Ночь, когда можно танцевать

Этот сон видится ей не в первый раз. Она идёт по Лесу с распущенными волосами, укрывающими её до пояса, нагая, безбоязненная и безнаказанная — будто настоящая ведьма на настоящий шабаш. Неслышно и мягко ступает по траве в темноте, слушает летнюю тишину и сочный шелест деревьев, нежится в ветре. Ночь будет очень короткой, она твёрдо это знает. Такое время, что зори сходятся и целуются. Но этой ночью можно всё — и она ускоряет и без того спорый шаг, и травы становятся всё выше, щекочут её колени, заставляя улыбаться, гладят бёдра, обвивают запястья, заводя всё глубже в Лес. Туда, где могут танцевать только она и тот, кого она выберет. Ветви тяжело расступаются над её головой, обнажают бездонно-высокое небо, пропускают чистый лунный свет. Она выходит на поляну, скрытую от любопытных. Поднимает лицо к антрацитовой сини. Закрывает глаза. Здесь никогда не услышать дерзкой свинцовой музыки. Здесь — своя: скрипичные трели неспящих птиц, притаившиеся в траве тихие свирели, вокализ ветра, заплутавшего в листве. Невесомая призрачная мелодия молчания Леса. Она слушает её несколько минут, не двигаясь — а потом плавно вскидывает руки, и лунный свет выбеливает их, будто это переплетённые лебединые шеи. Покачивает бёдрами, поводит плечами, вдыхает музыку полной грудью. И танцует. Танцует неистово и страстно, как в последний раз, танцует так, будто если и есть у неё зритель — то один, самый важный, и эта откровенная пляска — лишь для его хищно прищуренного цепкого взгляда. Вся она — тёмное колдовское пламя, и каждое движение, каждый взмах руки разжигает его сильнее. Звёздная бездна над её головой кружится, осыпается искрами и серебристым пеплом. Будто она — чёрный костёр, и сама же в нём сгорает дотла, но от этого легко и весело. Когда ноги уже не держат, она падает в траву, как на перину. Утопает в ней, проваливается, и травинки качаются высоко-высоко, пока она счастливо смеётся, а небо выгорает от бесцветного рассвета. Она смеётся даже тогда, когда над её лицом с резким присвистом сверкает лезвие косы, и вместо утренней росы и травяных соков на щеку почему-то брызжет кровь. Ведьма просыпается — и проводит пальцами по ключицам. Спросонья ей мерещится, что в ложбинках собралась кровавая роса, но это лишь испарина душной короткой ночи. Сейчас каждая ночь короче предыдущей, и время летит всё быстрее, словно перед концом света. Она лежит с закрытыми глазами. Натягивает простыню до подбородка, пытаясь удержать ещё звенящий в теле до самых кончиков пальцев отголосок волнующего танца — но сделать это не получается. Дом гудит потревоженным ульем; соседки, переговариваясь, шуршат тряпками, звенят цепочками, браслетами, флаконами, наполняют воздух едко-спиртовой смесью духов, суетятся тенями по ту сторону закрытых век. Словно им не терпится снова выйти в почётный эскорт к Мавру и носить за ним коробочки с бутербродами. И Ведьма почему-то злится. Поворачивается лицом к стене, будто всё ещё спит, расстилает по нагретой подушке чёрные волосы и не отзывается, когда кто-то бесцеремонно треплет её за голое плечо. Выжидает, когда смолкнет утренний гомон, скрип половиц, смешки, обрывающие разговоры о Наружности и скорой свободе. Дуры, рассеянно думает Ведьма, смежая веки ещё плотнее. Там, за забором, нет никакой свободы. То, чего здесь некоторые ждут с нетерпением, — лишь пустая безысходность. Свобода — она другая, когда ты становишься танцующим огнём и согреваешь зачарованный лес. Когда комната наконец успокаивается, хвататься за истлевший сон уже бесполезно. Ведьма открывает глаза, встаёт босыми ногами на жёсткий пол и собирается так неторопливо, будто завтрак будет ждать её вечно. У выхода Ведьма замирает. Разглядывает стену, чуть приподняв подбородок. Ведёт пальцем по сухим грозовым трещинам на штукатурке. Она вдруг замечает, что Дом линяет, как змея, сбрасывает тусклую чешую. Он тоже знает, что скоро всё изменится, но умеет к этому готовиться. Раскидистый дуб, укрывающий тенью угол двора, не похож на часть сказочного леса из сна. В нём нет никакой загадки, он знаком Ведьме до последней царапины на черепахово-толстой коре. Но он нравится ей: кажется, будто этот дуб был здесь всегда — не только до Дома, не только до них, но и до всех на свете людей. И ещё будет после. Может, поэтому так хорошо пристроиться, будто в кресле, на его могучих корнях, причудливо выступающих из земли, спрятаться в тени и выпускать струйки извилистого