Заброшенные дети Бакэу

В современной войне не бывает победителей. А. и Б. Стругацкие 1. Наша корова пёстрая: белая, в рыжих пятнах. У неё большая голова, крутой лоб, тугие завитки между ушей, а бока – ребристые и выпуклые. Отгоняю оводов, глажу Мону по тёплой шее, чешу её... Пятна на шкуре похожи на карту: большой оранжевый остров в белом море. Обвожу пальцем границу: очертания напоминают нашу Республику до её распада – это не я один заметил. Мать тоже. Удивлённо охнула, обтерев новорождённого телёнка старой кофтой и наконец-то его рассмотрев её. Белоногая телушка коротко взмыкивала и толкалась мокрым носом в вымя, а мать спешила её оттащить: нельзя! Если телёнок попробует сосок у коровы, тяжело будет приучать к ведру. Сперва даёшь мелкому палец, потом суёшь мордахой в ведро с молоком – так и начинает пить. А из вымени стал дудонить – пиши пропало! Без молока останемся. Мона – значит "единая", "целая"... или "единственная". Всё верно. Всё про неё. Пятно в форме нашей единой Республики; целая корова, опять же – это состояние! И ещё – она последняя во всём жудеце. Поэтому заботимся скопом: пасём по очереди, вместе косим и сушим сено, решаем, как распределить молоко: в первую очередь – больным и грудным младенцам. Коммуна, одним словом. Раньше у нас целое стадо ходило... Кривой Дац поутру стучал батогом в ворота, собирал по дворам коров, овец и коз, а потом уводил их по распадку к предгорьям. Лучше всех заботился о скотине. Выбирал поляны с сочной травой, самые чистые ручьи для водопоя, берёг от волков... А потом... под ярким сентябрьским небом глухо выл, перерезая глотки тем, кто ещё дёргался на земле после авианалета: мирно пасущееся на склоне стадо забросали кассетными бомбами, а следом, на бреющем, два вертолёта с автоматчиками расстреливали бегущих. Они охотились! И обезумевшие от ужаса овцы мчались, оставляя сгустки крови на траве – прямо к обрыву. Впрочем, за людьми охотились тоже. Это теперь мы хорошо умеем прятаться, а тогда, глухой осенней ночью, пылающий жудец напоминал муравейник, который облили бензином и подожгли: выстрелы, крики, звон бьющегося стекла... Мать выскочила из дома в одной ночнушке, босая; вытащила младших, завёрнутых в одеяла... Мы тогда убежали в лес, до рассвета просидели в овраге, вжимаясь в корни и влажную, пахнущую перегноем землю. Утром я вернулся на пепелище, вытащил заныканную тачку из погреба и погрузил на неё всё, что удалось найти: инструменты, железные миски, закопченный рукомойник. Мы теперь живём у тёти Мирты, маминой сестры. У неё самой четверо детей, но их дом уцелел, а значит, можно держать оборону: мы с Талином, кузеном моим, натаскали всякого хлама с окрестностей. Тяжело, конечно, но оно того стоило: получилась настоящая баррикада! Здесь и колёса, и спинки железных кроватей, телевизор разбитый, кузов машины, куски кровли, коряги и пни-выворотни. Теткин муж, одноногий Костель, нам не помощник, конечно, но он раздобыл пачку прокладок из гуманитарной помощи, на соленья и спирт выменял скотч; Марек наш умеет зажигалки делать, – в общем, собрал дядюшка все это богатство в потёртую «найковскую» сумку и утопал по дорожной пыли, поскрипывая протезом и заметно хромая: трёт ему сильно ремнём культю. К вечеру вернулся с чёрно-лиловым фингалом под глазом, разбитой губой и тремя АК. Ещё в засаленной подкладке его пиджака была беретта, но пистолет он оставил себе, а автоматы выдал нам – защитникам крепости. Марек, впрочем, отказался: он вообще старается без особой нужды на улицу не выходить, даже в туалет: прямо под стенами дома гадит. И тут же закапывает бодренько сапёрной лопаткой. Потому как если дядька увидит, будет драть. Впрочем, не сильно: во-первых, все семейство так справляет нужду, только подальше, в огороде. На военном положении нужник не в почёте: при постоянных налётах канитель с его чисткой не разведёшь, да и опасно там заседать – нулевой обзор же! В случае с Мареком Костель просто за фундамент переживает: коррозия, соли... под дом потечёт... Плюс ко всему, Марек – голова, причём с большой буквы. И не потому, что крупная, нет – большие у Мара только оттопыренные уши в тёмных веснушках, за что и заслужил он прозвище Локатор. Но, однако, помимо выдающихся ушей у парня развит и мозг: буквально всё может починить – замки, часы, оружие, обувь... Зажигалки, опять же, научился заправлять – у нас от кухонной плиты баллон газа остался, но мы на нем не готовим: НЗ! А зажигалки на рынке теперь на вес золота. Местная валюта. Харч варим на костре, а дрова собираем в лесу. Там в прошлом году и наткнулись на двух коров, запутавшихся в колючей проволоке. Одну прирезать пришлось – так изранилась, а вторая ничего… выжила. Она стельная была и вскоре разродилась нашей Моной, но аккурат через неделю после отёла напоролась на растяжку. Ох и выла же тогда мать! Она даже за отцом не убивалась так, когда пришла похоронка... А тут – будто помешалась: каталась по земле, рвала на себе волосы, царапала лицо, с глухим страшным стуком мерно билась о ствол шелковицы, с ветвей которой свисали сизоватые коровьи кишки... Вообще мне тогда показалось, что мать не корову, а всю нашу чёртову жизнь оплакивает: рухнувший мир, развалившуюся страну, от которой только и осталось памяти, что карта на телячьем боку... Монка странная, конечно, немного: ноги все в шишковатых наростах, а на вымени сосков выросло больше, чем положено, но молоко не стало хуже от этого. А ещё она шкода! То и дело норовит улизнуть. Один раз перед самой полосой заграждений выцепил – ещё не хватало по минному полю собирать её! Вот же ж... дурная наследственность! Так и теперь: натянула верёвку и тянет что есть мочи... Ууу! Бестолочь! Я же не удержу! В ней центнер веса, а во мне – сорок семь кило (недавно дурачились с пацанами на весах в заброшенном складе, вот и узнал), штаны на одной верёвке держатся. Подошвы солдатских ботинок скользят по грязи, на шнуровку нацеплялось репьев: трофейная коровушка прёт, не разбирая дороги! Да чем ей там намазано?! Пытаюсь ухватиться за ветки, нависающие над тропой, но не успеваю. Пальцы срываются... И вдруг Мона сама останавливается как вкопанная, а я по инерции впечатываюсь ей в крестец! Бре*! Потираю набухающий шишак на лбу и выглядываю: что стопорнуло это рогатое недоразумение? И, наплевав, что денег не будет, издаю тихий изумлённый свист: на земле, свернувшись зародышем, лежит абсолютно голый пацан и будто светится изнутри: весь белый, полупрозрачный даже! Меня аж оторопь взяла: откуда здесь такой взялся?! И ни царапины на нем, ни грязи. Я тихонько потыкал находку носком ботинка, а Мона, этакая бестолочь, лизнула его с видимым удовольствием, будто солончак – ещё и ещё! Тут этот странный и пошевелился, открыл с тихим стоном глаза. А как открыл, так и встало все на свои места. Не человек он: спиридуш*! 