Летопись Чертогов

587 год, Первая эпоха Им не понадобилось ждать воронов, чтобы узнать, что города в Синих Горах потеряны. Далеко на западе — где эльфы вели войну с той же легкостью, с какой дитя рвет на себе одежду, и где уже много лет пылали небеса, словно солнцу не под силу было зайти, — настала вдруг тишина. Их разбудили ночью крики часовых, встревоженных чудовищным ревом и дрожью земли, но за то время, которое ушло у них, чтобы овладеть собой, на смену этому пришло ужасающее безмолвие, плотное и тяжелое, как рухнувший слой земли. Если бы Дурин дожил до того, чтобы увидеть, как светлеет небо, и пережил войну, чтобы увидеть ее конец, он нашел бы для них слова мудрости и утешения — но Дурина больше не было, и из Ногрода и Белегоста уже не прилетят вороны. После этого дети ночами ворочались в постелях в неясном страхе, и казалось, словно в залах сделалось холоднее, и холод этот был глубже, чем простая тьма земных недр. То было отчаяние более острое, чем простая скорбь, но они не могли подобрать ему имени, и неведомым образом гномы Мории не видели в своих великих чертогах, как удлиняются тени — неспешно, бесшумно. Крохотные тени, темные и недвижные — темнее безлунной ночи, чернее беспробудного сна. Мимолетные тени, незаметные взгляду, ожидающие в каждом пыльном углу. Тяжелые тени. 410 год, Вторая эпоха Настала зима, и Вит никак не могла найти свою сестру. Долина Димрилл была темна, землю усыпал снег, и ее голосок неясным эхом отражался от горных склонов. Теперь ее голос ослабел, но прошло уже много часов, а Лит так и не отвечала. Вит обыскала все залы (из многих ее прогнали) и все подземные уровни — настолько глубоко, насколько хватило смелости, — но нигде не было ни следа маленькой гномки, потерявшей по крайней мере одну шпильку для волос. То была прелестная вещица, хотя сейчас Вит уже не могла разглядеть ее: изящное изделие из серебра, инкрустированного прозрачными сверкающими камнями, подходившими к светлым и сияющим глазам Вит. — Лит! — Вит. Она подпрыгнула на месте. Ночная стража уже успела сменить дневную, пока она была снаружи, и перед ней стоял Ньи — руки на бедрах и шлем набекрень. — Солнце садится быстро, Вит. Почему ты не дома? Она без слов протянула ему шпильку. Ньи был на двадцать лет ее старше, и если он не смог бы связать ее крики и эту шпильку, это значило бы, что страже в самом деле следует тщательней подходить к отбору в свои ряды. И вот оно! Он нахмурил брови, но только Вит открыла рот, чтобы его поддразнить, как Ньи сунул руку в карман и вытащил оттуда другую шпильку. Она не двинулась с места, чтобы взять ее. Он не двинулся с места, чтобы ее отдать. — Где ты ее... — В Первой Бездне, не больше часа назад. А ты...? — У колодца в Главном зале, после обеда. Глаза Ньи вспыхнули. — Колодец? Тебе же не... Вит надулась. — Я знаю, чего мне нельзя делать! Я увидела что-то в темноте. Сначала я не понимала, что это, а потом поняла, а потом я не смогла найти Лит, и тогда я отправилась ее искать. Я обыскала все Уровни, и почти даже забралась в Бездны, и сейчас вернулась в долину, а все равно так и не нашла Лит. Она кусала щеки изнутри, но не плакала. Ньи еще раз посмотрел на шпильку у себя в руках, а потом передал Вит, опустив глаза в землю. — Иди домой к маме, маленькая кузина, — негромко сказал он. — Лучше будет, если она увидит хотя бы одну из вас до того, как кончится ночь. — Но Лит... — Завтра, Вит. Те, кто остались в шахтах, обещали покараулить ее, а завтра я снова возьму тебя на поиски. Она еще сильнее прикусила щеки и сомкнула ладонь вокруг второй шпильки. Не плакала она и неделю спустя, когда о Лит по-прежнему не было ни весточки, и их общая постель казалась пустой и огромной, и Вит могла бы поклясться, что колодец злобно косился на нее, когда она проходила мимо него на закате дня. 850 год, Вторая эпоха — И что конкретно ты подразумеваешь под «черной бездной»? Келебримбор поднял глаза от своей работы, но не обернулся. — Мне нужно слово, чтобы занять место, — сказал он, указывая на эскиз. Он мог бы поклясться, что чувствует, как Нарви ухмыляется шире, но продолжал смотреть вперед, покуда гном обходил вокруг него и устраивался на скамье рядом. — Знаешь, — усмехнулся тот, лениво покачивая кружкой