Я зажигаю свечу

      На ночной террасе сидели двое. Второй лениво смотрел в темноту, пока первая торжественно зажигала новую свечу.       — Ну вот, опять начинается, — буркнул второй и откинулся на спинку плетёного кресла, — каждый вечер одно и то же! На кой чёрт зажигаешь, дура? Мотыльки налетят, а ты их боишься.       — Я и темноты боюсь, — заметила первая, сосредоточенно чиркая спичкой.       — Но меньше, чем мотыльков. Меньше ведь? Не замечал, чтоб ты при виде темноты визжала или плакала. Так, передёрнешься чуток, зажмуришься, и ладно.       Огонь всё никак не хотел гореть, словно густая осенняя ночь выпивала его ещё до рождения. На прикрытом крахмальной салфеткой столике уже высилась целая горка спичек: какие-то сломаны, какие-то прогорели до того, как их успели поднести к фитилю. А первая, знай себе, возится, как будто это свеча — самое важное, что у неё осталось.       — Вот так, — удовлетворённо сказала она, когда крохотный огонёк на восковой ножке наконец-то пристроился у края деревянных перил. Второй фыркнул:       — Опять бояться будешь? Будешь ведь, не прикидывайся.       — Буду.       — И завтра опять зажжёшь?       — Зажгу.       Первые мотыльки уже слетались. Крупные, с хрусткими крыльями, прозрачными на свету, и жирными меховыми телами, они норовили подлететь ближе, но, спугнутые жаром, отлетали в сторону, аккурат чтобы врезаться в грудь первой. Чуют страх, что ли? А она всё делает вид, что нормально, отмахивается, только дёргается вся: и руки дрожат, и губы. Гордая, понимаешь, никогда не признает, что не права.       — Ох, да хватит уже! Давай гасить.       — Не трогай! — она закрыла свечу трясущейся рукой. — Пусть сама догорает.       Терпеть этот идиотизм, творящийся на террасе каждый вечер, уже надоело. Зажигает, как будто с этого есть какая-то польза! Скулит потом, как будто в капкан попалась, не дозовёшься, корчится — а вечером снова над спичками издевается.       — Ты мне скажи хоть, на кой? — второй поморщился. — Ну не понимаю я, хоть тресни! Не будешь зажигать, мотыльки и не слетятся. Будешь спокойно сидеть, без этого всего.       Первая вымученно улыбнулась и сделала шаг назад. Когда особо крупный мотылёк ударился в грудь, она тихо вскрикнула и прижала руку к сердцу: боится, что выпрыгнет.       — А если я не зажгу, куда они полетят?       — В Туево-Кукуево полетят, на Юг в тёплые края, да хоть куда, тебе-то какое дело?! — второй вскочил с кресла и заходил по террасе; под его ногами чуть поскрипывали старые доски. Первая по-прежнему стояла, сложив руки, и смотрела на мотыльков, кружащихся возле свечки.       — Я знаешь что думаю? Они летать так и так будут, но, если не зажечь, я их не увижу.       — Так в этом-то и суть: не увидишь! А, раз не видишь, то и воплей будет поменьше, — на мгновение второму показалось, что она поняла, но вдруг увидел её глаза, влажно блестящие, как плавящийся воск:       — Я не хочу всё им отдавать, понимаешь? Они сначала ночь себе заберут, а потом и всё на свете. А мне ничего не оставят, и тебе не оставят, будет только темнота, и ни одной свечи. Налетят, обглодают, даже косточек не оставят.       — Вот глупая. Они людей не едят.       — Это ты так говоришь, пока при тебе никого не съели. Ты им не нужен, а меня едят, понимаешь? Смотри: едят!       Второй не хотел никуда смотреть, но, когда тебя умоляют, волей-неволей обернёшься. Ладони первой, расчёсанные в кровь, были покрыты мелкими укусами. Стараясь придать голосу беспечность, он отмахнулся:       — Да это мошкара. Мало ли, кроме мотыльков, дрянных насекомых.       Втайне подумалось: может, она сама руки разодрала, чтоб только доказать правоту? Ишь, мотыльки её кусают. Никого не трогают, её одну жрут, всю такую неземную и эфемерную. Не зажигала бы свечи, была бы, как нормальные люди, и не было бы подобной чепухи.       — Смотри! — первая вдруг улыбнулась, широко-широко, и от её улыбки повеяло теплом огня. Один из мотыльков, подлетевших слишком близко, загорелся и теперь метался по столешнице в тщетных попытках сбить пламя. Она смотрела, как насекомое корчится и затихает, и глаза её сияли, словно это было самое прекрасное зрелище в её жизни.       — Вот бы они все сгорели, — зачаровано прошептала первая, — сам ведь знаешь, как бывает. Плохое уходит, а на его место может и хорошее прийти. Правильно говорю?       Второй уже перестал понимать эту чушь, и хотелось ему только одного: чтобы она, наконец, погасила свою поганую свечку. Разве не видит, что только хуже? Один сгорел, ещё два прилетят.       — Ты бы их давила, раз так не любишь. Взяла мухобойку — и пошла.       — Я не хочу их убивать! — воскликнула первая. — Я хочу, чтобы они сами. Понимаешь? Чтобы понимали, что делают плохо, и прекращали. Чтобы не ели так больше. Они, когда прекращают, бабочками становятся, а бабочки безобидные.       Она замолчала и устроилась в соседнем кресле, поджав ноги: сама себе не даёт права вскочить и убежать. Первая, не моргая, смотрела на крохотный огонёк, и вдруг второму показалось, что мелкие язвы уже покрывают и щёки, и искусанные губы; не лицо у неё — восковая маска.       — Слушай, можно попросить?       — Валяй.       — Когда меня доедят, ты ведь зажжёшь новую свечу?