2. Глаза у спиридуша Люца фиолетовые в светлую крапинку. Смотрит пристально, не мигая. И под этим чаровным взглядом хочется то ли почесаться, то ли икнуть – невозможно долго выдерживать. Ну я и скребусь яростно в башке, почему-то лыблюсь как дурак. – У тебя что... опять вши?! – тётка возникает из ниоткуда, цепкими пальцами тянется проверить мои вихры. – Нет у меня вшей! Отва... – договорить не успеваю: прилетает подзатыльник от Костеля, который рядом подкручивает в снятом протезе винты. – Ууу… Будала*! Костель! Больно же! – на этот раз дядька обижается всерьёз. Смачно вытягивает меня по спине искусственной ногой, после чего, видимо, посчитав процесс воспитания завершённым, снова погружается в работу. Керосинка отбрасывает длинные дрожащие тени. Мальчик-призрак, принесённый из леса, глядит из-под опущенных ресниц. Жалеет меня, что ли? В руках у него стынет миска рыбной похлёбки – найдёныш равнодушен к еде. Наши спорят: контуженый или больной? Он ведь молчит все время. Люцем я его окрестил. Потому что красивый, будто сын Иляны Косындзяны*, как свет утренней звезды... – Раду! Покажи нам сказку! – сзади подкрадывается и обнимает за пояс Миорика, младшая из сестёр. Ни ей, ни другим ребятам нашей деревни школа не светит: разбомбили в первые дни войны, а старого директора, домнула Стэфана, расстреляли и в назидание подвесили за ноги на телеграфном столбе. Якобы за то, что укрывал партизан. А может, ещё за что. Кто их разберёт, этих миротворцев из S.N.S.A. В жизни вообще много непонятного. Те же S.N.S.A... Они называют себя "миротворцы", а принесли в наш край беду и войну. Домнула Стэфана назвали преступником, но он ничего плохого не делал, не обижал никого. И даже когда я, первоклассник тогда ещё, на полном скаку врезался на переменке в директорский живот. Домнул только охнул тихо, согнувшись пополам, а потом распрямился и... ничего не сделал! Лишь улыбнулся и сказал, что у меня замечательный конь! И это было лучшим подарком, потому что моего Гайтана никто не видел, хоть и скакал я верхом на нем дни напролёт... А потом голый домнул Стэфан висел на столбе, и глаза у него выклевали вороны. Мелких мы сами учим писать и считать, рассказываем, кто что знает. Но, по-хорошему, не знает никто ничего. Уже несколько лет нет ни радио, ни телевидения, ни электричества. В начале века грянул экономический кризис, затянувший государства в воронку голода и нищеты. То и дело вспыхивали локальные вооружённые конфликты: обозлённые люди не хотели мириться с текущим положением дел, во всем обвиняли власть. Правительство, пытаясь заткнуть рты недовольным, жестоко подавляло восстания, судорожно искало внутренних и внешних врагов, претендентов на роль козла отпущения. В итоге развернулась масштабная мировая бойня, в которой были стёрты границы, сожжены дотла города. И, как ни парадоксально, наша нищая Республика, позор Конфедерации (нас даже не хотели в своё время принимать в её состав) оказалась одним из немногих мест на земном шаре, куда не долетели ядерные боеголовки. Мы просто не представляли интереса. Вот уж воистину: не было бы счастья, да несчастье помогло. Проблем, однако, хватает: непрекращающаяся гражданская война, когда брат на брата и не понять: где свои, где чужие? Ну, вот эти, под боком, уж точно свои и оставлять меня в покое не собираются: на помощь кудрявой Миорике пришли близнецы Панка и Пешу – дёргают меня за подол телогрейки, и даже годовалый Николаэ зажал в шестипалой ручонке половник и лупит им по ночному горшку: все сказку требуют. Тряхнув головой, разгоняю невесёлые мысли и удовлетворяю требования митингующих: достаю с полки театр. На столе расставляю декорации: бумажные домики, веточки, воткнутые для устойчивости в комки засохшей глины, вырезанных из тетрадных обложек овечек, собаку и чабана. Замогильным голосом начинаю: Колыбель полей, Синь-простор над ней... Подношу старую керосинку поближе, подкручиваю фитиль, и у слушателей открываются рты: причудливые тени падают на белёную глинобитную стену, переплетаются, оживают. Миорика и Пешу хором подхватывают, будто заклинание, нараспев: Льются с гор отары, Держат путь овчары По седой тропе, По сырой траве... Сестрёнка пританцовывает на месте. Овцы щиплют траву, пастух играет на дудочке... И даже печальный финал не стирает улыбок с лиц: требуют ещё и ещё! Я им рассказываю про змея Балаура, укравшего Царь-девицу, про волшебного коня, про страшных кэпкэунов, у которых две головы: человечья и собачья... И про лесных духов-спиридушей, живущих среди древесных корней: они знают язык зверей и цветов, ищут клады, умеют колдовать и лечить. Тут я кошусь на Люца – он тоже внимательно слушает, замотавшись в старый материн плед, тихонько покачивается из стороны в сторону. Рядом с ним Николаэ: улучил момент, когда никто не смотрит, и отогнул краешек одеяла, занавесившего окно, выглянул. Тихо охнув, тётка перехватывает его, шлёпает по рукам, грозно шепчет: "Нельзя! Затемнение!" Нико басовито взвывает, но я жестом фокусника уже извлекаю из театральной коробочки его любимую фигуру – обклеенный фольгой замок, трясу перед племянником и завожу: – А в лесу том дом стоит, В нём огонь всегда горит... Блестящий замок действует безотказно – рёв умолкает, а я продолжаю на все голоса историю о колдунах-соломонарах и сбежавшем от них каменщике. Мать вздыхает, по-бабьи подперев щеку рукой: – Эх, сыночек – тебе бы в артисты, в прежние-то времена! А теперь разве что к цыганам кочевым песни петь... – Ты что болтаешь, дура-баба? – Костель от негодования аж стукнул об пол протезом своим. – Какие цыгане?! Мало их великий кондукатор сжигал?! И правильно делал! – снова стук, но на этот раз в дверь. Мы затихаем испуганно. Стук повторяется – настойчивый, грубый. Дощатая дверь, и без того перекошенная от сырости, грозит слететь с петель. Мать и тётка часто-часто крестятся, шепчут молитвы. И без того бледный худенький Люц становится теперь и вовсе белее мела, сжимается ещё сильней, а малыши прыскают, как тараканы, по углам, едва не свалив керосинку. Дядька, помедлив, берёт со стола калаш, тяжело поднимается и шагает к выходу, отводит стволом тройной слой одеял, приоткрывает скрипучую дверь – сразу веет сырым морозным воздухом с улицы. – Беженцы мы! Погорельцы! – доносится плачущий женский голос, нарочитые всхлипы. – Пустите переночевать! Костель в ответ изрыгает непечатное, брякает засовом. Мать и тётка удивлённо вскидывают брови: обычно Костель не отказывает в помощи несчастным; под крышей его некогда зажиточного, справного дома нашли приют и наша семья, и его старшая дочь Ляна с грудным тогда Нико, и соседская баба Ханна – древняя замшелая старуха, потерявшая всю родню, и слепой дед Филипп по прозвищу Филин. Количество лишних ртов Костеля не смущало. Напротив, он уверял, что табором выживать легче; так и вышло: каждому в крепости нашлось посильное дело. Спать же вповалку определённо теплее. Я всерьёз переживал за Люца: уж больно странно он выглядел, да и взялся не пойми откуда – будто с неба упал... Но, видимо, пришибленный вид парнишки-заморыша вкупе с моими сбивчивыми объяснениями о том, что он уберёг от гибели корову, подействовали: Мона – главная драгоценность нашей деревни, и её спасителю полагалась если не медаль, то всеобщее признание. Тогда я притащил его в крепость на себе, замотав в свитер; невысокому худенькому спиридушу он доходил чуть ли не до колен. Ляна же, порывшись в сундуке, выделила ему потёртое трико, изъеденную молью женскую кофту и безрукавку. А что до подозрительных беженцев – позже, узнав, как они выглядят, мы все согласились, что пускать их на порог не следовало: ярко накрашенная, хорошо одетая женщина средних лет, мордатый плечистый мужик во френче и парочка нищих детей в лохмотьях, переступавших босыми ногами в стылой грязи. Слишком уж разительный контраст. Всякое бывает, но родители обычно отдают детям последнее. Времена тёмные. Наводчиков и мародёров хватает, да и диверсанты – тоже не редкость. Настроение разом у всех испортилось. Быстро сдвигаем лавки, стол, сундук, стелем