эля, — я никогда не понимал ни этого прозвания, которое ей дали вы, эльфы, ни того, почему вы пользуетесь им вместо настоящего имени. Вы так боитесь самой мысли о том, что где-то до вас не доберется звездный свет? Келебримбор скосил на него взгляд. — Тебе звездный свет скорее по нраву, как я могу припомнить, мастер гном. — Но я не начинаю дрожать, когда не вижу его! Мастер эльф, ты не выносишь быть под землей, а мне одинаково удобно что внизу, что вверху. И разве ты станешь отрицать, будто само небо — не бездна, или что самоцветы сверкают внутри земли, словно звезды? — Небо бескрайне, Нарви; земля тяжела. — И ты почему-то называешь «бездной» тяжесть, а вовсе не пустоту! Мой утонченный друг, что за грубая прямота, а ведь ты — повелитель кузнецов Остранны, лучший из них. Неужто все твои сородичи столь лингвистически ограничены? Келебримбор приподнял бровь. — Полагаю, ты в таком случае предпочтешь гораздо более превосходное гномское слово? Нарви подозрительно наморщил нос. — К чему это ты клонишь? — Ваше слово — Гномьежила. — Это почтенное имя! — Определенно. Но если уж упрекать «черную бездну» в излишней грубости... — Это, по крайней мере, имя, которое мы сами дали ей. — И насколько же оно изысканное и оригинальное. По крайней мере, в «бездне» есть поэтичность. Нарви с сердитым взглядом поднес кружку к губам. — Всегда недолюбливал эльфийскую поэзию. На мой вкус, она какая-то слишком зыбкая. Келебримбор фыркнул, усиленно пытаясь не усмехнуться. — Если, по-твоему, слово «бездна» позорно вне всяческих оправданий, то я мог бы использовать слово на синдарине. Я, в конце концов, пишу тенгваром, и ваши звуки не... Нарви поперхнулся элем. — Конечно, нет! Кхазад-дум не потерпит такого надругательства от невежественных языков ни на одной из своих дверей. Келебримбор теперь полностью обернулся, в отчаянии подняв руки и приоткрыв рот в чем-то вроде изумления. — Но какое же имя тогда я должен использовать, дорогой Нарви? Их ровно столько, сколько мы назвали, если только ты не изобретешь для меня какое-нибудь еще. Нарви, с пеной в бороде, хмуро сощурился на него. — Оставь, как есть. Мы еще поговорим насчет этого, но пока что — оставь. Я пришел сказать тебе, что осенние цветы распустились, и что они очень хороши в лунном свете. — Я еще не закончил, Нарви. — Ты уже не первый день за работой и выглядишь бледнее, чем новорожденный гноменок. Пойдем наружу. Тебе будет полезно прочистить голову. * Лучи рассвета блестели в волосах Нарви, словно на медной проволоке, и в волосах Келебримбора, словно на смоле. Знаки на двери исчезли вместе с луной, однако эльф по-прежнему сидел на корточках с нею рядом, слегка упираясь пальцами в камень. — Ты прекрасно высек их, Нарви, — пробормотал он. Нарви с гортанным смешком хлопнул Келебримбора по плечу. — А ты прекрасно их нарисовал, Келебримбор. Хоть я и видел, прежде чем солнце стерло их, что ты сохранил верность этой своей «бездне». Келебримбор откинулся назад, убирая руку. — Уверен, сам Дурин согласился бы с тем, что Хадходронд — совершенно недопустимый вариант. Нарви скривился. — Даже из твоих уст это звучит уродливо и беспомощно. Так оно лучше. В этом есть поэзия. Есть остроумие. — Осознание своей сути, быть может? — Осторожнее, мастер самоцветов. В моем прекрасном городе цветут цветы... — Только потому, что ты вырезал их на стенах, мастер камня. — ...как насмешка над всякой мерзостной тьмой, что посмеет пробраться ближе. — О, так вот для чего они? Нарви открыл было рот, чтобы ответить на это, но быстро захлопнул его, и только прищурился и сжал губы, почти не выдавая ямочки на щеках. — Эльфы совсем лишены утонченности. Келебримбор начал негромко смеяться. Нарви, помолчав, указал на верхнюю часть двери, где невидимый тенгвар называл величайший из гномьих городов ямой. — Я буду отрицать, что знал об этом хоть что-либо, если возникнут жалобы. — Ладно тебе, Нарви. Твой народ достаточно беззаботен. Даже Дурин не настолько мрачен, чтобы не оценить эту шалость. — Это я беззаботен, Келебримбор. Дурин берет свою угрюмость в постель и пережевывает ее за завтраком. Солнце поднималось, и тени от их ног зазмеились по направлению к прорезанной в скале пасти шахты. Келебримбор вздрогнул, как будто налетел