дыма, наблюдая украдкой за другими. В стенах Дома нарастает невнятный гул, ползёт из распахнутых окон, полощет сквозняками марлевые занавески. Находиться там не хочется: уж лучше та гроза, которая собирается на улице, в притихшем дворе, чем готовая разразиться под крышей. Ещё бы не было во дворе Мавра и его приближённых… Ведьма выщёлкивает из мятой пачки новую сигарету и крутит её в пальцах. Смотрит, как тяжелеет и наливается скорым ливнем небо. Ещё чуть-чуть — и оно ляжет на крону старого дуба. Так же клонит к земле и Мавра. Ведьма изучает его краем глаза, не поворачивая головы и не приподнимая поля шляпы. Косится на лиловый затылок — и чуть меняет своё положение в кресле из корней, отгораживаясь дымовой завесой. Меньше всего нужно снова увидеть его взгляд, когда Гвоздь развернёт коляску своего господина: полный нездоровой алчности, тусклый, как запылённый металл. Мавр смотрит на Ведьму, как на вещь, до которой не может дотянуться сам и к которой не решаются прикасаться те, кто ниже его рангом — даже чтобы преподнести её как подарок. Как на то, чего хочет, чем должен обладать. И Ведьма не помнит, когда и почему это началось. Может, когда кто-то из людей Мавра решил, что черноволосая девушка из его свиты красивее всех прочих, и сказал об этом ему; а может, когда в Доме впервые зашептались о ней и Черепе. Она была готова поставить что угодно на то, что один вожак просто захотел отобрать у другого вожака всё. — Не получишь, — дымно и горько выдыхает Ведьма. Усмехается. Умела бы она наводить порчу — непременно бросила бы это Мавру вслед горстью нашёптанной соли… или чего там ещё положено? Но, увы, эти слухи о Ведьме не были правдой. Не разбиралась она в заговорах и приворотах. Но у неё есть другие тайные знания. *** Она долго считала, что всего лишь видит сны. Длинные, слишком житейски бессюжетные и бестолковые, похожие на обычные будние дни, просто какие-то нездешние. То ли вырезанные куски скучной субботней киноленты. То ли выцветшие отголоски забытой Наружности, неприятно пустотелые и однообразные. Вряд ли настоящая память — ей было слишком мало лет, чтобы без искажений помнить, как живут люди. Ведьма бродила по своим снам с отстранённым интересом случайного прохожего, подметала подолом пыльные дороги. Открывала двери тесных баров, звеня медными колокольчиками, непременно висящими на косяках, забредала в безлюдные дома и наводнённые ночлежки, слушала концерты странно одетых уличных музыкантов и хлопала им в ладоши, иногда пританцовывая. Говорила со случайно встреченными людьми, делилась с ними сигаретами и мыслями. Она привыкла к снам, сжилась с ними, как с нудной мигренью, стихийно накатывающей по ночам. Момент, когда началось что-то странное, Ведьма пропустила. Но только однажды ей показался знакомым взгляд совершенно чужого и нового первого встречного; мелодия, услышанная на улице, почудилась песенкой, которую любил играть на губной гармошке всклокоченный малёк, любимец собак; поднесённое в забегаловке «за красивые глаза» пойло в гранёном стакане на втором глотке стало отдавать хвоей, как самогон, что гнали в Доме. Ведьма не придала этому значения — Дом был её жизнью и имел право просачиваться в грёзы, отпечатываться там, делая их реальнее. Страшно стало, когда она не смогла проснуться. Обычно сонный городок исчезал сам, стоило только шагнуть от него к тёмному лесу, колюче очертившему горизонт — а в тот раз Ведьма прошла мимо нескольких линялых верстовых столбов. По путаным законам ночных видений лес не стал ближе, а город не стал дальше, и вот тогда-то она и испугалась. В первый раз на своей почти взрослой памяти. Ведьма вернулась назад, и серые улицы никуда не исчезли, а в людях вокруг вдруг проступило ещё больше знакомого. Когда ей показалось, что шустрый парнишка, отплясывавший в очередном кабаке, где она искала объяснения, жмурясь за стойкой и надеясь, что сигаретный дым и дешёвая музыка отступят привычным отливом, точь-в-точь один колясник, только постаревший, Ведьма поняла: отсюда надо уходить как можно скорее. Иначе этот сон выпьет её до дна. Бармен, которому она что-то прокричала сквозь шум хриплых динамиков, улыбнулся, как Чеширский Кот, и посоветовал найти проводника. Где его искать, Ведьма не знала. Она впервые заночевала в этом городе на какой-то скамейке под высоким небом, полным незнакомых звёзд. Никто и не думал приставать к ней или спрашивать, откуда она тут. Ей было настолько тихо, что мутная паника