одеяла, шубы, пальто – все тёплое, что есть в доме. Ложимся тесно, бок о бок. Мелких – в центр, чтобы теплее. Задуваем лампу. Кто-то быстро засопел – умаялся за день. Костель носом рулады выводит; мать стонет, разговаривает во сне... Старый Филин храпит, в груди надсадно булькает. Малыши ворочаются, жмутся друг к другу – ну чисто котята. А я прижимаю к себе Люца. Будто бы грею, а на самом деле... Мне странно и стыдно, но я ничего не могу с собой поделать. Будто наваждение. Ощущаю сперва слабенькое тепло, а вслед за ним – словно волны начинают пробиваться прямо через одежду от него ко мне, перетекают, пульсируют, и в животе сворачивается тугой узел предвкушения. Желания. «Да нет же! Он спит. Просто спит!» – гоню от себя наваждение, пытаюсь сохранять самоконтроль. И тут же мышцы попросту сводит, аж до зубовного скрежета: такой силы заряд тепла и неожиданной нежности получаю. Едва сдерживаю стон. Под зажмуренными веками расцветают золотистые всполохи. Мурашки вдоль по хребту, щиколотки сладко немеют... Замираю, с трудом перевожу дух, стискиваю зубы. Спиридуш, угадав мою насторожённость, тоже затихает. Поворачивается, чуть удобнее разместив голову на подушке, наш контакт становится ещё более тесным. И почти сразу возвращается и даже становится сильнее ток тепла, идущего от него. Ладонь скользит по плоской груди, и я ощущаю теперь тихую дрожь под пальцами – Люц будто подставляется. Ткнулся ему губами в затылок, оглаживаю, трусь об него тихонько, чувствуя, как штаны становятся тесными в паху. И... не могу позволить себе большего. Страшно. Чувствую себя гадом последним. Он же не девчонка даже! Кусаю себя за запястье. Сильно, до крови – чувствую солоноватый привкус во рту. А лесная нечисть вдруг поворачивается ко мне лицом – да он не спит, оказывается: чувствую дыхание на щеке, а потом... он накрывает мои губы своими и обнимает. Нежно и крепко. И мне вдруг становится наплевать на то, что чёртов мир рухнул, вокруг война... потому что мне девятнадцать. И это мой первый настоящий поцелуй. 3. Сегодня мы с Люцем несём вахту, охраняем периметр. У нас один автомат на двоих, а ещё припасены армейский штык-нож и самодельный арбалет. На верхушку штакетины уселся толстенький поползень, косит хитрым глазом. У него тоже праздник, как и у нас. День птичьих свадеб, Драгобете. Отвинчиваю крышку трофейного термоса, наливаю ароматный чай, заваренный на вишнёвой коре, протягиваю своему напарнику: – Еу те юбеск!* Он сперва недоуменно хлопает фиолетовыми глазами, а потом жгуче краснеет: понял. За неделю совместного проживания я выяснил, что языка нашего он не знает. Несколько выражений из лексикона миротворцев тоже эффекта не возымели: Люц не реагировал. Но интуиция у спиридуша ого какая: схватывает он всё на лету, копирует, старается во всё вникнуть. А ещё легенда подтвердилась: он умеет лечить! Самое мерзкое в условиях военного времени – отсутствие простейших средств гигиены, лекарств. Да, у нас был спирт, в лесу собирали коренья и травы – но этого мало! Простейший понос, простуда, грязь, попавшая в царапину, могли обернуться крупными неприятностями. И оборачивались зачастую. О способностях Люца узнали, когда во время первых заморозков заболела малышня. Сначала Нико, потом все остальные; с ними слегла и Ляна: тряслись в ознобе, всех рвало, по телу поползли гнойные нарывы. Марек жалобно скулил, метался в бреду. Мы с матерью с ног сбились, вынося во двор тазы и ведра с нечистотами, таскали снег: растопить, дать попить хоть немного. И тут вернулись Талин, Мирта и Люц – они ещё на рассвете ушли за хворостом. Ввалились с мороза, уставшие, заиндевевшие. Застыли на пороге. А потом Люц сбросил с себя оцепенение, бросился к больным. И, видит бог, он опять светился! Прямо как в лесу, когда я его нашёл. Воздух в доме вдруг стал пахнуть как летом, после грозы. – Не двигайся! – дядька вцепился в руку будто клещами, а я и не думал. По комнате плыл, то и дело зависая в воздухе и тихо потрескивая, белый сгусток. "Шаровая молния!" – пронеслось в голове. Волоски на руках встали дыбом, а зубы мелко-мелко начали стучать. Ощущение в глазах было – словно на сварку смотришь: так ломит, но взгляда не отвести сил нет. И тут Нико засмеялся. Ну колокольчик прям! – Мячик! Мячик! – потянулся к летящему шару, а того и след простыл. Растворился с тихим щелчком. Больные заворочались, поднимаясь, будто стряхивая с себя дурной сон. От фурункулов не осталось и следа! Ляна сладко потянулась, будто не металась только что в горячке, а сладко выспалась, взъерошила кудри Миорике. А Люц с тихим стоном осел на пол. В тот день старая Ханна на радостях даже хотела зарубить Чёрнуху, своё наследство – сварить похлёбку и отблагодарить "ангела", но спиридуш не дал. Чуть под топор не бросился, спасая курицу от гибели. – Чёрная кура и чёрный кот! Да ты ведьма, Ханна, – смеялся Костель, принимая на постой дряхлую соседку, согнувшуюся под тяжестью узлов со скарбом. В закопченном ватнике, прожжённом во многих местах, и в тёмном платке она и впрямь была похожа на страшную бабу Жгивэру*. Однако же вреда от неё не видел никто. Котик Тито исправно ловил крыс, а хохлатая Чёрнуха ходила хвостиком за своим спасителем. Вот и сейчас деловито рылась в соломе. – Кооо? – выжидающе, явно мне. Ага, щаз! Не буду я его целовать прилюдно! Жизнь не надоела ещё... – Смена караула! – над ухом раздаётся голос Талина; я едва не подпрыгиваю на месте. Что ж... может, оно и к лучшему. Освободившись, выходим за периметр. Вдвоём. Люц бредёт позади, стараясь попадать след в след. Перемотанный изолентой калаш у меня за спиной. И когда постройки крепости скрываются за холмом, спиридуш обнимает меня сзади и выдаёт с придыханием: "Saruta-ma de dragobete!"* ...Как же быстро он учится! Разумеется, бегать друг за другом по лесу, полному растяжек и мин, – идея не из лучших. Мы просто стоим и целуемся под сумрачным февральским небом под гул бомбардировщика. Он идёт низко, но густая облачность не даст сбросить смертоносный груз. Сталкиваемся зубами, язык гладит нёбо – он как талая вода на вкус... как берёзовый сок. Самолёты летят над нами. А может, это рокот в чёрной груди Балауэра, злого змея, развернувшего крылья над миром? Глухо бухает сердце, подступая, кажется, к самому горлу. Я вжимаю спиридуша в ствол дерева, в шершавую кору, глажу его по плечам, по спине, а мне всё мало. Он податливый и совсем не боится! Тихо постанывает мне в рот, дрожит. Я тоже еле держусь на ногах: предательски ослабли колени, дыхание перехватывает, голова идёт кругом... Достаю из-за пазухи нож и беру Люца за руку: два крестообразных надреза – на его ладони, на моей; прижимаемся ранками – и наша кровь смешивается. Теперь мы братья, и Драгобете свидетель тому. Заключив союз, идём назад, держимся за руки. И лишь только у крыльца наклоняюсь, чтобы зачерпнуть в горсть снега. Скатываю тугой снежок и, столкнувшись с Ляной в сенях, ловко засовываю ей за шиворот: "Вот тебе снег фей!" – кузина визжит, лупит меня веником. "Дура! На счастье же!" – "Скаженный! Вот тебе! Вот!" – а Люц заливисто хохочет – впервые с его появления в нашем доме. 4. – Мона! Ты! Ты дурища невозможная! – моему возмущению нет предела. Половину дня убить на то, чтобы вычистить стойло, оттереть коровьи бока, ляжки и зад щёткой-скребком от налипшего навоза. Вздохнуть, наконец, и пойти замешивать пойло, улыбаясь мыслям о том, что скоро конец работе, а значит, придёт