ветер, и Нарви переменил тему. — Сейчас нам положен завтрак, о владыка Эрегиона. Дверь встанет на свое место после того, как у нас в животах перестанет урчать. — Но я еще не... — Не вынуждай меня возиться с тобой, как с маленьким. Тени остались на камнях, когда двое кузнецов обернулись и направились обратно к реке. 1701 год, Вторая эпоха Потребовалось более сотни лет, чтобы причина тревоги Келебримбора сделалась явной. Они догадывались, конечно — особенно после того, как на востоке впервые затрубили рога, — но теперь они знали точно. Его затворничество было старше любого из них, и если эльфы еще могли помнить мастера-кузнеца улыбчивым и открытым, то гномы — нет. Он так и не оправился после смерти Нарви. Он не смог воспротивиться предложениям прекрасного чужака. Пусть его дружба с народом Гномьежилы и не сошла на нет, но в нем самом точно что-то исчезло, и никто, кроме, возможно, Дурина, который и сам мог только подозревать, не был уверен — что именно. Теперь это уже ничего не значило: Келебримбор был четыре года, как мертв, и волшебное кольцо, которое он подарил Дурину, девять лет как сокрылось в богатых кладовых Гномьежилы. Казалось, будто вся Пустошь горит огнем, и даже по ночам холмы Остранны можно было увидеть прямо из Западных врат. Если Дурин, углубившийся в пыльные летописания прошедших Эпох, и нашел эти пожары подозрительными с исторической точки зрения, он не сказал ничего. Но его лицо с недавних пор было мрачным, мрачнее, чем кто-либо видел прежде; и он вел свое воинство на помощь эльфам с некоторой неохотой. — Одинокие земли тоже наши, — пробормотал он. — Если мы не поторопимся, то лишимся прав на наши же собственные богатства. Когда его помощник услужливо добавил, что они по-прежнему друзья эльфам, Дурин не стал возражать; но взгляд его то и дело устремлялся на запад, за пределы пожаров, к далеким горам, которых отсюда было не разглядеть. 3430 год, Вторая эпоха Город казался таким пустым в последнее время. Даже стук в Глубинах звучал тише, не так гулко. Онар постукивал маленьким молотом, обрабатывая камень. Это был какой-то синий самоцвет, но он не был уверен, как именно он назывался. Его мастер должен был знать, но мастер ушел на войну вместе с остальными. Он еще жив, подумал Онар. Они не получали вестей о его гибели. Рядом с ним сидел Регин; хоть он и заплетал уже волосы в косы, но был совсем щенком и ничего не понимал в войне. — Моя сестра ушла на восток, сражаться. Почему ты остался здесь? Онар закатил глаза и отмахнулся от Регина молотом. — Мы не можем все разом броситься воевать, Регин. Ан — воин. Я — кузнец. А тебе, — не преминул добавить он, — двенадцать лет. — Тринадцать! — возмущенно поправил Регин. — Ты еще дитя, — сказал Онар и вернулся к своему камню. Странно, что он нашел его там, где нашел — так близко к поверхности уже давно почти ничего не осталось. — Мы не можем оставить Гномьежилу без присмотра. Те из нас, кто умеет сражаться, ушли сражаться, но те, кто обладает более тонкими умениями, остались. Нельзя бросить свой дом, даже когда наступает время воевать. А что, если мы все уйдем на войну, и война отправит нас всех в Чертоги — что тогда станет с нашим домом? Истинно отчаялся тот народ, Регин, что посылает в битву всех своих сынов и дочерей до единого. Я могу лишь надеяться, что такого никогда не случится. Регин затих, пристыженный. — А кстати, не было ли вестей от Ан? — спросил Онар. Глаза Регина вспыхнули: — Как раз этим утром пришли! Войско достигло Каменных Земель. Ты знал, что люди не позволяют своим женщинам воевать? Онар хмыкнул. Странные обычаи людей были известны повсюду, и если другие народы и смеялись над ними, они не обращали внимания. — Они ведут себя еще глупее, чем эльфы, — сказал он и нахмурился. — Регин, как ты думаешь, что это за камень? Регин пожал плечами, не слишком стараясь скрыть кривую усмешку: — Сапфир, может быть. Откуда мне знать, Онар? Я всего лишь дитя из семьи воинов. — Он слишком бледный для сапфира. Странная вещь, и найдена в странном месте. — Может, это глаз какого-нибудь ужасного чудовища, которое бродило под землей в древности, — сказал Регин, — а теперь оно застыло и окаменело! Онар скорчил гримасу. Ох уж это детское воображение. — Когда Аурванг вернется, он наверняка сможет определить. — И он точно скажет тебе, что это глаз. — Регин. 