отступила на несколько часов, дав задремать — и снова обхватила горло по пробуждению. Потому что это не был сон во сне. Утром суховатая женщина пожалела Ведьму. Накинула на неё свою цветастую шаль. Сказала, что недавно видела в городе того, кто может указать дорогу, велела ждать. И Ведьма с тех пор ходила по улицам, разыскивая кого-то неведомого. Он нашёл и окликнул её сам, и она тотчас узнала его. Хищный крапчатый взгляд, низкий голос, короткий ёжик волос. Зловещий амулет на норовящей перекрутиться цепочке. Обещанным «проводником» оказался Череп. Выбор стороны в противостоянии двух вожаков поначалу был для Ведьмы не более чем частью игры. Мальчишки ведь испокон веков играли в войну, пока не попадали на настоящую или не влюблялись. В смертельной скуке Дома, среди его осыпающихся стен было почти естественно придумать нечто великое и таинственное, придающее смысл каждому дню. И Ведьма выбирала так, как выбирают в столовой — курицу или мясо взять сегодня. Что всё будет по-взрослому серьёзно и опасно, стало ясно много позже. Тогда переметнуться было уже нельзя — обе стороны ощетинились и оскалились, и любое нарушение равновесия могло столкнуть их лбами до крови. Уже не до разбитых носов и боевых ссадин, которыми красуются друг перед другом. И сейчас, вышагивая по своему затянувшемуся сну и держа Черепа за руку — чтобы не потеряться снова — Ведьма озиралась. Если они двое смогли попасть в это странное место и встретиться, возможно, это мог сделать и кто-то из ближней свиты Мавра. Череп бросал на неё взгляды, раздражающе весёлые, перебрасывал горящую сигарету из одного уголка губ в другой. Крепче сжимал её напряжённую ладонь, и пальцы у него были такие же хищные, цепкие и жёсткие, как взгляд. Когда Ведьма уже собиралась спросить, почему он так на неё смотрит, Череп заговорил сам. Ему и не нужно было слышать вопроса. — Не волнуйся, — легко сказал он. — Мавр не может сюда прийти. Поэтому мы никогда бы и не договорились по-хорошему. Он этого лишён. Он беден и завистлив. — Вот этой бесцветной тоски? — Изнанки. Ведьма застыла посреди дороги, потянув обогнавшего её на шаг Черепа назад. Отвела со своего лица волосы, почувствовав себя неуютно без шляпы. Взглянула на него прямо и с вызовом. Пока неправильный потусторонний ветер вил песчаную позёмку по дороге, оплетал знаками бесконечности верстовые столбы на невозможно долгом пути, она вспоминала обрывки полупьяных ночных сказок, надписи-шарады, оставленные на стенах Дома неизвестно кем, косые взгляды Р Первого — воспитателя с лицом, похожим на морду недоверчивой любопытной ищейки. Всё складывалось в непонятную ещё, но определённо цельную картинку. — Ты Прыгун. Я Ходок. — Это разве не фольклор Дома? Что это значит? — Откуда-то всё берётся. И это значит, что у нас есть общий секрет, только я имею власть над ним, а он — над тобой. Но я обещаю, что буду рядом. — Почему здесь мы двое? — Не только. — Но я больше никого не встретила. — Просто не узнала. Здесь все выглядят такими, какими хотят себя видеть или ощущают. — Но ты почти такой же, как есть. — Это потому, что мне нравится быть собой, — рассмеялся Череп и вдруг погладил её свободной рукой по щеке, пристально глядя в глаза. — И тебе тоже. Он смог увести Ведьму из города назад в Дом, и никто ничего действительно не узнал. Череп только иногда поглядывал в её сторону, как бы случайно и почти мимо, но каждый из этих взглядов она ощущала всей кожей. Всё время боясь, что их заметят и люди Мавра, Ведьма вела себя строго и холодно, почти надменно, но никогда не торопилась исчезнуть оттуда, где был Череп. Ей было удобнее смотреть на него из-под широких полей своей колдовской шляпы. Запоминать крапчатый насмешливый взгляд, резковатые уверенные движения, улыбку — такую, будто он всё-всё знает. По-настоящему, не как она. Ведьме даже начинало казаться, что город боится Черепа и больше не пытается заблудить её в себе — она больше не проваливалась в свои живые видения. Но потом они пришли снова. Теперь уже совсем другие. С тех пор, как Череп нашёл Ведьму, в её снах появился Лес. Лес всегда был с нею ласков. Может, другим он являлся величественным и опасным, но Ведьма гуляла по нему без страха. Лес привечал её, впускал под тёмный полог как дорогую гостью, постепенно приоткрывал свои секреты. Зелёные стены расступались перед Ведьмой, и вместо чернеющей дикой оскаленной чащи она вдруг встречала волшебство. В травах Леса прятались милые странные создания, которых