Последнняя

Эмма всегда знала, когда Регине было хуже всего неважно по какой причине и как далеко она находилась. В пространстве что-то менялось, становилось вязким, невыносимым. Воздух вышибало из груди или, напротив, дышать вдруг становилось легче, будто самая невесомая и тонкая печаль коснулась сердца, одарив его своим кружевом. Сильнее всего это было в день ее свадьбы, и Эмма понимала, в чем причина, потому приходилось сражаться еще и собственным чувством вины. Ведь она получила счастливый конец, а Регина отдала последнее, чтобы это стало явью. Тогда она выглядела так, словно это было единственно важным для неё, и на мгновение, на одно только мгновение Эмма поверила настолько, чтобы сорвать свадьбу. Но Миллс сказала, что рада за нее, и Эмме не осталось ничего, за что она могла бы зацепиться снова. Она чувствовала, что это не всё, но так легко принимать очевидное за что-то другое. Многими ночами рядом с Крюком, она просыпалась от сдавившей грудную клетку боли, разорвавшейся мелкими, но частыми вспышками. И знала, что это Регина. Крюк обнимал жену за плечи, бормоча что-то про дурной сон, а Эмма едва терпела его руки в такие моменты и ждала утра, чтобы выслушать от разгневанной Регины тираду о больной фантазии. - Вы всё придумали, мисс Свон, - с болезненной насмешкой бросала Миллс, всё-таки отходя, чтобы пропустить Эмму внутрь. – Вы уверены, что за «моей» болью не скрывается ваше собственное плачевное состояние? Она говорила уже без раздражения, не пытаясь скрыть сверкающую на дне карих глаз тревогу, а Эмма только смотрела, как заворожённая, и не знала, куда деть руки, потому что когда Регина находилась так близко, мучительно было не касаться её. - Я знаю, что счастлива, Регина, - Эмма только пожимала плечами, откусывая непомерно большой для её рта кусок от яблока, и сок стекал по подбородку, оставляя сладкие борозды. - Это нужно чувствовать, Эмма, - Миллс укоризненно смотрела на то, как шериф вытирала рот рукавом, прекрасно зная, что Регину это раздражает. А потом женщина клала руку на живот, скрывая запястье в полах пиджака, и Эмма только улыбалась, совсем забыв о словах королевы и причине её защитного жеста. Так было каждое утро после тревожной ночи, когда объятия, которые должны были успокаивать, давали лишь повод к раздражению. Сегодня, попросив не ходить за ней, Эмма не стала ждать утра, потому что удушье, охватившее ее, было таким сильным, что Свон до сих пор, идя к дому мэра, держалась за горло. Сердце колотилось, будто загнанное, а Эмма колотила в дверь особняка. Но никто не спешил открыть дверь и устроить выволочку за возмутительное вторжение в такое позднее или скорее раннее время. И, стоя на пороге, Эмма чувствовала, чувствовала и не могла с этим смириться. Тогда шериф открыла дверь с помощью магии и вошла внутрь. Регине было больно, а остальное не имело значения. Никогда. Свет нигде не горел, но луна была яркой и полной, потому воцарившаяся серость позволяла прекрасно видеть. Эмма увидела сидящий на полу к ней спиной, тонкий и хрупкий силуэт. Регина покачивалась, держа что-то на руках. У Эммы задрожали руки, а под ребром стало теснее. Она нащупала выключатель и зажгла свет. То, что она увидела, заставило ее отпрянуть. Регина же даже не вздрогнула, продолжая укачивать на руках тело Эммы Свон. Бледное лицо походило на мрамор, и было в этом что-то противоестественное, как если бы она увидела себя наизнанку. - Это моя последняя, - заговорила королева, крепче сжимая плечи бездыханного двойника. - Она забрала всю мою магию, но не прожила и до утра. Ее голос не дрожал от слез, напротив, был ровным и спокойным. Эмма, с ужасом оглядывая еще несколько мертвых двойников, обошла Миллс. Такое же бледное лицо, застывший и очень усталый взгляд, подрагивающие губы и скорбь всего мира в каждом ее жесте. Она походила на оживший камень, которому пришлось столкнуться со всеми чувствами одновременно. Эмма опустилась рядом, стараясь не смотреть на свое мертвое отражение, застывшее на руках Регины. Миллс посмотрела на Эмму, и что это был за взгляд. Взгляд женщины, вынужденной изо дня в день переживать поражение и терять того, кого она любит. Этого Эмма никогда не могла почувствовать, видимо, из-за внутренней слепоты, иначе как ещё объяснить её неверие в то, что её можно любить. Легко было ощущать боль королевы, но не ее любовь. Свон прикрыла глаза и из-под ресниц покатились слезы, словно, наконец, она отпускала себя и своё сердце. Ведь Эмма теперь понимала, что порой самые резкие и неожиданные повороты мелькают почти незаметно, и вместо всплеска разнообразных эмоций душу парализует небывалая тоска. Как если бы каждый скорбящий в мире отдал ей своё горе. Эмма коснулась плеча двойника, и он вдруг испарился, как и остальные, будто и не существовали вовсе. Взгляд Регины, которую не сломило ни проклятье, ни потери, был затравленным. Сколько же их погибло до этого? - Видишь, - вновь произнесла Миллс, и на