«Jeg elsket Dem: min kjærlighet har kanskje, Fremdeles ikke sluknet i min sjel;»
В комнате молчаливо выжидает тишина, шершавыми ладонями обхватив себя за острые колени и устроившись в углу комнаты, взглядом буравя плечо датчанина. Ей не терпится взорваться и стать ярким шумом, обновить свой скудный и вечно серый гардероб на более вызывающий и раздражающий. Но мужчина слишком занят, чтобы заметить ее даже в таком случае.«Men måtte den ei bli Dem til sjenanse Jeg ønsker ingen sorg blir Dem til del.»
В какой-то момент рука пишущего словно бы дрогнула: так резко и размашисто было записано последнее слово в первой строчке. Дания на секунду представил, как Лукас останавливается и одергивает руку, не в силах даже поставить точку в конце. Его взгляд мечется испуганным зайцем по комнате, но вновь останавливается на начатом письме. А мерно бьющее в груди сердце вдруг пропускает удар — как в книгах. И Хенрику кажется, что это выглядит чертовски мило. До того, что норвежец наверняка не станет ничего объяснять вернувшемуся домой Исландии и просто умчится на почту, даже если на улице дождь. Его любимый зонт — темно-синий с россыпью золотых звезд — всегда висит в прихожей, никогда не меняет своего местоположения. Он — неотъемлемая часть Лукаса, как и большой книжный стеллаж в гостиной, вязаный шарф с кисточками или красно-белые носки с оленями. В такие моменты Лукас всегда кажется по-домашнему уютным и родным. Особенно, когда сидит в широком кресле, накрыв ноги клетчатым пледом и уткнувшись взглядом в очередной роман или старую скандинавскую сказку, которую когда-то читал младшему брату.«Jeg elsket Dem så ordløst og så håpløst, Og sjalusi og skyhet knuget meg.»
Хенрик думает, что эти строки даются Норвегии с большим трудом. Ведь он совершенно не умеет писать любовные, да и вообще, письма. Когда-то все вчетвером они пытались застать норвежца за написанием хотя бы обыкновенного дружеского послания или очерка с пожеланиями на грядущий день рождения кому-нибудь из друзей (он всегда ошивался с Англией и Румынией). Но всё, что делал Лукас, это оставлял краткие записки на холодильнике или оставлял резкие, почти грубые подписи на присылаемых ему документах. Он опускает взгляд ниже и его губы вновь трогает мягкая улыбка. Эти последние слова словно выведены механическим почерком. Перед глазами предстал напряженно выводящий каждую букву Бондевик. Его рука двигается медленно, скованно, как накрахмаленный воротник, а спина чем-то напоминает натянутую струну его возлюбленной скрипки.«Jeg elsket Dem så inderlig, så hudløst, Gud gi en annen elsket Dem som jeg.»
Лукас часто хвастался Григом и его произведениями, крутил их ночами и днями напролет, пока у других обитателей дома уши не начинали уставать от одной и той же мелодии. Лукас долго не мог перестать нарадоваться Нильсу, исписав его теориями и эллиптическими функциями буквально все тетради. Но вот чего он никогда не умел и не любил — это поэзию. Нет, немало поэтов родилось и на его землях, но сам Норвегия никогда не брался даже за переписывание крохотного четверостишья. Поэтому ли, или по ряду совершенно иных причин, Хенрик почти боязливо отворачивает последний кусочек бумаги, сглатывая, и зажмуривается. Он не в силах посмотреть, не может увидеть постскриптум, оставленный уже совсем небрежным почерком, наложенный на лист из чистой вежливости, но пропитанный глубокой моральной усталостью. …И всё же смотрит. И, пожалуй, впервые за этот вечер бросает чертово письмо на стол и бежит к телефону, почти остервенело набирая на сенсорном экране номер, последние четыре цифры которого прочно засели в памяти как пароль от ноутбука или сейфа. Ничего почти не слышно за гулом его сердца, и датчанин почти злится на глупый орган. Но тут по ту сторону берут трубку и выжидающе молчат. Впрочем, так и нужно. — Хэй… — Он утопает в шуме собственного внутреннего голоса, сглатывает слюну. — А ты в курсе, что я не женщина? В трубке раздается смешок и только лаконичное тихое «Ja», отдаляемое последовавшими короткими гудками.«P.S. и я знаю, что ты не женщина, так что не смей мне звонить после этого.»