было не найти в реальном мире, распускались цветы с дурманящим нежным ароматом, в кронах его деревьев юркими тенями мелькали певчие птицы с необыкновенными голосами. Здесь не было липких чужих взглядов, клокочущего гомона людских голосов, не было придуманных когда-то войн и глупых сплетен. Ведьма дышала в Лесу легко и глубоко и вовсе не хотела возвращаться всякий раз, как оказывалась там. Лучше всего было добрести до какого-нибудь звенящего ручья или мягкой поляны, сесть там, прислонившись спиной к вечному шершавому дереву, и раствориться в найденном волшебстве. Сначала Ведьма делала так в одиночестве; потом Череп стал приходить к ней. В Лесу он тоже оставался собой, хоть блеск светлых глаз и заострялся по-соколиному, и движения его становились чуть более резкими и чуткими. Когда он садился с ней рядом, молчал с улыбкой, Ведьма так и ждала, что сейчас Череп взаправду обернётся хищным зверем или птицей, но потом поняла — ему незачем перекидываться. Он и так самый опасный и самый сильный хищник — вожак Дома, хозяин Леса. И Лес потому любит Ведьму, что любит её сам Череп. Ей больше не бывало страшно смотреть на него, позволять перебирать длинные волосы или обнимать себя за плечи, слушать, как он нашёптывает ей дикие Лесные сказки на ухо. Здесь можно было оставаться наедине. Здесь их никто не мог найти, никто не мог подсмотреть и подслушать, потому что Мавру не было хода во владения Черепа. Он мог быть сильным в стенах Дома, но Лес бы его никогда не принял — грузного и приземлённого, обросшего целой сворой прихлебателей и соглядатаев, будто заранее готового к подленьким законам Наружности. Лес был только для них двоих. Для Черепа и Ведьмы, которую он выбрал себе. В тот вечер высоко над ними заливалась песенкой, сбиваясь на цокающую трещотку, какая-то неугомонная птичка. Череп лежал головой на её коленях, и в крапчатых его глазах отражалось крапчатое — тёмно-голубое с тенями дрожащих листьев — сумеречное небо. — Я могу забрать тебя насовсем, — вдруг сказал он. — Всю. Себе и Лесу. Это будет так, будто мы уснули для всех. А мы останемся здесь. Вдвоём. Я выбрал тебя, Ведьма, и я знаю, что ты выбрала меня. Она вздрогнула. Склонилась над его лицом, перевёрнуто глядя в глаза, пытаясь понять — неужто в самом деле так можно? И чем за это придётся платить? Всё ждала, когда он привычно, с мгновенной хрипотцой, засмеётся над ней — но Череп был серьёзен. — Я хочу забрать тебя насовсем, — повторил он и приподнялся на острых локтях. — У меня получится. Только нам уже будет никуда не деться друг от друга. Череп сел напротив. Пристально посмотрел на неё, не улыбаясь. Дотронулся до щеки, совсем легко, кончиками пальцев — а потом вдруг притянул к себе, впервые коснулся губ своими тонкими жестковатыми губами. Раньше это казалось необязательным, глупым, чем-то из обыденности. В Доме многие лизались по углам, и Ведьма посматривала на них неодобрительно; тут же было что-то другое. Она поняла это сразу, как только ответила, от неожиданности сделав вдох за них двоих. И оторваться оказалось сложно. Череп решил, что этот долгий поцелуй под птичью трель — согласие. Обнял её за талию, придвинувшись, сминая лён рубашки, выдохнул, проведя кончиком носа по шее, и встрепенулся, совсем как птица, когда Ведьма задрожала. Можно целовать его теперь. Чувствовать странный приятный вкус верескового мёда, острого перца и чуть-чуть — солёного металла. Слушать его сказки, обнимать его. Но сказать Черепу «забери меня» — другое. Отдаться его хищным, цепким, внимательным рукам — все равно, что подписать договор кровью. — Я ведь могу подумать? — спросила она, выпутываясь из объятий. — До последней Ночи Сказок, — кивнул Череп, не подав вида, что расстроился или обиделся. Ведьма тогда испугалась. Сильно испугалась. И Лес почувствовал это. Запомнил и больше не пускал в себя. *** Вопреки тому, что говорят о ней, Ведьма не умеет наводить порчу, привораживать, предсказывать будущее. Всё, что она может, — видеть вещие сны. Неуправляемые и необратимые. И в предпоследнюю ночь в Доме она снова смеётся, упав навзничь, глядит, как сверкает над ней коса, как выцветает до несуществующего цвета рассветное небо. И травы Леса прорастают сквозь её обнажённое тело, и во впадинах у ключиц скапливается багровая роса. *** Последний день — суматошный и гвалтовый. У Ведьмы давно уже собрана сумка, и наряжена она уже с утра. Поэтому она ходит по коридорам, заглядывая в приоткрытые двери, наблюдает