Вообрази себя королевой всего на свете

Всё дело в ее глазах. Они всегда так широко распахнуты, так неосторожны; в них отражается её чистосердечие, её бесконечная, неистощимая надежда. У неё зелёные глаза — цвета сочной листвы, которая нежится в утренней росе, прежде чем слепящее сердце дня заставит её увянуть. Подобно ей самой, эти глаза выглядят постоянно чего-то ждущими, и каждый день этот оптимизм оказывается раздавлен, сожжен и бесполезен. Надежда Ирулан никогда не ослабевает и не умирает, и пускай она не говорит Паулю ни слова, это приводит его в бешенство. Она — зелень и золото, как винная лоза; и, точно лоза, она разрастается вокруг него, извиваясь и оплетая трещины в его мраморном фасаде. Она не глупа; она знает положение дел, знает, что Чани всегда была и будет его единственной любовью. Ирулан до неуютного честна, она говорит только то, что имеет в виду или во что верит, и по мере того, как растёт Алия, растёт и её презрение к невестке. Она умоляет Пауля избавиться от Ирулан — и его пугает то, что его собственная сестра подразумевает под «любыми возможными средствами». И всё же, как и всегда, Чани смотрит на него, когда он вместе с Ирулан, покорным и ровным взглядом. Она понимает; и оттого Пауль ненавидит Ирулан еще сильнее. Чани знает, что Пауль ходит к Ирулан; он не делает из этого тайны, ибо между ними двумя нет места для тайн. Чани знает, что только она родит ему детей, пусть даже она всё сильней и сильнее тревожится своей неспособностью сделать это, с тех самых пор, как их первенец был убит. Пауль видит это в её глазах: пускай она понимает, что он так в полной мере и не осуществил свой брак с Ирулан, необходимость остаётся необходимостью. Паулю нужны наследники. И он ненавидит Ирулан за это. Но не по этой причине он приходит к Ирулан в те забытые и одинокие ночи, когда Чани далеко — в пустыне, в сиетче, который был ей домом прежде дворца, там, куда стремится сердце женщины, когда она чувствует отчаяние. Пауль знает, что Ирулан будет ждать его, как только увидит, что Чани отправляется; знает, что она будет обнаженной лежать в своей роскошной постели, рассыпав золотые волосы по совершенной молочно-белой коже. Она не делается смуглой, даже на Арракисе; она обгорает, показывая тем самым, как чужда она этому месту. Как только он забирается на матрас, она позволяет упасть простыне, прикрывающей бюст — маленькие розовые соски, идеально округлые, торчат на вершинах её скромных грудей. Он касается их, поначалу пальцами, а затем языком. Она довольна его ласками, с каждым движением подставляя ему всё больше своего тела, и его пальцы скользят в расщелину её плоти, ощущая её влажной и готовой. Его член уже свободен, и он подстравивается к ней сзади, погружаясь в эти набухшие и жаркие губы; его ствол ходит вдоль них вперед и назад, головка ударяет о тугой узелок плоти, венчающий бархатистые складки. Она стонет так мелодично, что это может разбить сердце. Он смазывает себя, подготавливаясь. Он войдет в неё не здесь. Она без того уже на животе, её тело расслаблено в ожидании. Когда он взбирается на неё, под её бедра подложена мягкая подушка. Он вводит в неё выпирающую головку члена, прямо в отверстие между её пухлыми ягодицами. Только головку, осторожно, туда и сюда. Всякий раз, проведенный с нею, он бывал ласков и осторожен вместо того, чтобы просто ворваться внутрь. Мало-помалу он начинает вторгаться в неё всё глубже, и со временем они входят в единый ритм. Он тянет руку вдоль её тела, чтобы взять в ладонь грудь, ущипнуть сосок, покатать между большим и указательным пальцами. Его пальцы скользят по её животу и между ног, находят тот самый бугорок, средоточие её женской чувственности. Он уделяет ему столько же внимания, обводя его подушечкой большого пальца, а затем пощёлкивая по бутону, выступающему из-под капюшона плоти. И снова тянется вверх, покрывая её соски ее же собственной влагой, чувствуя, как они затвердевают и сморщиваются в сухом вечернем воздухе. А затем опять возвращается к её клитору. Она достигает вершины блаженства и скатывается вниз, дрожа под ним всем телом. Её мышцы сокращаются сами по себе, плотно сжимая его. Отчаянный стон вырывается из его приоткрытых губ, и он вытаскивает из неё член, насладившись собственным удовольствием. Она не возражает против того, чтобы чувствовать в себе его семя — даже там, сзади; он знает, что она никогда не станет жаловаться. Он перекатывается в сторону от неё, и она не пробует придвинуться к нему ближе, но просто лежит там, где лежала, избегая только мокрых пятен, глядя на него широко распахнутыми зелёными глазами. И он ненавидит её за это. Потому что столь пылкая ненависть расцветает только из страсти; ошибка, думает он, именовать два этих чувства полными противоположностями. Побеги её лозы проросли в него, как бы усердно он ни пытался их выкорчевать. Но более чем понятно, что всё останется именно так, как было. И он ненавидит её — потому что ей будет довольно и этого.