Жить счастливо

Слэш
G
Завершён
135
Пэйринг и персонажи:
Размер:
8 страниц, 1 часть
Описание:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
135 Нравится 2 Отзывы 25 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      У Ванитаса всегда было тяжело с общением. Сейчас никто так не думает — Ванитас слишком искусно притворяется. Часто улыбается, громко смеётся и с уверенно-невозмутимым видом вытворяет многое. Но ему всё равно трудно и каждый раз, оставаясь один, он облегчённо вздыхает, облокачивается обо что-то, скидывает обувь и срывает серьгу, а потом сползает вниз.       Когда долго притворяешься, говорят, в итоге становишься таковым.       От своей роли, считает Ванитас, он не получил ровным счётом ничего, кроме умения играть лучше прежнего. Лучше настолько, что любой голливудский актёр позавидует. Лучше настолько, что все, кого Ванитас знает, думают и за спиной говорят: «превратился в человека», а бабушки, что сидят около подъезда, говорят, не скрывая:       — Наконец мальчик стал общительнее. Я уж думала, таким и останется. А вырастет — наркоманом станет.       — Да-да! Вот только зачем волосы перекрасил? И серьгу стал носить. На гея похож. Лучше бы подстригся.       — Но теперь он не бледный настолько, что можно спутать с вампиром.       — Я бы поспорила.       Но это всяко лучше, чем ежедневно слушать нотации родственников, которым не доказать, что все люди, как один, неинтересные, серые и дураки. И это всё вплоть до истерик по несколько раз в неделю.       Так лучше. Правда, Ванитас?       С уличной скамьи к полу не сползёшь. Но никто не вправе запретить Ванитасу снять обувь, глубоко и тяжело вздохнуть, а потом облокотиться о спинку скамьи и откинуть голову назад.       А к серьге Ванитас уже привык.       Солнце сегодня злое, и Ванитас ступнями чувствует жар плитки, даже не касаясь её. Всё вокруг пропитано жаром, дышать трудно, а у Ванитаса устала и болит спина. И поза у него совсем не расслабляющая, наоборот.       Скамейка совершенно свободна, и Ванитас ложится, положив руки под голову, чтобы не давило дерево. Одну ногу он вытягивает вперёд, а другую сгибает в колене. И облака на небе — он смотрит — идут разводами.       Теперь Ванитас похож как минимум на алкоголика, как максимум — на ненормального. Или нет, наоборот, потому что алкоголик намного страшнее ненормального.       Ванитас накрывает глаза ладонью, ещё раз вздыхая. Теперь под головой только одна рука, но этого хватает. Он лежит так какое-то время и позже поворачивает голову в сторону. И в стороне много людей проходит мимо. Люди всегда спешат пройти мимо. Всегда и везде — будь то реальность, книга или фильм. И если кто-то не поторопится, а остановится, скажем, помочь, то все остальные тут же остановятся тоже и достанут камеры, сочтя это удивительно хорошим поступком, достойным того, чтобы его запечатлеть. А когда доснимают — снова пойдут мимо.       И на Ванитаса все только косятся. Один ребёнок спрашивает, Ванитасу слышно: «Мам, а почему дядя лежит на лавочке?», на что мама говорит что-то сбито-смазанное и тянет ребёнка дальше. Но куда?       Спешка. Не жизнь.       Ванитас улыбается на это широко-широко и в очередной раз удивляется, почему, нет, зачем его приучили общаться с этими существами? Для чего? Чтобы Ванитас тоже спешил в никуда?..       Из всех прохожих выделяется один парень. И это не из-за тёмного цвета кожи и светлых волос в комплекте. Хотя, нет, из-за этого тоже, но... Он никуда не спешит. Спокойно сидит по ту сторону дороги, точно напротив Ванитаса, и рисует что-то.       Однажды, будучи ребёнком, Ванитас решил поспрашивать у людей: «Почему вы так сильно спешите домой?» Все, как на подбор, отвечали одно и то же: «У меня там семья», «Меня ждёт кот». И никто, никто-никто не сказал: «Я хочу»       Может быть, есть в мире люди, которые хотят домой, но Ванитас не встретил тогда ни одного — в его случае всех домой тянуло чувство долга.       