за Домом так же отстранённо, как если бы блуждала по своим Изнаночным «снам». С утра всё путается, и ей почему-то больше не хочется понять, где у мира настоящая лицевая сторона. Кто-то из людей Черепа таскает матрасы, потроша спальни; кто-то из людей Мавра бежит с кухни с ножами и тарелками. Полки и тумбочки пустеют; кто-то ссорится из-за пропавшего добра, выворачивает с грохотом на пол чужую сумку; по коридору, гогоча и покрикивая, несётся на коляске ушастый малёк-бандит, и сорванная марлевая занавеска, прицепленная к спинке, развевается пиратским флагом, только почему-то белым. Среди размалёванных стен, похожих на страницы измученной библиотечной книги, всё опасно перемешивается. Как компоненты взрывчатой смеси. Как кусочки наспех разобранного паззла, которые рассыпает рука неразумного ребёнка. Вот-вот он разозлится, не умея правильно их сложить в красивую картинку, и начнёт яростно крошить края кусочков, сталкивая их встык, безвозвратно ломая зубцы. Решение давно принято Ведьмой, и она ждёт только назначенного срока. Она сбежала бы в Лес хоть сейчас: и от шума начавшейся бури, и от долгой переписки без возможности вдохнуть вересковый мёд — но ещё не время. Ещё не настала роковая ночь, ещё шныряет по коридорам приставучий нюхливый Р Первый, подозревая в чём-то даже малышей и Лося, ещё смеются враги, сталкиваясь друг с другом в коридорах и разговаривая впервые за долгий срок, — и Ведьма терпелива. Она снова сбегает во двор. Садится на корни дуба, который был здесь до них и будет после. Расправляет тонкую длинную юбку из чёрного кружева, застилая ею землю, и щёлкает зажигалкой. — Ты сегодня очень красивая, — говорит ей Кузнечик, и у опустевшего немого двора появляется его голос. Ведьма поднимает голову. Снимает привычную шляпу и, сама не зная, зачем, кладёт на корни дуба. На тулье весело гремит цепочка с крысиными черепками — насмешка над соседками, с утра чуть не подравшимися за какой-то вроде ничейный нарядно-богатый браслет. Он смотрит на неё сверху вниз отважно, серьёзно и почти так же проницательно, как смотрел Седой. «И хорошо», — вдруг расслабленно думает Ведьма. Не надо ему быть похожим на Черепа, как он хотел. Никому не надо быть похожим на Черепа и Мавра. Пусть наиграются в свою войну, устанут, забросят рогатки и возьмутся за шахматы, как тот же мудрый Седой. Вслух она говорит: — Спасибо, Кузнечик. — Можно, я посижу с тобой? Она молча отодвигает край юбки. Оглядывается — во дворе никого нет, только её верный крестник-посыльный и она сама. Мелкие наверняка крутятся у комнат выпускников, желая хоть одним глазком приобщиться к атмосфере грядущего таинства — их-то от этого обрыва отделяют бесконечные семь лет. Старшим вовсе уже не до двора. Кузнечик присаживается на угловатый корень, становится с Ведьмой будто одного роста и складывает неловкие руки-грабли на коленях. Кажется, они тянут его, лёгкого и пружинистого, к земле, и он начинает к ним привыкать больше, чем следовало бы. Она щурится, задумчиво разглядывая его, и достаёт новую сигарету. — Можно мне тоже попробовать? — застенчиво просит Кузнечик. — Нет, — непреклонно, но с улыбкой отвечает Ведьма. — Но ты же куришь. И Череп курит. — Это потому, что мы дураки. — Если начну курить, стану дураком? — серьёзным голосом спрашивает он. — Станешь дураком — начнёшь курить. Кузнечик еле слышно вздыхает, по-взрослому дёргает уголком губ, и Ведьма вдруг с ужасом понимает, от кого он это перенял. Присматривается внимательнее, затягиваясь. Сколько бы ни пытался вложить в него Седой, загадочный, всесильный и отдельный, Ведьма испортила его. Коснулась своей рукой, окрестила, дала имя — и, возможно, привязала к тайне, которая может выбрать здесь любого. Недаром он запомнил первыми их — Ведьму, Черепа и Седого, тех, кто знал об Изнанке. Вдруг и он… — Скоро тебя тут не будет, — тихо и грустно произносит Кузнечик, перебивая её мысли. — Скоро всех нас не будет. Дом останется вашим, — пытается она приободрить крестника. Но выходит это неуверенно и туманно. Он молчит. Думает о чём-то, будто растворившись сознанием где-то далеко. Ведьма ждёт. Не мешает. — Когда я разбил окно в подвале… — робко начинает он. — Тогда я хотел, чтобы вы все улетели. Мне показалось, что вы как бабочки или светлячки в банке. Что вас отрывает от земли, что вы можете удариться о стекло, и вам будет больно. Мне хотелось вас освободить. А теперь вы почти свободны, и от этого как-то… страшно и грустно. Ведьма