Люц, и можно будет зажать его в тёплом хлеву, расстегнуть ремень, встать на колени – и любить его ртом, трогать сзади, чувствуя, как он выгибается, подаётся навстречу губам... Чувствую, как возбуждение тяжёлой жаркой волной прихлынуло к паху. Штаны разом становятся тесны... Опираюсь о балку, запускаю руку в мотню – вот тут Мона и подваливает подарочек, да ещё и ложится с довольным видом в свежеиспечённое, размазывая по полу и по бокам. – Скотина ты! Рогатая! – Мууу! – утробным басом соглашается со мной корова, степенно пережёвывая жмых. – Тьфу на тебя! Дверь сарая с глухим стуком распахивается, но вместо Люца на пороге возникают близнецы, оба растрёпанные, с одинаково вытаращенными глазами; тяжело переводят дух: – Там! Соло... сло... – Сломоняры! Слоняры! За Люцем пришли! – Пешу приходит на помощь братцу. Панка подхватывает фальцетом: – Они его ищут! Спрашивают всех! – Соломонары?! Колдуны из сказки?! В смысле?! – таращусь на них в полнейшем недоумении. – Да! Они! Всё! Как ты! Говорил! – братья выпаливают реплики пулемётной очередью. – Да как они выглядят, колдуны ваши?! – Большие! Белые! Без лиц! У них хоботы! И всякие штуки на поясе! – уж на ком точно лица нет, так это на братцах. "Костюм химзащиты, вот что это! Тоже мне... колдуны. Значит, S.N.S.A... Какое-то особое подразделение. Только что им здесь надо?" – проносится в голове. Командую: – Быстро в хату! И не высовываться! Люц где? – Мы не знаааем! – хором. Ладно... С этим мы разберёмся. Хватаю вилы и лосём ломлюсь через огород. И уже на подходе к воротам понимаю, что не успел: упирающегося спиридуша волокут к чёрному антиграву с эмблемой секуритате*. Заломив руки, прямо по земле, четверо на одного. А лиц "соломонаров" и впрямь не разобрать за стёклами защитных щитков. Твари! Нелюди! Люц сопротивляется отчаянно, словно пойманный зверёныш, но недолго – жало электрощупа утыкается в солнечное сплетение. Разряд, тихий вскрик – и тело обмякло. Ору, срывая горло, с вилами кидаюсь наперерез, но тут в глазах темнеет: на голову обрушивается страшный удар – и череп будто разваливается на куски. ...Медленно прихожу в себя. Поворачиваю голову – тут же к горлу тяжёлым комом подступает тошнота; звенит в ушах, мучительная боль во лбу и в затылке. На подушку с лица сваливается тёплая мокрая тряпка. Мычу нечленораздельное. Добрая Ляна тут же подхватывает тряпку, полощет её в тазу и снова кладёт на лоб, – освежающая прохлада, но мне не легче. Перед глазами Люц, бьющийся в руках агентов, ужас в его глазах, немой крик о помощи... Слышу, как мать препирается с Костелем: – Ты мне ребёнка чуть не угробил! Ты что творишь, гад такой?! – Твой ребёнок – здоровый байстрюк! Он нас всех чуть не угробил! Что, думаешь, он будет с вилами кидаться, а секуритате нас по головке погладят?! Да они бы всех положили и дом подожгли, а то и село! Ещё неизвестно, чего дальше ждать, – гневная тирада перемежается отборной матерщиной. Мать тихо всхлипывает. Костель успокаивающе гладит её по плечу: – Спасибо мне лучше скажи! Я твоему сыну жизнь спас! Ему ж бог мозгов не дал, значит, и вышибать там было нечего! – гаденький дребезжащий смешок. "Предатель. Иуда. Костыль поганый. Это он Люца сдал, когда понял, кто его ищет. Трус!" – скриплю зубами и все-таки выблёвываю лепешки из картофельной шелухи, съеденные на обед. Плохо дело... Голова гудит трансформаторной будкой. Зарывшись в ворох тряпья, отворачиваюсь к стене, закрываю глаза. Стискиваю зубы. Чувствую, как ползёт из-под ресниц по щекам, свербит в носу. "Люц! Миленький! Отзовись! Где ты?! Что с тобой?! Подай знак!" – длинно шмыгаю. И тут словно искра пробегает в темноте под закрытыми веками: – Раду! Здесь холодно! – в ушах шелест, будто помехи. – Вытащи меня! Меня чуть не подбросило. Связь! Ментальная! "Не бойся! Я найду! Приду за тобой! Что это за место? Где тебя держат?" – сжимаю виски ладонями, будто от этого улучшится контакт. Как бы не так! Голосок Люца еле слышен, угасает, зудит комариным писком: – Я видел башню... похожую на кристалл. Она транслятор. Здесь змеи... Помехи. И тишина. Не выдерживаю – со всей дури впечатываю в стену кулак. Сыпется известка. Отвалившийся кусок штукатурки падает на постель, по стене расходится сеточка трещин... – Ты что творишь, окаянный?! Совсем осатанел?! – тётка, уперев руки в бока, грозно нависает надо мной. – Лежишь – вот и лежи! Свалился бедовый... на мою голову... Мало тебя Костель саданул! – завелась не на шутку. Даже если Люц и говорил ещё что-то, его слова всё равно утонули бы в зычном потоке ругани. На какое-то время мне даже удаётся отключиться: монотонный тёткин голос звучит фоном, но в какой-то момент становится на октаву выше и таки достигает сознания: – ... что, думаешь, я не видела, как вы с этим... этим... отродьем... по ночам обжимались, прятались по углам?! Мать испуганно охает, прижав руки ко рту: – Мирта! Ты что городишь-то?! Они же дети… – Говорю, что видела! И не побоюсь! Извращенцы они! Да! Попомни мои слова! Молодые да ранние... содомиты чёртовы! – и выругалась похлеще мужа. Меня будто кипятком ошпаривает от её слов! Отшвырнув в сторону тёплый пласт одеял и старых пальто, рвусь с кровати. Мутит так, что приходится опереться о дверной косяк, чтобы не упасть. С глухим стоном стряхиваю с себя мать, вцепившуюся в плечи, сую босые ноги в растоптанные опорки и рву с вешалки бушлат. Вываливаюсь в морозную звонкую ночь, во двор. Подальше от этих... В огороде сухие бодылья кукурузы. Мёрзлые комья земли, припорошенные снежком. И чёрное небо куполом. Такое огромное, стылое, безразличное – упирается в горы, выгнувшись. И пропасть сколько звёзд! Даже выть расхотелось. Слишком уж я... песчинка, тля под всем этим. И что я могу изменить?! – Сможешь! Я верю в тебя! Почудилось. 5. Утром снова чищу коровник, то и дело опускаясь на корточки: тошнит. Голова не проходит. На затылке сочится сукровицей ссадина. Попытался было к Костелю подлезть, прикинувшись паинькой: разузнать, что ж такого ему говорили "колдуны" из секуритате. Может, зацепка какая появится. Впрочем, вряд ли. У спецслужб всегда наготове легенда для прикрытия операции. Дядька длинно цыкнул на снег зелёным от жевательного табака плевком. Равнодушно отвернулся и послал меня всячески по известному адресу. Обстоятельно разъяснил дорогу, только вот Люца я там вряд ли найду. Вздохнув, снова берусь за лопату. И вдруг слышу хрипловатое: – Внучек! А поди-ка ты сюда! – из-за бревенчатого сруба маячит сморщенное как печёная картофелина лицо бабы Ханны. Под низко надвинутым на лоб платком поблескивают умные чёрные глазки. В руках у старухи клубок шерстяных ниток. Я даже ухмыльнулся – до того чудной и сказочный видок. – Иди, иди. Не скалься, – манит крючковатым пальцем. Подхожу. Ханна кладёт мне на лоб горячую сухую ладонь, жёсткую как наждак, горестно качает головой: – Иии... Досталось тебе! Надавив на плечи, заставляет присесть на завалинку и сама пристраивается рядом. Обматывает мне голову нитью – от переносицы до середины затылка, замерив по выступу, – словно снимает мерку, затем по кончикам ушей, со стороны лба. Шепчет что-то себе под нос, сравнивая две половины. Правая оказывается больше. И я не успеваю глазом моргнуть, как узловатый кулачок Ханны резко и сильно тыкает справа над ухом. После чего процедура обмера повторяется, отрезки оказываются равны. Старуха удовлетворённо хмыкает и ведёт меня в дом – поить ароматным отваром: ромашка, мелисса, мята