Не дразни филина

Оська любил спать, особенно в дни, когда за окном была не погода, а черт знает что — кислотные дожди стеной и бензиновые лужи такой глубины, что можно провалиться по пояс. Была бы Оськина воля — спал бы днями напролет, вот только не получалось, мешали. И, если шумных кровососов сверху еще можно было игнорировать, то соседа по комнате — огромного серого филина, — игнорировать было себе дороже. Впрочем, Оська не переставал пытаться. От большого ума, не иначе. Вот и сегодня, когда филин слетел со своего насеста и неласково ущипнул Оську клювом за ухо, тот только вяло отмахнулся: — Отстань, проклятый. Не видишь, что ли? Занят я... — Уху, — сказал филин. «Тебе нужно идти на работу. Поднимайся. Я и так позволил тебе проигнорировать все будильники». — Отвали, — ответил Оська, зевнув так, что едва не хрустнула челюсть. — И из головы моей вылезь. — Уху. «Я предупреждаю первый и последний раз, Осип». Оська пробормотал что-то неразборчивое и накрыл голову подушкой. Он не любил, когда филин называл его полным именем, да еще и телепатически. — Уху. «Сам виноват. Я на этот раз сдерживаться не буду». В комнате резко похолодало, и Оська, поняв, что шутить филин не намерен, отбросил подушку и крикнул: — Валя, не на!.. — но было уже слишком поздно. Филин широко расправил крылья и заклекотал так громко, что задребезжали стекла. Перья на его животе разошлись в разные стороны, обнажая дыру размером с полтора кулака, в которой не было видно ничего, кроме пустоты и нескольких рядов острых зубов. Оську обдало жаром, а в груди что-то сдавило. — Валя... — умоляюще выдохнул он, но филин не слышал. Глаза его стали молочно-белыми. В воцарившейся тишине можно было расслышать, как в стенах шуршат опарыши, пожирающие мертвечину. — Нет! «Они оседают только там, где есть гниющая плоть. Посмотри на свои руки». Оська опустил глаза. По коже медленно расползались коричневатые пятна, на узловатых пальцах стремительно набухали и лопались желтоватые шарики с гноем, ногти чернели и отваливались. — Пожалуйста, — всхлипнул Оська. Он мало чего боялся в этой жизни, кроме, пожалуй, гниения, и филин от всей души проходился по этому его страху. Опарыши начинали вылезать из стен и стекаться со всей комнаты, чтобы сожрать то, что осталось от разлагающихся оськиных рук. Опарыши плодились и размножались, шевелили своими белыми телесами так быстро, будто опаздывали на званый ужин. Их маленькие рты вгрызались в плоть Оськи, проедали в ней туннели, чтобы отложить личинки и пойти глубже, глубже, глубже... — Мама! — выкрикнул Оська и, свалившись с кровати, свернулся на холодных половицах в маленький комочек. — Уху? — тихо поинтересовался филин. «Хватит на сегодня? Или мне показать тебе что-нибудь еще?» — Не надо, — пробурчал Оська, потирая глаза, чтобы украдкой стереть слезы. — Чертов филин. Разумеется, в стенах никогда не было никаких опарышей и мертвецов тоже, Оська знал, он жил в этой квартире всю свою жизнь. И руки его были в порядке. Теперь это казалось глупым — так реагировать на те иллюзии, что наколдовал филин, — но, черт возьми, его иллюзии были лучшими, особенно если он еще и залезал жертве в мозг щупальцами своей телепатии. Он и правда не сдерживался на этот раз. — Уху? «Кажется, я тебя не расслышал?» — Я хотел сказать... Уговорили, Валентин Павлович! Встаю я, — Оська вскочил с пола и тут же заулыбался, будто забыл о том, что видел еще минуту назад. — Есть что на завтрак? — Уху. «У нас осталось немного кофе и питательных таблеток. Ночью куплю тебе что-нибудь повкуснее». — Да и так неплохо, я ничего против таблеток не имею, — Оська сделал вид, будто проверяет воду в поилке, а потом вдруг протянул руку и шутливо почесал Валентину Павловичу под клювом. — Цапну, — отозвался тот, от смущения забыв воспользоваться телепатией. — Да не обманывай, я знаю, что тебе нравится. Валентин Павлович нахохлился и, ничего не ответив, развернулся к Оське спиной — это значило, что их разговор закончен. Оська только пожал плечами и поковылял в ванную. В открытую форточку влетела маленькая яркая канарейка Зинаида из соседней квартиры. — И не стыдно тебе? — спросила она, строго наклонив изящную головку набок. — Доведешь мальчишку своими фокусами. Валентин Павлович мог бы многое ей сказать: что подслушивать нехорошо (а осуждать методы воспитания других — тем более), что самые кошмарные изображения он из памяти Оськи стирает, что все это только игра. Мог, но не стал, только ухнул и прикинулся огромным серым филином. — Старый хрыч ты, Валя. Потом не плачься, если он от тебя сбежит, — чирикнула Зинаида и, вильнув хвостом, упорхнула в свою квартирку, пропахшую розами. — Уху, — ответил Валентин Павлович самому себе.