неожиданно смеётся. Вспоминает другую, книжную, ведьму и треплет Кузнечика свободной рукой по волосам. — Невидима и свободна, — произносит она, укрепляясь в собственном решении. — Не грусти. Хочется сказать ему что-то хорошее или важное. Всё-таки крестник. Всё-таки они со Слепым связывали её с Черепом, когда Лес не мог. И Ведьма поворачивается к нему и говорит серьёзно, как со взрослым. — Когда ты вырастешь, ты можешь понять, что для тебя кто-то… очень важен. И от этого можно испугаться. Послушай знающую Ведьму и не бойся. Если тебе придётся выбирать между всем миром и человеком — выбери человека. Кузнечик кивает. Пружина у него внутри сжимается, как всегда, когда он запоминает что-то нужное, а потом расслабляется. Он впервые дотрагивается до её волос, осторожно расправляет граблями длинные пряди — ему, кажется, всегда очень хотелось так сделать, и теперь он может. Ведьма успокаивается: нет, протезы не тянут его к земле. Если ему тоже суждено хотеть летать — он сможет. Летают же свинцовые дирижабли. Она машинально поднимает взгляд к переменчивому небу с быстрыми облаками. Кузнечик — тоже. — Я посижу с тобой, если ты не торопишься, — говорит он. — Хоть разок посмотрю с тобой на облака. Как со Слепым. — Хорошо. Давай разглядывать облака, — соглашается Ведьма и указывает догорающей сигаретой в небо. — Вот это похоже на египетского сфинкса. Выходя из спальни в последний раз, Ведьма задерживает взгляд на грозовой трещине в штукатурке. Ей на миг видится в тонкой желтоватой паутине бархатный зелёный мох, пропадает, когда она смаргивает, но правду теперь скрывать бесполезно. Дом не меняет кожу. Дом выворачивается наизнанку, хочет продемонстрировать свою настоящую суть, раскрыть свою тайну — и поглотить их, всех и каждого, затянуть в зелёный мох. От этого не страшно, а дико весело, будто она и впрямь невидима и свободна. Ведьма выскальзывает в коридоры, тёмные, жаркие, наполненные разговорами и короткими чужими перебежками. Из приоткрытых спален сочится запах плавленого воска и дрожащих тёплых огоньков, долетают заранее нетрезвые таинственные голоса. Кто-то пытается плести неумелую сказку, начиная вечер; кто-то оборзевший уже курит на Перекрёстке и стряхивает пепел в горшок с фикусом. Ни преподаватели, ни младшие не нарушают естественного хода вакханалии. Две стаи смешиваются окончательно, захватывают Дом, и Ведьма коротко выдыхает, думая, что надо уйти до того, как они не смогут поделить добычу. Но пока что нужно быть как все — быть со всеми, и она заходит в одну из комнат Мавра, садится на пол, пьёт кисловатое вино из подсунутого ей стаканчика, греет ладонь над свечой, умудряясь удержать её дольше всех, хохочет над чьими-то мимолётными шутками, несколько раз отказывается от предложений девчонок сделать на её распущенных волосах причёску. Только приглаживая свою макушку после очередного покушения, Ведьма вспоминает, что оставила шляпу у корней дуба — и беспечно решает, что уже всё равно. Сегодня ночь, когда можно не прятать взгляд. Сегодня ночь, когда можно танцевать — и она будет танцевать. Она улыбается, словно от одного стакана уже дало в голову, ощущает почти предполётную лёгкость — и вдруг осекается о взгляд Мавра. Его коляска стоит в углу, и свита учтиво обслуживает его, как всегда. Ведьма смотрит прямо ему в глаза и смеётся. Смеётся, как никогда не смеялась на людях. Поднимается, взметнув подолом кружевной юбки, забирает сигареты и идёт на Перекрёсток удобрять фикус пеплом. Дверь Чумных Дохляков скрипит, и кто-то любопытно высовывается на секунду, но по коридору бесшумно проплывает Лось с кружкой в руке и заходит в комнату. Внутри у Ведьмы что-то расслабляется: если намечается драка, то мальков запирают. Раз всё нараспашку — никакой беды не назревает. Её догоняет Гвоздь. Хочет развернуть за плечо, но в последний момент отдёргивает руку. — Мавр хочет с тобой встретиться, — говорит он, как адъютант, передающий приказ. — В пустой спальне на твой выбор. — И с чего мне соглашаться? — До рассвета у Дома есть вожак. — До рассвета у Дома два вожака. Она снова смеётся, оставляя Гвоздя стоять в одиночестве, и каждый шаг всё слабее соприкасается с землёй. На Перекрёстке людно и весело. Ведьма встаёт у открытого окна на расстоянии вытянутой руки от затянувших на два голоса одну из своих любимых песен Черепа и Хромого. Закуривает и понимает, что впервые стоит так близко к нему в Доме. Он замолкает, пока Хромой ещё завывает. Чужие