Неужели этого темнокожего ничего домой не тянет? Или у него напрочь отсутствует чувство долга? Он кажется Ванитасу интересным. Не сильно, самую малость, но ведь другие люди неинтересны Ванитасу совсем.       Когда Ванитас садится и продолжает смотреть за людьми, думая о своём, когда отказывает девушке с ребёнком в коляске на вопрос: «Можно присесть?», когда он ходит за водой, потому что жара убивает, и когда опускается обратно на скамейку... Раз за разом, возвращаясь взглядом к парню на скамейке напротив, Ванитас находит его рисующим. И напрашивается немой вопрос: «Насколько сильно нужно любить это занятие, чтобы рисовать уже не один час подряд?»       А потом Ванитас замечает, как парень не просто рисует, но и поглядывает на него самого. Поглядывает часто, можно даже сказать, смотрит, прерываясь изредка, чтобы сделать штрих-другой в альбоме.       Ванитас не шевелится и ждёт минуту, наблюдая, проверяя свою теорию. А потом назло художнику меняет позу: закидывает ногу на ногу, на колено облокачивается локтём, а на ладонь опускает подбородок.       Парень на скамейке перестаёт рисовать и долго смотрит на Ванитаса.       «Озадачен?» — думает Ванитас и улыбается лукаво.       В этот раз он ждёт недолго и, стоит парню снова начать рисовать, Ванитас встаёт и уверенным шагом направляется вперёд. Каждый шаг отдаётся больным стуком в голове — она всегда болит после долгого нахождения на солнце. И по мере того, как Ванитас приближается, всё отчётливее видно, как сильно лицо художника преображается удивлением и, может быть, — Ванитас не уверен, — испугом.       Ванитас садится рядом с художником и молча, невозмутимо отбирает у него альбом. Возражений не следует, за ним только наблюдают, крепко сомкнув губы, но, даже последуй эти возражения, Ванитас не обратил бы внимания.       Ванитас начинает листать с самого начала.       Альбом заполнен набросками — удачными и не очень. Где-то настолько не очень, что они на листе всего одни при наличии свободного места. Не возникает, видимо, желания рисовать рядом с ними что-то ещё... Но где-то рисунки настолько привлекательны, что Ванитас останавливается, чтобы рассмотреть их лучше. Последние несколько листов изрисованы вдоль и поперёк, но ничего удачного там нет, и на всех стоит сегодняшняя дата.       Ванитас изучает их долго, читая каждую пометку и рассматривая все попытки в пейзажи и людей. Потом он переворачивает страницу и действительно обнаруживает несколько набросков себя.       Очень расплывчато и редкими линиями нарисованного себя, где чётко и особо выделяется причёска, нарисованная, чтобы было в цвет, синей ручкой. Его рисовали ещё тогда, когда Ванитас лежал на скамейке. И как можно было прозевать, не заметить? Но насколько похож! И дело вовсе не в схожей одежде, а в том, как точно художнику удалось изобразить позы и телосложение Ванитаса.       Да, мелкие детали, вроде выражения лица отсутствуют, но это — от расстояния. Теперь Ванитас близко, и, не поворачиваясь даже, чувствует, как его рассматривают, как сверлят взглядом песочные часы у уха.       Запоздало Ванитас замечает надпись внизу листа: «До чего же прекрасная модель! Муза». Ванитас не согласен с этим — он не прекрасен, не модель и уж точно не муза, — так что тянет руку за шариковой ручкой и получает ту очень быстро. Буквами на бумаге отрицает все три заключения.       Художник молча и поочерёдно смотрит на надпись, на Ванитаса, на ручку. Глаза у него наполнены уставшей искренностью, а легко дрожащие ресницы — светлые-светлые. И его внешность, его образ, могут смело соперничать с вызывающим образом Ванитаса. «Я — Ной», — пишет он. Их почерки очень отличаются: у Ноя буквы меньше, ближе друг к другу.       Ванитас пишет своё имя, и Ной легко улыбается, пожимая Ванитасу руку. Ванитас в ответ не улыбается — они тут только вдвоём, Ной слегка интересен ему, и притворяться незачем, не для кого. Но руку он пожимает так же крепко.       «Почему ты никуда не торопишься?» — пишет он через время.       Почему, Ной, ты не рвёшься отчаянно домой?       