и хмель, измельчённый марьин корень, – бабушка знает толк в травах. Отваром чистотела протирает ссадину на затылке. А затем опускается с тяжёлым вздохом на лавку. Пошамкав беззубым ртом, выдаёт: – Уходить тебе надоть. Сживут тебя со свету. – Это я и без того знал, баба Ханна, – уныло сгорбившись, сверлю взглядом сцепленные в замок пальцы. – Всё, да не все! Помнишь тех ряженых, что беженцами сказались? – Киваю. – Не беженцы то были. Шпиёны! Они твово голубка искали, рыскали по округе. Но дружок хоронился твой. Это Костель с Миртой почуяли, что жареным пахнет. Ходили в прокуратуру и секуритате донесли. Боятся они. За себя, за детишек. А местный староста и сообщил куда следоват. Костелю целый невскрытый сухпаек отвалили да тушёнки пять банок. Видать, ценная птичка наш белый голубок. – Знать бы ещё, в какой он клетке сейчас томится! Башня... змеи… чертовщина какая-то! – Про башню не ведомо. А вот змеи... С секуритате был один. У всех балахоны белые, а у того – зеленый. И нашивка на нём: три змеи сплелись воедино. Я аж подскакиваю, уронив табурет: – Ты точно видела?! – Точнее некуда! У меня зубы выпали, а глаза пока что крепко в черепе сидят! И даже знаю, что это за гады. Пока гений Карпат жив был, они в особо приближенных у него ходили. А опосля сами же и сковырнули... источника нашей жизни. – Кондукатора?! – тихо ахаю. – Тссс! – Ханна заговорщицки прижимает палец к сморщенным губам и подмигивает мне: – У стен есть уши! – кивает в сторону входной двери. Я подхватываюсь, выхожу на крыльцо. В мыслях сплошная сумятица. В животе тоже: не пошли впрок старухины травки. Бродит и урчит. Больновато. В сенях беру сапёрную лопатку, выдёргиваю пару листков из пачки старых газет и спешу на край огорода пристроиться под плетнём. В процессе успеваю прочитать статью о подземном солёном озере, жемчужине туризма (номер ещё довоенный). Вряд ли кому теперь придёт в голову праздно шататься по озёрам. А потом взгляд выхватывает фотографию: ажурный небоскрёб, похожий на кристалл сложной огранки, устремляется ввысь над проспектами, сияет в лучах заходящего солнца. И текст: "Заоблачная роскошь башни Dorobanti! Наконец-то завершено строительство уникального архитектурного объекта по проекту Захи Хадид. Чистая форма с алмазными гранями будет вневременной, элегантной вехой Стоярэшти. Участок площадью примерно 10 гектар, на котором расположена башня, находится в центре столицы, к западу от Плаца Романа и примерно в 6 км к югу от международного аэропорта на стыке улиц Каля и святого Михаила Эминеску. На нижних этажах здания планируется разместить правительственную резиденцию..." – ниже кусок оторван, но мне уже и этого достаточно. Наскоро загребаю следы, поддёргиваю штаны и сталкиваюсь взглядом с крапчатыми ушами Марека. Просвеченные солнцем, они пылают, словно два огненных паруса. – Чего тебе? – живо пихаю в карман заметку о башне, но кузен на неё и не смотрит. Сам что-то прячет за спиной. Мнётся с ноги на ногу. Потом, вдруг решившись, выпаливает: – Это тебе! – протягивает небольшую, с ладонь, коробочку. – На кой оно? – удивлённо вскидываю брови. – Это сканер. У него аккумулятор слабоват, но тебе должно хватить. В Стоярэшть ведёт дорога. Но на неё не суйся. Слишком много блокпостов. Не пропустят. Не с твоими документами. Иди через горы, но учти: по всему хребту Чахлэу на вершинах установлены автоматические турели с тепловизорами и датчиками движения. Лазерный луч работает на поражение. Там мимо и муха не пролетит! Однако за давностью времени и без надлежащего техобслуживания часть турелей вышла из строя. Работают на автоматическом режиме, заряжаясь от солнечных батарей. На время подзарядки мощность лазера ослабевает. Сканер подключён к спутнику, отслеживающему состояние установок: активные и находящиеся в спящем режиме. Плюс непосредственно под турелью есть небольшая слепая зона. Но военные не дураки. Там везде противопехотные мины. Так что... шансы твои... – Равны нулю? – Нет. Примерно процентов десять. И я в тебя верю. Раздобудь мне в Стоярэшти конденсаторы для микросхем, пожалуйста. Там в своё время был неплохой магазин "Омега" на улице Эминеску. Коротко выдохнув, обнимаю братишку. Все-таки он потрясающий! – Эй! Харэ его лапать! – Талин шутливо отвешивает мне пинка под пятую точку. – Я рюкзак тебе собрал. Там термоплед, спирт, настойка бабы Ханны, пакет с орехами, твои документы, нож, амоксициллин, бинты, зажигалка... Уфф, вроде ничего не забыл. На, возьми мой калаш. Я Костелю навру что-нибудь... Топай, пока светло. Там в штакетнике дыра – я ещё утром проделал. Что-то у меня опять щиплет глаза и предательски свербит в носу. Тру замызганным рукавом. Оборачиваюсь на братьев. Стоят. Смотрят мне вслед. Талин резко наклоняется и, скатав снежок, запускает мне в спину: – Вали уже! Следом летит второй: – А это тебе за навоз! Нам теперь одним стойло чистить! Ухмыльнувшись, протискиваюсь через лаз, ухожу, петляя и путая след, соседскими огородами, стараясь наступать на участки земли без снега. А вслед несётся: – И про конденсаторы не забууууудь! 6. Сэлкацъ – это уже предгорья. У нас, в Китила, жили испокон только даки: как основали поселение в пойме реки, так и гнездились, из поколения в поколение возделывая жирную землю, выкашивая пойменные луга. Селюки, одним словом. Сэлкацъ – другое. Городок на перекрёстке торговых путей: из Моравии, Буковины, страны Осман тянулись обозы. Потому-то тут много пришлых. Две церкви, мечеть, молельный дом – у каждой общины своя вера, свой квартал. Но как-то уживались, торговали друг с другом, улаживали дела в постоялых дворах и корчмах. Пока не грянуло. Прошлой весной к нам прибилась семья беженцев: все в ожогах, с гноящимися глазами, – полубезумные оборванцы. Рассказали, что творилось: когда дошла весть о падении режима и гибели кондукатора, развале страны, в людей будто демоны вселились – вчерашние добрые соседи кромсали друг друга с остервенением. Трупы везде. Горожане схватили детей – и бежали, то и дело наступая на тела уже павших; а вокруг огонь, бомбы с неба – подоспели союзники; только там же месиво! Это зачистка была, ликвидация. И от поселения даже камня на камне не оставили. На фоне неба чёрнеет арматурой силуэт – остов сожжённой церкви. Ещё до войны мы ездили на ярмарку в Сэлкаць, и я помню, как из-за пригорка сперва показывались кресты и позолоченный купол, а потом черепичные крыши, ратуша, платаны, белёные стены и цветущие палисадники. Теперь же – только выжженная дотла земля, груды обугленных кирпичей, воронки... Поднимается ветер, и с пустоши несёт гарью, даже спустя столько лет. В горле першит. Раздаются мерные, гулкие удары. Мне сперва кажется, что это колокол в церкви, но нет: звонница взорвана. Двутавровая балка повисла в проходе, раскачивается, ударяясь в цистерну. Только и всего. Так тоскливо и муторно на душе. Из-под ног с жутким воем бросилась одичалая кошка. Откуда только взялась?! Как выжила? Обхожу пепелище по длинной дуге и в итоге натыкаюсь на ещё одну неприятную находку: погост. Мать всегда говорила: "Бойся не мёртвых, а живых! На земле ад!", и я был полностью согласен с нею. Не в покойниках дело. Осквернённое кладбище Сэлкаца я никогда не забуду, хоть и повидал уже достаточно дряни. Над могилами глумились уже после гибели города: дерьмо и замёрзшая блевотина на надгробных плитах относительно свежие. В наших землях старинный обычай: ставить нарядные памятники, украшенные