голоса, ворчание попугая на плече Хромого, треньканье гитары за стеной мигом сливаются в шум прибоя. Череп встаёт рядом с Ведьмой, лицом к лицу, молча закуривает. Она смотрит на него открыто, не отводя взгляд: даёт прочитать своё решение. Череп улыбается нетрезво и счастливо. Хочет приблизиться — на глазах у всех, как будто на самом деле сейчас можно всё. — У тебя в глазах плещется Ночная Сторона, — шепчет он. И Ведьма, оставив полупустую пачку на подоконнике кому-нибудь на радость, лёгким, почти развязным жестом цепляет двумя пальцами его длинную цепочку, отправив окурок за окно. Череп смеётся, идёт за ней, и Хромой попугайски улюлюкает им вслед сорванным голосом. Они скрываются за поворотом коридора, в тусклом свете подмигивающих умирающих ламп. Ведьма хватается за ручку двери своей спальни, но Череп качает головой и перехватывает её запястье. Тянет к тёмной пустующей комнате Седого — там никто не должен искать. Заводит во мрак, захлопывает дверь и прислоняется к ней спиной. Протягивает фляжку с мудрёным спиртным на один глоток. Ведьма делает всего один шаг по истёртому паркету — и Лес, пробиваясь из высохших винных лужиц, разрастается им навстречу и обнимает тёплым ночным воздухом. Глоток чего-то из фляжки Черепа бьётся внутри, трепещет в горле горячим мотыльком, жарко прокатывается рядом с сердцем. Высоко-высоко в антрацитовом небе рассыпаются звёзды, вычерчивается колкая молодая луна. Чёрные ветви над поляной сплетают причудливый кованый шатёр. Ведьма ещё не бывала в ночном Лесу. На его Ночной Стороне, как выразился Череп. Но здесь оказалось точь-в-точь так, как ей грезилось в танцующем сне. Лес одновременно молчит и поёт, оплетает её ступни травами, не желая отпускать, и разрешает взлететь. Глаза Черепа почему-то чуть светятся. Он стоит напротив, наклонив голову, любуется Ведьмой. Улыбается. Она улыбается ему в ответ и сразу понимает: настало время, когда она должна танцевать. Ведьма расстёгивает рубашку медленно-медленно, отбрасывает её в сторону, не заботясь о том, что потом её придётся снова надевать. Стаскивает сандалии, оставляя их где-то на краю поляны. — Передумаешь, — усмехается Череп, рассматривая её необычным взглядом, без похоти и нетерпения. Смотрит — будто гладит спокойной рукой. Знает, что не передумает. — Я решила, — отвечает Ведьма. Перешагивает упавшую кружевную юбку. — Забирай меня. Хоть всю. Хоть сейчас. — Мы можем больше никуда не спешить. Ведьма щурится, гадая, горят ли её глаза тоже. Отступает на шаг и поворачивается, перебрасывая волосы наперёд. Чувствует, как Череп рассматривает, не скрываясь, её тело — длинные ноги, округлые ягодицы, ровную белую спину. Ступает, приминая босыми ногами высокие душистые травы. Они тут же упрямо распрямляются, ласково щекочут щиколотки. Лес одновременно молчит и поёт: Ведьма слышит незнакомые, почти воздушные тихие голоса птиц, негромкий свирельный присвист незримых жителей Леса, шелест листвы и дыхание самой ночи. Та самая невесомая мелодия тишины. Только к ней примешивается громкий отчётливый стук сердца Черепа. Задаёт ритм. — Я хочу танцевать для тебя, — говорит она, не оборачиваясь, запрокидывая лицо к рогатой луне и невозможным чужим звёздам. — Танцуй. Сегодня ночь, когда можно танцевать. За спиной у Ведьмы тяжело шуршит одежда Черепа. Она больше не нужна. Ничего не нужно. Только поднять руки к небу, мягко крутанув запястьями, и начать танец, который Ведьма столько раз танцевала во сне для единственного зрителя. Её бёдра ходят в такт биению сердца Черепа, покачиваются, когда она переступает с ноги на ногу, оборачивается вокруг себя, плавно, открыто показывая ему всё своё тело. Оборот — и волосы разлетаются чёрным веером. Оборот — и луна высвечивает на серебристо-белой груди тёмные заострённые соски. Она не показывает, что от волнения вся покрылась мурашками, старается не стесняться ничего — но дыхание всё равно сбивается, когда она оборачивается, проводя ладонью вниз по плоскому животу, и видит, что Череп ласкает себя, прислонившись плечом к дереву, глядя исподлобья с выжидающей улыбкой. Ведьма смотрит, как его жилистая рука ходит вверх-вниз, и разглядывает его почти так же бесстыдно. Потом улыбается — и рушится в траву навзничь, раскинув руки. Череп медлит. Потом подходит, отбрасывая длинную подвижную тень, опускается на колени, перевешивает череп обезьяны за спину — и нависает над Ведьмой, очерченный звёздным и лунным светом. Его губы в этот раз мягче и