Ной переворачивает лист, прикрывает глаза и выдыхает, сосредотачиваясь. А потом начинает рисовать, и ответ Ванитасу приходится ждать дольше предыдущих. Ванитас, впрочем, убеждает себя, что не ждёт и ничуть не расстроится, если не получит ответа. Нуждаемость в ком-то, пусть даже настолько незначительная, чужда для Ванитаса, непривычна, неправильна, даже самую малость опасна. Поэтому он тешит себя иллюзиями и вдыхает свежий, вечерний воздух. Краем глаза замечает, что улицы медленно пустеют, но всё остальное внимание направлено на фиолетово-красное небо, с трудом просматривающееся через многоэтажные дома.       Ванитас не засекал время и не ощутил, долго Ной рисовал или нет. Но когда он тронул Ванитаса за плечо, и тот обернулся, он увидел не просто текст и не просто рисунок, а целый комикс. Выполненный не идеально, некрасиво даже, но очень информативно.       Комикс был о Ное и подтверждал первую догадку Ванитаса: «Этого темнокожего ничего домой не тянет». Маленькая история рассказывала об одиноком человеке, у которого из родных только названная сестра и который вынужден ходить и ходить на работу, чтобы было, на что есть и рисовать, потому что никто кроме самого Ноя не поможет ему — у сестры он просить не вправе. При ней он даже вида не подаёт о проблемах.       Ванитас не знает, что можно сказать на это, но чувствует удовлетворённость. И никакого чувства долга, и никакого «меня там ждут». Неудовлетворённость, правда, ощущается за то, что Ной всё же вынужден. Вынужден работать. А в своё время был вынужден учиться. А ещё раньше спать в обед в детском саду.       Всю жизнь все что-то вынуждены делать. Ванитас в очередной раз убеждается, что он слишком свободолюбив и в очередной раз расстраивается по этому поводу, потому что с таким взглядом на жизнь ему никогда не найти покоя в этом мире. А ведь он просто втайне от всех хочет жить счастливо.       «Почему бы тебе не завести... — здесь Ванитас рисует морду кота. — Так делают все одинокие люди».       Под котом Ванитас имеет в виду любого питомца. Но не важно, кого он нарисовал, потому что нарисовал так, что можно принять за любое животное вплоть до монстра. Ванитас умеет рисовать только от слова «худо», но ему хочется поддержать своеобразную тематику общения. Общаться таким способом, кстати, намного легче и приятнее.       Ной отвечает, что это — стереотипы. Ванитас, конечно, об этом знает. Хотя, продолжает Ной рисовать, однажды он хотел завести кота, даже имя ему придумал. Но это было до смерти дедушки, а теперь Ною некогда ухаживать за питомцами: днями он на работе, вечерами, если останутся силы, рисует, а по выходным его дома не бывает.       Ванитас спрашивает, где же Ной бывает по выходным, и Ной отвечает. Ванитас спрашивает, старается рисовать, и Ной отвечает, рисуя. А когда Ной старается спросить что-то у Ванитаса, тот всё переворачивает с ног на голову так, что, получается, отвечать должен Ной...       Ванитас просто не готов рассказывать о себе так скоро.       Не готов и тогда, когда в ручке неожиданно кончаются чернила, а в альбоме остаётся только половина чистого листа и недописанное: «А я сладкое не лю...»       Ванитас отдаёт ручку Ною и только сейчас замечает, как сильно приходилось напрягать глаза, чтобы разглядеть, что они пишут и рисуют, — на улице стемнело, похолодало. В нескольких метрах светят фонари, а луна полная. Из-за неё, думает Ванитас, всё ещё видно рисунки.       Он понимает — пора прощаться. И Ной тоже понимает, потому что смотрят они друг на друга одинаково, но молчат. Тоже одинаково. Ванитас кивает Ною, встаёт, делает шаг, и вот тогда Ной окликает его:       — Ванитас!       Голос у него неожиданно басистый, но это не вытесняет ноту мелодичности и, Ванитас не побоится этого слова, нежности.       — Где можно тебя найти?       — Ты любишь социальные сети? — оборачивается Ванитас.       — Терпеть не могу, — качает Ной головой. — Из-за них люди становятся слишком зависимыми. А там ведь ничего ценного нет.       — Ну, раз тебе не нравится, — Ванитас улыбается снова. Видеть то, как Ной хмурит брови, бесценно. — И меня там нет тоже.       