этот раз её голос сорвался на более глубокую хрипотцу, - глупая Злая Королева обезумела от любви. Эмма видела. Видела прямо перед собой женщину с расколовшимся сердцем. Женщину, отнявшую у неё детство и проклявшую тех, кого Эмма должна была любить. Женщину, боящуюся собственных ошибок, потому что за ними всегда следовали срывы во тьму. Женщину, которую запретила себе любить, потому что оказалась не готова к губительной боли от этой любви, которую считала ненужной. И все равно любила, прячась от правды за чужим кольцом. - Я тебя люблю, чертова Эмма Свон, - обняла себя руками, сжимая предплечья, - я думала, что уберегу тебя от себя, если рядом будет хотя бы иллюзия, но моей магии никогда не было достаточно. Злая усмешка поразила её губы и затронула даже взгляд. Регина презирала себя, и от этого становилось совсем невыносимо. Эмма выдохнула, с силой выталкивая воздух из лёгких до полного опустошения, но легче не стало. - Столько лет, - проговорила она, глядя на Регину, - столько растраченных лет, - она закрыла лицо руками, подавляя крик. Потому что осознание того, как дела обстояли на самом деле, выходило со страшной болью, Эмме оказалось, что ей выламывают ребра. Каково в один миг осознать, что множество лет упущено только потому, что они обе молчали. Смотреть друг на друга и прикасаться, не понимая, что крадут эти мгновения из того, что могло принадлежать им всецело. Свон думала об этом теперь и тогда пришла ярость. Густая, насыщенная временем, что они упустили, вплетая в него чужих людей, чужие поцелуи и имена, которые не должны были сходить с губ. - Какого чёрта, Миллс?! - Эмма почти рыдала, но это было все равно, они уже достаточно скрывали, и если есть слёзы, то прятать их всё равно, что предавать себя. - Какого черта ты молчала? Тебе понадобилось десять хреновых лет, пять из которых я замужем, чтобы дать мне знать? Королева смотрела на нее с ужасом, одичало, и тяжело дышала. - Регина, - Свон подалась вперед, хватая женщину за руки, и чуть потянула на себя, вдыхая знакомый запах, теплый, сводящий с ума, забивающий всё вокруг. И теперь он оседал на её ладонях, стекал к запястьям, окольцовывал, пропитывая кожу собой, и Эмма чувствовала и вдыхала ещё больше, чем могла бы ощутить и за всю жизнь. - Какого чёрта тебе понадобилось столько лет? Ты позволила мне выйти за него… - Но ведь ты тоже молчала! – Регина вспыхнула мгновенно, превращая свою боль в орудие, - как я могла знать? Ты столько усилий приложила, чтобы показать, что выбрала его. Она почувствовала, как пальцы сжали кожу сильнее, пространство, разделяющее их, натянулось, словно плёнка. - Я пожертвовала душой, чтобы ты избежала тьмы! - Эмма закричала, до невозможности сдавив ладони в своих руках, - что еще я должна была сказать? - Я пошла за тобой в ад, - прошептала Миллс, устало закрывая глаза и внезапно опускаясь на колени Эммы. Свон выпустила её руки, подавляя желание растереть их, вместо этого она опустила пальцы в тепло волос женщины, чувствуя, как что-то горячее и густое затапливает её. Новый вид скорби или любви, или сожалений, а может всего вместе взятого. Хотелось лечь сверху и укрыть Регину собой, чтобы срастись так и закаменеть, чтобы кто-нибудь через время нашёл их недвижимыми и не посмел расколоть, не посмел сказать, будто это нужно исправить. - И что дальше? – шёпот Регины прорвался сквозь тугую пелену чувств, охвативших Эмму. Она пошевелила пальцами, принимая на кончики чужую дрожь, будто они вдруг стали единым нервом. Несколько прядей волос спали на второе запястье Эммы и та невольно вздрогнула. - То, что всегда было единственно правильным, - обречённость, прозвучавшая в её тоне, резанула слух. Эмма почувствовала, как напряглись плечи Регины, а затем, как она поднимается. Её лицо было так близко, что она давно не помнила, когда погас свет. Осталась только луна с её мертвенно бледным серебром и смешавшееся вдруг дыхание. - Ты вернёшься домой, - Регина не спрашивала, она только признавала то, что и без того было неизбежно. Но Эмма целовала её так яростно, что это горестное прощание того стоило. Мягкость чужого языка обжигала нёбо, сбивала губы ощущениями, словно она целовала сердце. Рот наполнялся слюной взамен терзаниям иссушающего языка, но всё повторялось вновь и вновь, как удары хлыста, как падение молодых лепестков на землю, как смена времён года. И невозможность любить истончалась под настойчивыми губами, забирая память о боли, стирая чужие имена и чужие поцелуи. Всё слилось в один самый последний и яростный всплеск, а потом вдруг утихло. Эмма отстранилась. Тяжело дышащая, вся какая-то пылающая, посмотрела почти зло – столько поглощения было в её взгляде, что Регина не стала бы сопротивляться, если бы вдруг этот взгляд выбил из неё весь воздух. - Я и вернулась, - и сила, что прозвучала в этих словах, дала Регине куда больше, чем она могла бы просить. Пришедший рассвет впервые за много лет не забрал ни одной из них.