Чрево

Шестой хотел есть. Ни о чём другом думать попросту не получалось. Бурчание могло привлечь длиннорукого, поэтому оставаться в детской было опасно. Впереди ждало ещё больше тёмных сырых коридоров, пятен мазута, похожих на кровь, и загадок, решать которые невыносимо на пустой желудок. Шестой сложился пополам, обнял руками живот и тихонько заскулил. Сейчас бы хоть крохотный кусочек мяса! На кухне его валялась целая куча, и даже знание, из кого делали сосиски, не перебивало голод. Перед глазами уже летали воображаемые окорока, пряный запах крови и специй туманил разум. Сглотнув слюну, Шестой кое-как встал и медленно побрёл дальше. Под ногами сновали наглые крысы: они чуяли его слабость и угрожающе скалились, стоило протянуть к ним руку. Конечно, он пока не настолько голоден, чтобы ловить и есть крыс, но… На самом деле ему уже почти было плевать, чем именно утолить голод, свиной котлетой или этими нелепыми гномиками, что крутились рядом. Освобождать их из клеток нетрудно, иногда они показывали скрытые ходы, однако никакой трепетной привязанности к ним Шестой не испытывал. Понимал — они такие же пленники корабля, как и все остальные, как и огромный мужчина, чьи ноги свисали с потолка. Хотя туловище и голова прятались в тенях, легко представить, как в синюю шею врезалась петля, а язык вывалился изо рта розовым червём. Предсмертную записку Шестой мельком глянул и побежал дальше, но труп почему-то отпечатался в памяти надолго. — Чёрт, — руки с трудом держали зажигалку, единственный источник света. Огонёк то и дело гас, вилял в сторону и мерцал, делая тени ещё гуще, ещё страшнее. На пару мгновений зажигалка осветила путь: небольшая лестница, которая вела к столовой. Там кормили детей перед тем, как отправлять их длиннорукому на упаковку. Что потом с ними делали — Шестой догадывался, но старался об этом не думать. У него нет времени спасать всех, кто подвернётся под руку. Надо спешить. Приступ голода, сильнее, чем прошлый, скрутил его перед решётчатым «окном», сквозь которое можно было рассмотреть длинные лавки и огромный светящийся глаз. Наблюдатель, Шестой лично убедился, ушёл со своего поста и бродил где-то в коридорах, так что можно проскочить незамеченным. Поесть бы только… За одной из лавок сидел мальчик. Шестой вцепился холодеющими пальцами в прутья и повис на них. От голода ноги почти не слушались и подгибались. Дыхание вырывалось из лёгких хрипами и паром, а тишина делала его совсем нечеловеческим. Мальчик заметил Шестого и подошёл поближе. Что он там пытался рассмотреть под глубоко надвинутым на лицо капюшоном, непонятно, но его, кажется, всё устроило. Мальчик взял со стола что-то продолговатое и кинул сквозь прутья на пол со словами: — Мне отрезали её всего четверть часа назад. Ещё тёплая. Шестой медленно моргнул и взглянул на «угощение». Человеческая рука, покрытая какими-то странными серебряными пятнами. Срез был чистым и ровным, явно поработал кто-то из поваров своим тесаком. К горлу подступила тошнота, но голод — да, голод оказался сильнее. Шестой только и смог выдавить: — Ты болен? — Это не заразно, — спокойно ответил мальчик. — Но я не гожусь для праздничного ужина. Поэтому сижу здесь. Ешь, пока ещё можешь стоять на ногах. Дольше сопротивляться бессмысленно, Шестой и не пытался. Под внимательным взглядом мальчика он вгрызся в руку — мясо! — и почувствовал неописуемое облегчение. Словно заново родиться, только поесть. — Спасибо, — хрипло поблагодарил Шестой и со второго раза щёлкнул зажигалкой. Свет упал на лицо мальчика и его правую половину тела: рукав болтался свободно, завязанный узлом, чтобы не мешал, а в глазах вместо боли и страха застыла ненависть. — Кто отрезал тебе руку? — Хозяин, — процедил сквозь зубы мальчик. — Он наверху, в своих покоях. Мне до него никак не добраться. Но ты — сможешь. Я видел тебя раньше. От последних слов Шестого пробил озноб. — Ты ошибаешься, — он боднул лбом решётку. — Я ищу выход отсюда! Мальчик криво улыбнулся. Не поверил. В животе образовалась приятная сытость, ноги окрепли, а разум вновь прояснился, и за это Шестой был готов сказать правду. Почему-то мальчик вызывал доверие. — Я ищу силу. И когда найду её, Хозяин умрёт. Повисло неуютное молчание. Шестой думал о том, что пора идти дальше, он и так кучу времени потратил на странного парня, который теребил пустой рукав и кусал губы. Наконец он спросил: — Ты не видел там, — кивок обратно, в темноту, — высокого человека с белыми волосами? Он говорил, что выберется и позовёт на помощь. Шестой вспомнил ноги в огромных ботинках, предсмертную записку и порадовался, что не стал всматриваться в лицо трупа. Может, у него были не светлые волосы. Может, он правда сбежал. — Нет, никого, кроме длиннорукого, я не видел, — соврал он. — А теперь мне пора. Спасибо за… еду. Мальчик успел просунуть левую руку между прутьями и схватить Шестого за край дождевика. Хорошо, что не за капюшон. Нельзя открывать лицо. — Стой!.. Подожди. Скажи, как тебя зовут? Я знаю, ты не вернёшься, — он говорил торопливо, но серьёзно и веско, невозможно было просто отмахнуться от его слов. — Но если узнаю твоё имя, то мы будем почти сообщниками. Тебе не трудно, а мне радость. Когда-то Шестой слышал слово «друг» и даже запомнил его значение. Сейчас оно всплыло в памяти вместе с ногами висельника, и стало вдруг так тоскливо и жутко, словно он уже превратился в одного из монстров, от которых бегал. Но он всё ещё человек. И тёплая рука, сжимавшая дождевик, казалась единственным, ради чего вообще стоило заканчивать этот бесконечный кошмар. — Луффи, — прошептал он, мягко пожимая в ответ чужие пальцы. — Запомни его, ладно? Потому что я, кажется, почти забыл. Мальчик сухо кивнул, отступил в тень, подальше от зажигалки. Шестой тоже отпрянул, спрятал руки в карманах и побежал, не оглядываясь. Уже в душевой, подставив лицо ледяным каплям и чувствуя, как качается пол под ногами, он запоздало вспомнил. В предсмертной записке, которую и читать-то некогда было, красивым почерком с завитушками Шестой успел выцепить всего несколько слов. «Прости меня, Ло».