Ной прочищает горло. Только дурак не поймёт, что он недоволен таким исходом вопроса. Но, на удивление, он не пристаёт:       — Может... Номер телефона?       — Нет. Не пользуюсь я телефонами.       Улыбка Ванитаса хитрая-хитрая, по-актёрски. В двадцать первом веке без связи никак. И Ванитас, разумеется, врёт. Но по глазам Ноя и не скажешь, что он не верит.       Они молчат ещё какое-то время. Ванитасу впервые в жизни понравилось говорить с кем-то. Но, то ли из-за принципов, то ли из-за чего-то ещё, он не завязывает узелок связи. Просто уйти сейчас — самая безответственная выходка за год, но одновременно это и правильно, и привычно.       — До свидания, — машет рукой Ванитас.       От Ноя идётся ещё увереннее, чем к нему, а голова уже не болит. Только уверенность кончается спустя несколько метров, и Ванитас останавливается. А потом порывисто оборачивается.       Но Ной не оборачивается в ответ — уходит неспешным шагом. Ванитас жалеет на секунду, что соврал. Но не останавливает Ноя и не кричит ему свой номер.       На следующий день Ванитас едет помогать бабушке ухаживать за розами. Она — единственная, кто с самого детства понимает его, и та, кого не понимают родственники. «В неё-то ты таким асоциальным и вырос», — говорят. А бабушка, такая дорогая сердцу, слишком быстро стареет. По её длинным волосам щедро струится серебряная мудрость, и от этого как никогда грустно.       Помочь ей сохранить несколько кустов — то немногое, чем Ванитас может отблагодарить её за всё. И заканчивает он только к вечеру. Бросает садовые кусачки, тяжело вздыхает и предупреждает готовящую что-то на кухне бабушку о том, что скоро вернётся. Сам он может только спалить сковороду в попытке пожарить яичницу, а бабушкина еда — дороже золота. Особенно хорошо у неё выходит выпечка.       Ванитас выходит в поле — излюбленное место с самого детства. Тишина, перебирающий траву ветер и вечернее небо. А самое прелестное — ни одной живой души. Но только не сегодня.       Ванитас смотрит по сторонам, вдыхая глубоко и видит, там, левее — он ни за что бы не ошибся даже в вечерних сумерках! — стоящего Ноя. Это невозможно настолько, что Ванитас думает...       Ванитас думает, почему бы Ною не стать первым, с кем он станет общаться по собственной воле? Без общения с Ноем, понимает Ванитас, не получится зажить хотя бы самую малость счастливо — слишком Ной его зацепил. И Ванитас постарается, хотя бы постарается, не играть перед ним никакую роль.       Он подходит к Ною, опускает ладонь на его плечо и говорит с улыбкой:       — Здравствуй!       И Ной испуганно вздрагивает.       Теперь каждые выходные Ванитас добровольно занят, а каждый раз после посиделок на солнце болит голова. Но Ною он об этом не расскажет.

***

      Ной никогда не чувствовал себя уютно в городах. Он терялся на каждом шагу, от шума машин у него болела голова, и он обожал вылазки за город. Или просто на природу, где было тихо. Но осознать это полностью получилось только несколько лет назад. Тогда, когда у Ноя, наконец, наладилось с работой.       Теперь он ежедневно мечтает переехать в посёлок или остаться на даче не только на выходные, но не может. Потому что если позволит себе такое — жить будет не на что, и счастья, где бы не находился, не получится.       Ной недовольно окидывает взглядом получившуюся на холсте мазню. Сегодня не его день. Или не день красок.       «Не нужно, — решает он. — Я вернусь к ней позже».       Он откладывает палитру и кисти в сторону, крепко закручивает все тюбики краски и выходит на улицу.       Там он моет руки, умывается и позже идёт в сторону калитки, которая звенит, когда открывается. Он очень любит свою дачу ещё и за то, что от неё до поля — как от любви до ненависти и обратно: очень мало.       Каждый раз Ной вдыхает глубоко. У него всего два выходных и за них хочется успеть насладиться здешним воздухом, наполниться энергией. Её, впрочем, Ною никогда не хватает на все пять будней и, начиная с вечера среды, он живёт грёзами о субботе.       