1980 год, Третья эпоха Диковинная то была тишина. Глубины должны полниться перекрикиваниями шахтеров, гулом печей, ударами молотов. Но теперь здесь царила тишина, неторопливая и пугающая. И она, эта тишина, карабкалась вверх. Она поднималась из Глубин; гасила огни, заглушала голоса, заставляла ронять молоты. Тишина двигалась к Уровням. Двигалась к городу. Теперь они различали ужасы, скрывающиеся в тенях. Огромные когти, белые зубы, крохотные блестящие глаза; некоторые думали, что сами тени обрели жизнь. Возможно, так и было. Но потом когти и зубы вышли из теней, и у них оказались руки и головы — и что за ухмыляющиеся головы, что за голодные головы. Такие щелкающие, такие хлюпающие. Такие кусачие. Но они были лишь предвестниками: следом за ними явилась тишина, увенчанная пламенем. И это было не пламя народа гномов. 2799 год, Третья эпоха Крик разнесся над толпой; чище, чем воды Серебрянки, горячее, чем пламя в сердце земли. Даин — голова его отца еще катилась вниз по склону Азанулбизара — вызывал предводителя орков, сверкая глазами и размахивая топором. Торин, чья голова кружилась, но, по счастью, еще оставалась у него на плечах, положил руку на плечо родичу и предупреждающе прошипел: — Вспомни, что они сделали с Трором. Посмотри, что они сделали с Наином. Даин взглянул ему в глаза, оскалив зубы: — Я вижу, что они сделали с ним! — И, с неожиданной силой вырвавшись из хватки Торина, он устремился вверх по склону, к вратам. Азог быстро рухнул под яростными ударами Даина, и орки замолчали — все как один. Даин выпрямился во весь рост и с подчеркнутым отвращением пнул орочью голову прочь от входа. Может быть, он прорычал боевой клич; после никто не мог вспомнить. Но гномы снова собрались с силами и смогли опрокинуть орду; Даин встретился с Торином глазами — всего на мгновение, — его челюсти были плотно сжаты. Солнце уверенно поднималось в небесах, и так же уверенно они окружали и добивали оставшихся орков. Когда битва затихла, они увидели Даина наверху лестницы; он стоял спиной с ним, но ступени были усеяны телами орков. Глядя за врата, куда, казалось, не достигал свет солнца, он не шевельнулся, пока Торин не встал рядом с ним. Черными были залы за вратами, и темно было лицо Даина, когда он обернулся. — В чем дело, родич? — спросил Торин, держа меч в опущенной руке. — Что ты видишь? — Ничего, — с трудом выговорил Даин. — Я не вижу ничего. Озадаченный, Торин не сводил глаз с лица Даина. Позади слышался голос Траина, выкрикивающего восхваления и прославления. — Вперед! — донесся клич. — Вернемся в Чертоги! Но Даин шагнул мимо Торина и подошел к Траину, и лицо его было все так же черно. — Нет, мой король, — сказал он; его юный голос звучал тверже, чем кто-либо мог ожидать. — Этот путь по-прежнему закрыт для нас. И Траин, должно быть, различил в его лице нечто, чему не решился возразить, так что спор угас, не начавшись. Торин, смотревший вслед Даину, не обернулся снова, чтобы заглянуть за врата. год неизвестен, Четвертая эпоха Чертоги пусты. В Глубинах звучит эхо. Дурин Последний лежит на смертном одре. — Они заперли ворота, мой господин, — говорит кто-то голосом столь приглушенным, что он не должен бы звучать. Дурин мрачно улыбается. — Сколько еще осталось? — шепчет он; в горле так сухо, будто он проглотил всю Книгу Мазарбул. — Нас шестеро здесь, мой господин, — бормочет другой голос. — Шестеро, и еще вы. Дурин смеется — смех переходит в кашель. — Ну конечно, именно столько. — Мой господин? Дурин жестом просит воды, и ему подносят напиться. Третий голос произносит: — И внешний мир никогда не решится открыть врата, мой господин? Дурин закатывает запавшие глаза. — Кто найдет нас, Мотсогнир? Эльфы оставили нас. Люди забыли нас. — Этот мир стар, — доносится едва слышный первый голос. — Мы стары, — резко отвечает Дурин. Кто-то еще кашляет. Увитая венами рука Мотсогнира слегка дрожит — впрочем, в последнее время у него всегда дрожат руки. — Мы стары, — бормочет Дурин, его веки закрываются. — Мы стары, и вершина Гундабада источилась. Слышится негромкий согласный ропот. Земля содрогается. Дурин Последний испускает последний вздох.