резьбой, лубочными картинками, рассказывающими о жизни усопших. Каждый год, на Рахманов день, краску обновляли, несли на кладбище яйца-писанки, куличи. Сейчас же кресты и надгробия обезображены: скабрезные надписи, нечистоты повсюду; над рисунками и фотографиями покойных измывались, добавляя к ним непристойные детали, использовали как мишени для стрельбы. Часть надгробий выломана, выкорчевана и брошена на дорогу, в лужи, по ним прошла тяжёлая техника и пехота в распутицу. Сейчас уже конец зимы. А они так и лежат, вмёрзшие в грязь, – лица чьих-то дедов, родичей. Предков. И на них – следы армейских ботинок. Непотребство. Мне перехватывает горло мучительным спазмом. До боли. Не продохнуть. Вот только слёз почему-то нет, а с ними было бы легче. С тихим хрипом давлюсь немыми рыданиями. И продолжаю идти. Только странная отрешённость: будто я перестал быть самим собой, но при этом помню и вижу. Подъём становится более крутым. Тащусь по южному склону холма, поросшему буковым лесом, ориентируюсь по солнцу; держусь в тени деревьев. День тёплым выдался, весенним почти. Проталины пахнут отсыревшей землёй. На поляне натыкаюсь на стайку лиловых первоцветов и улыбаюсь, думая, как здорово было бы подарить их Люцу. Не нарвать, нет, – они же завянут быстро. Прийти в лес – любоваться ими вдвоём. Попадается и другого рода "подснежник": почёрневший раздутый труп наполовину оттаял, торчит из осевшего сугроба. Каска и форма S.N.S.A. Правая рука оторвана; из гнилого мёрзлого мяса торчит обломок кости. Отвоевался. То и дело натыкаюсь на осколки снарядов, гильзы; ржавое, разорванное железо, – земля нашпигована им. Тянутся куски колючей проволоки, опутывая стволы. Смотрю все время под ноги, чтобы не угодить в ловушку, то и дело сбиваюсь с шага. Рюкзак и автомат ощутимо давят на плечи. Одышка, голова кружится... ноги стали как ватные... Сказывается постоянное недоедание, усталость. Среди буков все чаще попадаются ели; громоздятся поросшие лишайником валуны. Опираюсь на камень плечом, еле переводя дух. Перед глазами пляшут чёрные точки, губы спеклись. С запада начинает натягивать хмарь. Солнце садится в тучу – это недобрый знак. Значит, быть непогоде, а мне нужно искать укрытие. Резко налетевшим вихрем с головы сдирает капюшон; идти против ветра в гору – вдвое тяжелее. Я совсем уже из сил выбился, матерюсь тихо под нос – просто набором слов, почему-то легче от этого. Злость подхлёстывает. С трудом переставляю ноги, опираясь на кривой сук, подобранный ниже. Карабкаюсь по уступам, едва не съезжаю вниз, поскользнувшись на каменной осыпи. А потом начинается дождь. Холодный, пронизывающий, мерзкий – пополам со снегом. Из низин поднимается густой пеленой туман. Забившись в узкую расщелину, я сжимаюсь, силясь укрыться хотя бы от ветра, с головой укрываюсь термопледом. У него тепло- и влагоизоляция, но я уже успел промокнуть и продрог до костей. Костер же развести нет возможности, да и опасно. Перемалываю орехи распухшими дёснами, делаю один длинный глоток из плоской трофейной фляги. Спирт обжигает горло. Кашляю долго и надсадно. И ухмыляюсь, вспомнив историю из хрестоматии: дочь правителя дацов, Докия, скрылась на священной горе, чтобы не выходить замуж за предводителя захватчиков; переоделась в пастушку и погнала отару, но замёрзла вместе с овцами под ледяным дождём. Нерадостная перспектива, однако. Алкоголь ударяет в голову. Становится теплее и как-то... безразлично. На меня наваливается тяжёлая дремота, шум дождя баюкает, и зубы уже не выбивают барабанную дробь. Мерещится голый Люц, опутанный змеями, неподдельный ужас в его фиолетовых глазах. И будто бы... зов? Я просыпаюсь, словно от толчка, сбрасываю с себя морок видения. От меня шарахается молоденькая серна, но далеко не убегает. Стоит поодаль. Принюхивается. Чуть слышно фыркает. И я успеваю рассмотреть и её влажный нос, и острые, загнутые на концах рожки. Вот коза! С трудом сдерживаю улыбку. Она же непуганая! Вот и сунулась из любопытства. Встаю в полный рост, потягиваюсь, топчусь на месте, пытаясь согреться. Суставы ломит, мышцы будто одеревенели. Их свело. Над горным массивом поднимается солнце; выпавший за ночь снег мерцает, свежий и розовый. Деревья согнулись под тяжестью налипших шапок: целый лес кружевных арок, пилонов, ажурных проёмов. Над обрывом невысокая сосна в окружении валунов – ни дать ни взять заколдованная Докия с овцами. Серна подняла переднюю ножку с точёным копытцем, замерла статуэткой. А потом коротко взмекнула и помчалась прочь лёгкими грациозными скачками. Ха! А ведь это мне на руку: в нужном же направлении бежит! Если пойду по следу козы, не напорюсь на растяжки и мины. Она, может, и напорется, но не я. Сверяюсь со сканером, отмечая своё месторасположение, расстояние до ближайшей турели, время её активации. В запасе пара часов. Начинается полоса заграждений. Вращающаяся башня турели торчит на вершине серо-зелёным конусом. Вижу блок солнечных батарей, радиолокационную установку... Конструкция неподвижна: заряжается. Однако чуть поодаль замечаю распотрошённые трупы овец, присыпанные снегом, вокруг – рваные чёрные клочья: вороны. Падальщики просчитались. Ещё чьи-то кости торчат... Навигатор пищит, выстраивает траекторию. Если сойду хоть немного в сторону с маршрута – смерть. Напорюсь на растяжку или мину в сугробе – тоже. Перевожу дух. Закусываю губу. Она обветрилась. Соскребаю зубами ошмётки – начинает кровить. Страшно. Мне страшно идти вперёд. До дрожи в коленях. До нервных припадочных судорог. Но сжав кулаки до побелевших костяшек, делаю первый шаг. ...Позади уже три турели, блокпост, – пришлось долго пережидать, затаившись в камнях: смена нарядов – могли заметить. С четвертой турелью я просчитался. Хоть времени и оставалось в обрез, я все же успевал. Но показавшийся надёжным камень вывернулся из лунки, покатился из-под ног, мой сук-опора с хрустом обломился, приняв на себя всю тяжесть: я резко навалился на него, пытаясь удержать равновесие... По склону зашелестела осыпь мелким гравием. Проехавшись несколько метров и в кровь ободрав ладони, я повис на краю обрыва, уцепившись за выступ, изо всех сил пытаясь подтянуться. Извивался червём, полз вверх, ломая ногти... Карабкался. И лишь взобравшись обратно на уступ, осознал, что остался без рюкзака и автомата. Вот тут-то и раздался еле слышный гул – и бедро обожгло острой болью. Красноватый луч полоснул, задев по касательной. Запахло палёным мясом. Я рванулся в сторону, чуть не ухнув обратно в пропасть. Лазер ударил у самых ног, прожигая траву и камень. Воздух гудел и вибрировал: установка начала работать в полную мощность. И тут я увидел люк. Круглая гермодверь в гранитной стене слегка отошла, открывая узкий и тёмный лаз, ведущий в толщу скалы. Ужом просочился, обдирая бока. Пополз – быстро, судорожно, все ещё не веря до конца в собственное спасение. Укрытие оказалось заброшенным дотом воинской батареи, сохранившимся ещё со времён холодной войны прошлого столетия. Несколько разноуровневых отсеков объединял общий коридор, в шахту которого я едва не провалился, не заметив в кромешной тьме лаз с железной лестницей. Полз как крыса. Осклизлый бетон. Звуки капающей воды. Проржавевшее железо под пальцами. Насквозь проржавевшее: натужно скрипнув, очередная ступенька обломилась под моим весом, и я полетел вниз, вцепившись в оторвавшийся вместе со скобами отсек. Гулкий, тяжёлый всплеск. Ушёл с головой под воду. Вынырнул, тяжело отфыркиваясь, вцепился в мокрую ткань, чьё-то плечо. И шарахнулся в ужасе в сторону, глотая вонючую жидкость. Раздувшийся мертвец покачивался рядом. Чуть поодаль ещё один. И ещё... ещё... Затопленный нижний отсек, забитый трупами. В стене зияло отверстие – след разорвавшегося снаряда. Мутноватый неясный свет очерчивал бесформенные сизые туши в истлевшей камуфляжной форме. Я грёб, поминутно отталкивая от себя утопленников. Уцепился за осыпающийся под пальцами бетон, подтянулся из последних сил... и выпал наружу. 