В руках у Ноя — запятнанный красками альбом, карандаш и ластик, а под другой рукой — покрывало с геометрическим рисунком, сложенное в аккуратный квадрат. Отойдя на достаточное расстояние от дома, Ной сворачивает в невысокую траву и на ней расправляет покрывало.       Оставив шлёпки теряться в траве, он садится на подстилку и, легко щурясь, смотрит вдаль. Там расстилается очаровательный участок полевой ромашки, а дальше, около горизонта, лежат рельсы.       Ной отыскивает в альбоме чистый лист и начинает легко водить по нему карандашом. Он рисует реку, оленей и деревья. С оленями приходится мучиться долго, и в итоге Ной так и не добивается желаемого результата. Но в целом, если не брать в счёт оленей, выглядит гармонично.       Нигде, кроме как на природе, Ноя так не увлекает творчество. Он отдаёт листу всего себя и не слышит ничего вокруг. А ещё каждый раз пугается, когда его что-то отвлекает. Как вот сейчас, когда на плечо ложится ладонь.       Ной сильно вздрагивает. На рисунке остаётся лишняя линия, чтобы убрать которую, придётся стереть так тяжело давшуюся часть оленьего тела. Ной возмущён, он оборачивается и недовольно смотрит на своего знакомого. А Ванитасу и слов не нужно, всё понятно и так.       — А я и не подкрадывался, — опускается он на свободный угол покрывала. Обувь не снимает, вытянув ноги в траву и там закинув их одну на одну. — Просто ты опять плохо слушаешь.       В руках у Ванитаса Ной замечает линованный блокнот, и за это уже хочется сказать «спасибо». Потому что когда Ванитас ничего не приносит, они портят Ноев альбом. Благодарить не хочется только за дурацкий белоснежный цилиндр, что Ванитас когда-то купил «специально для Ноя» и сейчас опять принёс его с собой.       — Я не буду его наде...       Но Ванитас сильно натягивает убор на светлую голову Ноя прежде, чем он успевает договорить.       — Тебя никто не спрашивает, — говорит Ванитас, а на его тонких губах улыбка.       Ной поправляет цилиндр поудобнее, и ему вспоминается сразу, как Ванитас однажды сказал: «Я понял! Это — не твой естественный цвет, просто ты слишком много времени проводишь на солнце. Волосы выцвели, а кожа...» Несусветица та ещё, но забавно. И при этом при всём, сам Ванитас никогда никаких уборов не надевает и сегодня тоже снова с непокрытой головой. Но Ной молчит, заранее зная ответ о том, что Ванитаса защищает тень Ноя, он ведь такой высокий! А ещё заранее зная, что спор и аргументы о том, что Ванитас опять сел с солнечной стороны, бесполезны.       — Мог бы садиться под деревом, — говорит через время Ванитас и открывает блокнот. Закладкой там служит чёрная ручка.       — Тогда бы ты стал спрашивать меня перед тем, как делать?       — Конечно, нет, — отрицает невозмутимо Ванитас и опускает блокнот на колени. Там, на несколько страниц раньше, всё изрисовано и исписано. — Тогда бы цилиндр не приходилось носить вообще.       Ной хмурится: точно. Он смотрит на подпорченный благодаря Ванитасу рисунок и возражает:       — Под деревом виды не такие.       — Ну, это смотря как сесть.       — И тени от листвы мешают чётко видеть рисунок.       Ванитас закатывает глаза и театрально тяжело вздыхает:       — И букашки падают.       Дует ветер: переворачивает листы альбома, развивает синие волосы Ванитаса и ласково щекочет обоих по спине. Ной бережно расправляет листы, закрывает альбом и откладывает его в сторону. Порой из-за ветра Ной портит рисунок ещё больше, чем каждый раз из-за Ванитаса. И за такое стоило бы не любить рисование на открытом воздухе, но Ной не имеет права. Потому что и рисовать-то нормально может только на открытом воздухе или с открытыми окнами.       Зато Ной имеет право не любить хмурую зиму с её холодом и с её упрямством о том, что нужно всё время быть в тепле и в помещении.       Они молчат. Ной смотрит на то, как Ванитас мажет чёрными чернилами поперёк серым линиям листа. Он много чего делает поперёк. Однако Ной и не припомнит, когда по-настоящему и долго злился на него за это. Да и не за это, тоже.       