влажнее, но настойчивее, и он как-то слишком остро прикусывает её язык. Ведьма смотрит в его сияющие глаза и видит в них отражение тёмных светлячков. Она уже почти такая же, как Череп. Почти хозяйка здесь. Осталась самая малость. И Ведьма впускает в себя и его, и Лес, молчаливо вздрагивая навстречу резкому решительному движению. Тыкается носом в его ключицу. Глубоко дышит вересковым мёдом, острым перцем и свежей кровью, и эти запахи вплетаются в ароматы трав и дурманящих ночных цветов. Его твёрдая, гибкая спина замирает, и Ведьма впивается в его рёбра длинными ногтями. Череп даёт ей притерпеться. Почувствовать себя внутри. Потом небо покачивается и звёзды дрожат при каждом его движении, голодном и долгожданном, но всё ещё бережном. Череп приподнимается на вытянутых не дрожащих руках, тяжело дышит, и его глаза горят ещё сильнее. Будто он хочет запечатлеть этот момент, запомнить, как навсегда забирает себе Ведьму. Лес не расступается над ними — наоборот, укрывает шатром, даёт время насладиться друг другом. Череп в самом деле не торопится никуда — думает, что ей больно, но Ведьме не больно. Ей легко. Она — колдовское пламя, согревающее ночной Лес. Когда ему приходит мысль остановиться в очередной момент, она метит его плечи тёмными красными лунками, до крови, и Череп больше не сдерживается. В нём прорывается что-то звериное, сильное, но заботливое, и он склоняется над Ведьмой, накрывает её собой и целует, рвано и сладко целует, и прокусывает губу, когда она глухо и пьяно стонет в его рот, стискивает его собой и обнимает длинными ногами. Внизу живота, там, внутри, где он, становится совсем горячо, и звёздная бездна вспыхивает над головой. Отпускать Черепа не хочется. Но Ведьма всё же даёт ему сесть и сама садится в траве напротив. Гладит его по щеке, другой рукой ведёт по своему влажному бедру. — У тебя листья в волосах, — острозубо улыбается Череп и ловкими длинными пальцами вытаскивает из чёрных прядей какой-то здешний, диковинный зелёный лист. — Это не важно сейчас, — Ведьма мотает головой, счастливая. Ей хочется назвать то, что произошло, непоправимо правильным. Она ещё не знает, почему, ведь небо не выцветает от непрошеных солнечных лучей, как в тех вещих снах, и никто не косит высокую траву, в которой они сидят. Ради этого стоило так долго ждать. Стоило покориться хозяину Дома и Леса, пренебречь всем. Стать равной ему и свободной. Череп рассеянно кивает. Тянется к своей цепочке и перебирает её на шее, ищет замок. — Ты чего? — Ведьма удивлённо смеётся. — Давай считать, — говорит Череп, глядя ей в глаза, — давай считать, что мы обручились. Чтобы я крепче тебя здесь держал. Чтобы ты ушла за мной. Полностью. Я заберу тех, кому обещал, и вернусь. Совсем. Но у меня нет кольца или чего-то такого. Возьми. Он не находит застёжку. Снимает амулет через голову и тянется к Ведьме. Глаза черепка сверкают, и она вдруг пугается снова — того, что вот сейчас он отдаст ей свой амулет и уйдёт ещё за кем-то, туда, где люди Мавра, где сам обозлённый Мавр, а она останется здесь и ничего не сможет сделать. И даже узнать. ...Как цепочка соскользнула в пустоту, упала в траву и пропала там, Ведьма уже не видела. Лес отступил, оскорблённый страхом, обиженный неверием. Или просто у Леса было слишком жестокое чувство юмора — как у подростков, которые так любили играть в войну и которым он открывался. Шатёр листвы расступился, выкинул её сквозь бледные звёзды. Ведьма оказалась на полу комнаты Седого нагая, ещё розовая и разморенная, на коленях. Успела услышать, как скручивается, засыхая, забытый в волосах причудливый листик с другой стороны. Череп вышел за ней — пахнущий Лесом, торопливо и взволнованно натягивающий джинсы. Взглянул на неё обычным, светлым крапчатым взглядом, хотел что-то спросить — но не успел. По глазам тут же резанул бледный рассвет, сочащийся из окон коридора. В дверном проёме темнела коляска Мавра — лилово-пунцового, неподвижного, злого. Перекрывала собой выход. Потерянное мгновение. Потерянный амулет. Потерянный Лес. Ведьма не успела пожалеть ни о чём, слыша звуки в коридоре глухо и чётко, будто всё ещё с Изнанки: нестройный дальний бег Хромого, спешащего сюда, щёлкающие пружины выкидных ножей и грохот замков на комнатах младших — как ружейных затворов. Всё, что можно было успеть до рывка безоружного Черепа, до короткого приказа Мавра — засмеяться, как положено ведьмам, и увидеть, что в руке у Гвоздя сверкнул лезвием косы кухонный нож.