7. Жуткий день подходит к концу. Я лежу в зарослях тальника на сухой прошлогодней траве, – северный склон хребта снегопад не задел. Сил совсем не осталось... Прости меня, Люц. Я слишком самонадеянно ринулся в эту авантюру, даже не представляя, что меня ждёт. Нет припасов, оружия, документов; тупой болью ноет нога. Да и не будь я ранен – до Стоярэшти ещё идти и идти... "Не смей себя жалеть, гад!" – с глухим стоном утыкаюсь в песок, глотая злые слезы. К вечеру опять подмораживает: хрустит одежда, слипшиеся сосульки волос неприятно льнут ко лбу... В животе глухо урчит, и, будто в ответ, с горизонта доносится утробный рокот моторов. Я замираю, затаив дыхание, а потом замечаю свет фар. Колонна спецтехники движется по дороге, растянувшись змеёй цвета хаки. Армейские тягачи, колёсные фуры, оцепление из бронетранспортёров... Двигатели надсадно ревут, перекрывая вороний гвалт и журчание реки. И я уже могу разглядеть бледное лицо шофёра за лобовым стеклом, как вдруг гремит взрыв! Меня отбрасывает ударной волной, ударяя спиной о камень. Уши закладывает, песком засыпает глаза. Подбитый БТР со слетевшим траком вращается на месте, поднимая клубы желтоватый пыли и нещадно дымя. Беспорядочный треск автоматов. А я ползу, задыхаясь, в кровь сдирая о гравий колени, локти, ладони – боюсь не успеть... Колонна стоит ещё около часа; военные суетятся, перестраивая оцепление. Рискуя нарваться на охрану внутри кузова, отгибаю брезент фуры и втискиваюсь внутрь. Ящики. Коробки. Блоки жестяных банок... Пуци ми курац*! Да они же продовольствие везут! У меня даже дыхание перехватывает, когда осознаю, насколько мне повезло. Но, забившись в глубине кузова между штабелей съестного, не позволяю себе даже шевельнуться до тех пор, пока не слышится шум двигателя, по фуре проходит вибрация: мы трогаемся с места. И тут я ухожу в отрыв! Потянув за язычок на крышке, вскрываю армейскую тушёнку, жадно глотаю волокнистое мясо, тающий во рту жир, облизываю пальцы. Раздираю вощёную бумагу на блоке сливочного масла, грызу его. Перемалываю зубами сырую гречку, дрожа от жадности и восторга. И огромным усилием воли останавливаю себя – слишком долго голодал, плохо же будет! Живот надулся тугим мячом, подпирает под ребра. Убаюканный мерным покачиванием кузова, блаженной сытостью и теплом, я засыпаю прямо на полу, свернувшись калачиком и улыбаясь во весь рот, прижимаю к груди банку консервов. Просыпаюсь от того, что машина останавливается. Блокпост... Патруль проверяет груз: методично, одну фуру за другой, сверяется с накладными. И только когда по глазам бьёт слепящий луч, в ужасе ползу от него по дощатому полу, пока не вжимаюсь в борт. Тушёнка катится по полу к ногам, обутым в высокие армейские ботинки. Фонарь шарит по полу, ящикам, высвечивая следы преступления. У меня перехватывает дыхание. – На-адо же... у нас тут крыса завелась! – низенький небритый старшина глумливо ухмыляется, подмигивает напарнику. Я и впрямь как крыса в ловушке: зажат в узкой щели между ящиками. Вскидываю руку, прикрываю глаза от света тыльной стороной ладони. И не успеваю заметить, как в воздухе свистит тяжёлый ботинок. Пропускаю первый удар – точно в солнечное сплетение. Из лёгких разом вышибает весь воздух. Тело взрывается страшной болью. Не могу вдохнуть. Хватают за шкирку и буквально выдёргивают меня из мнимого убежища. Рывок – и я лечу на пол. Проехавшись по доскам всем телом, впечатываюсь в ящики виском и плечом. Остро саднит содранную щеку. Настигают. От удара прикладом в челюсть опрокидываюсь на спину, судорожно пытаюсь вдохнуть, кашляю. Нос и горло залеплены кровью. Пинают остервенело – по рёбрам, почкам. Попадает и по бедру – туда, где открытая рана. Обжигающая боль прошивает ногу до кончиков пальцев. Чувствую, как штанина набухает, становится мокрой, горячей и липкой... Подхватив с пола за руки и за ноги, меня волокут, будто мешок, а потом сбрасывают из кузова фуры на мёрзлую землю. Сами спрыгивают следом. Нас окружают конвой и солдаты с блокпоста. Вверху маячит лицо склонившегося офицера. Он разглядывает меня, презрительно морщится и явно пытается понять, откуда в их машине взялся "заяц". Сухо кидает: – В расход его. Под трибунал. За воровство. По закону военного времени. – А может, он шпион? – старшина медлит исполнять приказ – Пристрелить всегда успеем, а вот допросить как следует не помешало бы... Мало ли кто его послал! – Приступайте. Делайте все, что сочтёте нужным. – Есть! – козырнув, старшина оборачивается ко мне. Вздёргивает за волосы с земли. – Раздеть его! Должны быть характерные отметины от применения оружия... Сквозь щёлочки заплывших глаз с трудом различаю ухмыляющиеся лица. Для меня они все сливаются в одно: довольная собственной безнаказанностью рожа садиста в камуфляжной форме. Одобрительно ржут, когда не удаётся сдержать стоны. – Говори, на кого работаешь! – каблуком с силой наступают на пальцы; бьют наотмашь ремнём с тяжёлой пряжкой. – Кто тебя подослал?! Ну! Глотаю кровь, она всюду – течёт по лицу, каплет даже с кончиков пальцев. Странно, но боли уже почти не чувствую, – только искусанные губы саднят и немеют. Вздрагиваю под ударами. Солдаты уже выбились из сил. Кому-то из них вздумалось помочиться на меня: тугая тёплая струя ударяет в лицо; остро саднит разбитая бровь. – В рот ему поссы! Пусть попьёт! – Эй, сучёныш! Открой ебальник пошире! Зажмуриваюсь изо всех сил. И всё исчезает. Голоса, шум моторов, зловонная жидкость, чужие прикосновения... – только сухие былинки колются подо мной. Приоткрываю медленно один глаз (второй совсем заплыл). Пробую поднять голову. В свете прожекторов сцена больше всего напоминает музей мадам Тюссо, – приезжала как-то раз в Сэлкаць его передвижная экспозиция: восковые фигуры, застывшие в неестественных позах. Занесённая для удара нога, выпученные глаза, разинутые рты, вялый член в расстёгнутой ширинке, – это он, значит... И между окаменевшими вояками, переходя от одного к другому, плавно, будто танцуя, перемещается высокая нескладная фигура: тощий горбатый парень с неестественно длинными руками. Копна немытых чёрных волос – пряди падают на лицо. Кожа землистого оттенка. Гнусно щерится приоткрытый рот с рыбьими зубами: мелкие острые пеньки с желтоватым оттенком. Длинный чёрный язык высунулся, обвёл тонкие синюшные губы, – облизывается! Я забыл, как дышать. Упырь встряхивает головой, отбрасывая сальные патлы – кажется, что вместо глаз лишь тёмные провалы. Приблизившись к старшине, нежно, будто ласкаясь, кладёт тонкие грязные пальцы на плечи, заглядывает в лицо, по-птичьи склонив голову набок. Проводит кончиками пальцев по груди. Изо рта моего мучителя начинает течь густое, похожее на дёготь. Сперва тонкой струйкой из самого уголка: по подбородку, по шее, пачкая белый подворотничок, – и вдруг словно прорывает плотину! Хлещет потоком, равно как и у подчинённых. Жуткий горбун, сложив ладони лодочкой, наполняет пригоршню до краёв, жадно лакает, лижет и обсасывает чужие ключицы, кадыки, рты, утробно ворча, как кот, впившийся в добычу и не желающий её отдавать. Вытягивает из людей ещё и ещё. А потом подходит ко мне, склоняется. Дышит! – окатывает волной зловония. – А ты думал, я мертвец?! – ещё и мысли читает. Замызганная рубаха без пуговиц распахнута на груди: видны ребра, гладкая кожа, больше похожая на полупрозрачную плёнку: просвечиваются тёмные сосуды... и мерно пульсирует сердце. Живой. Палец с обгрызенным ногтём утыкается мне в лоб: – Встань. Иди. Неведомая сила поднимает меня с земли, переворачивает в вертикальное положение и влечёт следом за уходящим. Я даже не касаюсь травы ступнями – только кончики пальцев слегка задевают самые высокие стебли. За нами разгорается пожар. 