Поперечные линии Ванитаса в итоге складываются в рисунок человечка, похожего на тех, которых рисуют дети лет в пять.       Невольно Ной улыбается, берёт удобнее простой карандаш и, чуть наклоняясь в сторону Ванитаса, рисует сзади человека парижский пейзаж. На это уходит больше времени и стараний, но Ванитас на результат только усмехается и приписывает рядом так, будто это говорит сам человечек: «Не похоже».       Ной возмущён. Да как не похоже? Конечно, не профессионально, но уж лучше Ванитасовского творения! Это, впрочем, справедливо — картины собственного авторства, пусть и неизвестные миру, висят никак не у Ванитаса в комнате.       Приветливо поют птицы. Посредством рисунков Ванитас рассказывает, как пропали у него несколько кустов роз, и Ной сочувственно смотрит на него, следом рассказывая, как испортил холст. Тогда Ванитас отвечает на это совсем маленьким и корявым пейзажем в рамке, который сразу закрашивает. Под чёрным квадратом он с улыбкой пишет: «К.С. Малевич», а чуть правее: «Сделай вот так — станешь известным».       Ной смеётся, а этим же вечером правда закрашивает холст. Но не чёрным, а синим, и рисует поверх этого белую розу. Через месяц, безумно нервничая, он отдаёт её, готовую, Ванитасу.       Не первая картина Ноя, но первый подарок Ванитасу.       Хочется положительной реакции и искреннего «спасибо», но в ответ — тишина. И Ванитас только смотрит, смотрит, смотрит. Низ, верх, каждый лепесток. В глазах Ванитаса часто плескается печаль, но Ной искренне и наивно верит, что ему кажется. Верит, потому что просто хочет жить с Ванитасом и жить счастливо. А слова «печаль» и «счастье» разве могут ужиться вместе?       В руках Ванитас держит шариковую ручку, и Ною не жалко картины, если Ванитасу легче написать, нежели сказать благодарность. Но роза остаётся цела и через минуту, и через две. А потом Ванитас едва заметно, дрожаще кивает, и этот кивок выбивает из Ноя все-все сомнения.       Только что Ванитасу понравилась картина.       Уже давно Ною понравился Ванитас.       В тот выходной они расстаются рано, а в воскресенье опять собираются, но с единственным отличием: цилиндр, который приносит Ванитас, — лишнее, потому что Ной сидит под ивой и смотрит на проезжающий впереди поезд. И то ли считает вагоны, то ли нет.       И ничего в их общении, понимает Ной, не изменилось. Неужели для Ванитаса ничего не значат подарки? Или это Ной всё слишком романтизирует и нигде и ни к кому, кроме как к героям сказок, не бросаются на шею с благодарностями и поцелуями после первого комплимента или подарка? Или Ною нужно спасти Ванитаса от смертельной опасности, чтобы почувствовать его руки у себя на шее? А может, это Ванитаса ещё мучают сомнения? Ной, например, уже давно справился с ними.       Ну или считал так. Ведь сейчас опять задаётся дурацкими вопросами.       Следующая рабочая неделя катится кубарем с горы, Ной едва успевает поймать её, чтобы не разбилась. Разобьётся — и, считай, разбился сам Ной. Он слишком устал. Настолько, что поначалу не хочется даже ехать на дачу, а хочется завалиться спать в квартире. Силы приехать находит в себе с трудом, а, приехав, всё равно ложится спать.       В ту субботу Ной совсем не рисует и с Ванитасом не встречается. Это первый раз после их знакомства, когда Ной пропускает встречу без предупреждения.       На утро Ванитас обнаруживается под ивой, ждущий Ноя.       — Если бы ты не явился и сегодня, я бы пришёл сам, — спокойно заявляет он, но в лице уловимо беспокойство и, следом, облегчение.       Ной рад такой реакции, но не может справиться с эгоистичной мыслью: «Если бы не пришёл, то он бы пришёл ко мне». Они бы увиделись вне поля, что за время их общения бывало только один раз. Ной очень этого хочет, но пригласить нет повода, недостаточно прошло времени.       Он и извиняется, и рассказывает на бумаге о шести тяжёлых днях. День пролетает быстрее тёплого ветра, и Ной понимает, что пора бы не только обедать, но уже и ужинать. Только расходиться не хочется.       «А давай посмотрим сегодня на...» — пишет на бумаге Ванитас и рисует несколько косых звёзд и планету. Почерк у Ванитаса витиевато-резкий, и если что-то может не нравиться в человеке, к которому испытываешь симпатию, то в случае Ноя это будет точно не почерк.       Ной задумывается и смотрит на заходящее солнце. Час, максимум полтора, и небо усыплется звёздами. Привычно отказывать Ною не хочется, и он отвечает:       — Давай.       — Тогда подожди меня. Я вернусь быстро.       Ванитас быстро поднимается, случайно наступает обувью на покрывало, забирает с собой блокнот и уходит.       За время отсутствия Ванитаса Ной успевает лечь, обдумать стоящую в доме недописанную картину, понять, что там всё очень нехорошо, и разложить все минусы по полочкам. Ещё думает о том, что, нет, он не хочет и не будет рисовать для кого-то за деньги. Хотя бы сейчас. И жалеет, что вообще рассказал некоторым знакомым о своём хобби, потому что те только и спрашивают: «Ну когда уже, когда, Ной? Ты бы уже разбогател!» Ной не хочет отдавать часть своей души кому попало. За такую цену освободиться от работы в городе, но жить без души и вечно подгоняемым обязанностью творить?       Ещё Ной успевает встать, переместить подстилку подальше от дерева и лечь на неё уже там, чтобы крона не мешала смотреть на небо. И возвращается Ванитас, думает Ной, совсем не быстро.       Ной слышит шаги и садится, поднимает руку вверх, показывая: я здесь.       Только тогда Ванитас подходит, и становится видно, что в руках у него пластиковый контейнер. Когда Ванитас садится и открывает контейнер, видно: пирог. Да какой! Яблочный! Яблочный пирог! Тот самый, к которому привил любовь ещё дедушка, ещё в детстве.       — Да ты прямо засиял, — смеётся Ванитас, отламывает кусок пирога вилкой, накалывает его и протягивает Ною.       Именно так, Ной сияет. Внутри точно, а снаружи... Про снаружи уже всё сказано.       — Я помню, как ты рисовал, что любишь яблочные пироги, — а Ной помнит, что Ванитас не любит сладкое. — Я вчера сильно волновался за тебя...       Пирог пахнет детством. И на вкус точно такой же, как в детстве. От удовольствия Ной закрывает глаза и не понимает: как Ванитасу удалось так хорошо, так точь-в-точь приготовить его? Этот пирог — точно машина времени.       И принеси Ванитас его целиком, Ной не остановился бы. Отламывал кусок за куском и ел бы, ел и ел, ностальгируя, пока ему не стало бы дурно. Но Ванитас принёс всего два квадратика — один для Ноя и один за себя, но тоже Ною.       Ной доедает, когда солнце уже полностью прячется за горизонт.       Закрытый контейнер стоит где-то в траве, около двух пар обуви. В животе больше не бурчит, а вокруг поют колыбельные сверчки. Ной смотрит в небо и ищет там созвездия, а под ребром ему давит кочка. Но вставать и ложиться по-другому он больше не намерен. Хватит и того, что Ванитас вообразил, что на голой траве, но укрывшись, будет теплее. Нет, разумеется, Ной отговаривал, но разве Ванитаса возможно?.. В итоге пришлось вставать, чтобы укрыться, а потом, чтобы постелить покрывало обратно, да и ещё и ровно в темноте.       Когда Ной ожидал Ванитаса, он боялся, что небо затянут облака, и ничего не будет видно, но небо правда усыпано звёздами сейчас. Наблюдать за ними с Ванитасом около второго ребра — волшебно.       Ванитас протягивает руку к небу. Спрашивает:       — Могу ли я дотянуться до звёзд? — он тянется так сильно, что почти поворачивается на бок.       Ной смотрит на звёзды, смотрит на кисть Ванитаса, на которой при свете можно разглядеть линии от чернил, и ему хочется зевать. Ной всё ещё уставший, а завтра, вспоминает он, нужно ехать на работу. Но так не хочется, так не хочется... Сонливое состояние стирает тонкую, совсем исхудавшую за последнее время линию дозволенного, и Ной шёпотом отвечает:       — Уверен, что да. Ты можешь.       — Я бы достал их все, — делает длинную паузу Ванитас. — Для тебя.       Пахнет травой. На губах Ноя играет лёгкая улыбка.
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.