с рамкой, а в третий около нас остановилась карета. Женщина, тонкую шею которой оттягивали увесистые украшения, в улыбке изогнула губы и рукой в перчатке указала на одно из лучших зеркал отца. – Покажи мне это, милый мальчик. Гилберт аккуратно, как самое дороге, держал зеркало в руках – оно мелко тряслось. – Довольно хорошо, не так ли? – Вы великолепны, – она посмотрела на него, а он опустил низко голову: – Извините. Женщина заплатила вдвое больше и, пока её кучер забирал зеркало, сказала, что принимает извинения. Лучи закатного солнца играли на его лице, когда мы шли домой. У нас оставался всего один десяток зеркал, а это не так много денег. – Она понравилась тебе? Братец пожал плечами. – Но эта женщина… Старая. Она же некрасивая! Она не румяна и не светла – просто мадам с бриллиантами на пальцах и жемчугом в прическе. – Замолчи. Он скривился и стал ужаснее, чем казался. Нам стало тесно и душно ночами. Надо мной издевались его руки с острыми локтями и длинные ноги, а над Гилбертом – мои спутанные волосы, маленькие груди и бормотание во сне. – Ты ненормальная: только ненормальные люди разговаривают просто так. Или ты ведьма, которая шепчет козни? – Ведьма – та дама, которая живет в высоком доме и угощает тебя яблоками! Я ударила его: толкнула руками в грудь, а он упал, скатился с горы, на которой мы стояли, и его сломанное тело осталось лежать среди камней. Сердце братца замерло навсегда в тот день. Матушка кричала, била меня по лицу, царапала себе грудь и падала на пол коленями. Она проклинала меня, захлебываясь слезами. Я показала ей братца, матушка целовала его мелкими поцелуями, гладила по волосам и убирала грязь влажной земли с одежды. На обед мы остались вдвоем. Ложка в её руках тряслась, каша не попадала в рот. Она улыбнулась какой-то зловещей улыбкой – мелькнули её желтые от старины зубы: – Его руки всегда будут чисты, а твои уже обляпаны кровью. Матушка сошла с ума. Она не вставала со своей кровати, смотрела в потолок и не принимала с моих рук пищи. Когда мне приходилось мыть и переодевать её, матушка шептала: «Уходи». Каждый раз я просила прощения у неё, у Гилберта, у Господа, но никто не хотел давать ответа. – У нас совсем не осталось зерен, матушка. Ни хлеба, ни молока – ничего. Сезон яблок ещё не наступил и нам их ни съесть самим, ни продать. Не получив ответа, я ушла. За попытку украсть горсть орехов меня отвели к королю. Тронный зал пылал своим величием и казался мне самым огромным, что есть на свете. Король не смотря на меня спросил, сознаюсь ли я в содеянном – его глаза были пусты, словно принадлежали старику. Мой голос отразился эхом от стен: – Я не могу сознаться, Ваше Величество, в том, чего не случилось. Если вы хотите, чтобы я ответила честно, то я сделаю это: мне нужна была еда, чтобы жить, чтобы видеть зелень под ногами, белые облака или лазурь над головой и красоту лиц перед собой, чтобы слышать голоса, свист ветра и щебетанье птиц. А сейчас я стою перед вами и жду, когда Ваше Величество одним указом лишит меня возможности впустить в свои легкие аромат цветов, холода зим и теплоту весны. Его дочь вбежала в зал. Она держала в своих ладонях синюю птицу и выпустила её неосознанно, потому как увидела цепи на моих запястьях. Девочка была красива, мила, с черными кудрями и красными губами. Король приказал одному из стражей отвести Белоснежку. – Вы сирота? Советник смотрел мне в глаза, когда я ответила: – Да. После этих слов я не видела никогда ни родной дом, пропитанный старостью, ни обезумевшую матушку. Король оказался незрячим – ему не была важна красота. Он позволил мне жить в замке, слушал мой голос и слепо любил. В день коронации кто-то из приглашенных гостей подарил мне зеркало. Всё то же красивое, без единой шероховатости. Зеркало отца смотрело на новую Королеву, и драгоценные камни короны отражались в нём.