8. Чёрное злое пламя внутри выжигает внутренности дотла. В груди булькающие хрипы, нечем дышать. Болит всё тело, каждый сантиметр кожи пылает. И я то трясусь в ознобе, то корчусь от нестерпимого жара, не нахожу себе места. Голова гудит, как чугунный котёл, и удары сердца в ушах, словно кто-то бьёт со всей дури молотом по наковальне. Кипит ведьмино варево... Чёрно-зелёные всполохи... Жгут людей... нечисть танцует вокруг костра. Хоровод скачущих, завывающих харь, рогатых, покрытых шерстью. А я вглядываюсь, всё выискиваю светлый образ с лиловым взглядом, но он ускользает... Тянусь... и падаю в бездну, разбиваясь о камни. Разлетаюсь в стороны тысячей брызнувших со звоном алых осколков... – Вот пропасть! Закурдан! Дявли тэ понэсли*! Не напасёшься полотенец на тебя! Сдохни уже и не мучайся! И других не мучай, малахольный! – раздаётся над ухом надтреснутый женский голос, раздражённый и хриплый. Горячие сухие руки подхватывают меня с пола и водружают обратно на кровать, плюхают на лоб холодный компресс. С трудом разлепляю веки, пытаюсь оглядеться. Буквально в метре надо мной навис потолок, ужасающе низкий, неровно выкрашенный ядовито-розовой краской. Люминесцентная лампа бьёт в глаза, слышится гул генератора. Стены в разводах грибка. Стыки плит заткнуты грязным тряпьём, паклей. На колченогом табурете угнездилась квочкой немолодая расплывшаяся цыганка: коротенькая трубка в углу рта, пуховый платок, полдюжины вязаных кофт натянуты одна на другую, в складки длинной юбки тяжёлого шторного бархата зарылся крошечный пацанёнок. Моя сиделка ищет у него в голове, продолжая ворчать. Заметив, что я пришёл в себя, грузно поднимается, упираясь головой в потолок, отряхивает колени и следует в глубину коридора. Чёрнявый мальчишка ловко карабкается ко мне, выворачивает карман: "Смотри, что у меня есть!" На одеяло сыплются семечки, табачные крошки и несколько серебристых подшипников. Малец протягивает мне один на смуглой ладони: "Держи! Это тебе! Я на заброшках ещё найду!" и подмигивает хитрым карим глазом. Второй неподвижен: сплошное бельмо, зубы влажно поблескивают – ещё и заячья губа в придачу. Цыганёнок длинно шмыгает простуженным носом. Неожиданно шарик взмывает в воздух и зависает, медленно вращаясь вокруг оси, мерцает мягким зеленоватым светом. Цыганёнок улыбается, довольный моим ошарашенным видом, ловит диковину, будто шмеля на лету, и вкладывает в мою руку: "Спрячь! Не показывай никому, а то заругают". На пузе съезжает с лежака, будто с горки. Вытащив из подкладки ещё один шарик, вертит его в руках с ловкостью напёрсточного – и кидает в рот, будто конфету. С треском разгрызает, сглатывая с усилием, вспыхивает зелёным сам. На кончиках смоляных кудрей пляшут изумрудные искры... И – исчезает! Шаги. Вытягиваю шею: согнувшись чуть ли не вдвое, в помещение протискивается высокий мосластый тип в грязном медицинском халате. Бугристый рубец наискось по лицу – от переносицы, через щеку; цепкий взгляд из-под очков, холодные, липкие какие-то руки – щупает мне пульс, бесцеремонно откинув одеяло, оглядывает с ног до головы, будто примериваясь: с какого края удобнее начать есть? Заставляет распрямиться и прикладывает к моей груди ледяной пятачок стетоскопа. Вздрагиваю. Дышу. Не дышу. По его указанию переворачиваюсь на живот. Тип удовлетворённо хмыкает. Закончив осмотр, требует воды, марли. Разрезает повязку у меня на бедре – ткань пропиталась сукровицей и гноем насквозь, присохла. Врач удаляет омертвевшие участки, обрабатывает антисептиком, накладывает свежий бинт. И тут я не выдерживаю: – Спасибо вам за лечение, домнул, но... разрешите мне уйти! Я прошу вас! – Позвольте полюбопытствовать, куда? – подозрительный доктор театрально вскидывает брови. Стянутое шрамом лицо ощутимо перекашивает. – Мне нужно... На улицу Эминеску. Там небоскрёб! Я должен брата спасти! – У вас пневмония, молодой человек! Послеожоговые осложнения, гематомы, три сломанных ребра, переохлаждение. И вы полагаете, что, едва придя в себя, можете вот так просто взять и уйти?! Наплевав на своё состояние, на труд людей, вытащивших вас с того света... Укор слышится в каждом слове. Я медленно и густо краснею. – Вам требуется как минимум неделя постельного режима – и это в лучшем случае! – Но мой брат... его убьют! – Вы тоже погибнете. И что?! Кто мне оплатит ваше лечение?! Здесь не обитель матери Терезы. – У меня нет денег, – сипло выдавливаю из себя. Доктор сочится сарказмом: – Да вы что! Кто бы мог подумать... А я-то, наивный, полагал, что вы – наследный принц. Это Ферентарь, молодой человек! Здесь ни у кого нет денег! Тем более в наши дни. Но благодарность – это же так просто! Сегодня помогли вам, завтра вы поможете другим страждущим. Здесь община, братство, где все за одного. И только вместе мы можем выжить. Я один забочусь об этих несчастных, а их под землёй – сотни. Раненых, изнемогающих от болезней. Загнанных в катакомбы, как крысы. У кого-то есть шанс достать лекарства с поверхности, женщины ходят за больными, готовят еду... Вам предоставили антибиотики, питание, перевязочный материал, – я все ещё не могу понять, к чему он клонит; вербует, похоже, играя на чувстве долга, – на ноги поставим в считанные дни! В целом же у вас молодой организм, вы пришли из сельской местности, судя по вашему виду, а значит, не отравлены токсинами и радиацией. Ваши органы! Так вот оно что что! Судорожно комкаю одеяло, натягиваю его до самого подбородка. Этот мясник хочет пустить меня на органы! Теряю контроль над собой: – Гад же ты, доктор! Думаешь, я дам тебе меня распотрошить?! Пуши курац! – Да вас, собственно, никто и не спрашивает! – комариный укус инъекции в плечо, и я чувствую, как голова идёт кругом, медленно оседаю в подушки, не в силах разлепить даже веки... А когда прихожу в себя, понимаю, что стянут уже по рукам и ногам. Ремни впиваются в тело. От вены тянется прозрачная трубочка капельницы – вливают препарат. Надо мной склоняется молоденькая девушка в цветастом платке: – Хочешь пить? Киваю. Она поит меня из алюминиевой кружки, нежно гладит по лицу кончиками пальцев. – Глупенький! Нельзя злить Мэйастра! Мы действительно отдаём часть себя – это наша плата. Но зато военные не трогают нас, есть еда, лекарства. У меня взяли почку, часть печени; у сестры – глаз. Это лучше, чем торговать собой, и безопаснее, чем продавать наркотики! Бабушка говорит, что мы мученики и вознесёмся после смерти, потому что пострадали за других, – девушка суетливо осеняет себя крестным знамением, пылко чмокает распятие, висящее на замусоленном шнурке. – А Мэйастра... – голос у меня сел, сиплю, как старый астматик. – Это доктор. Он сам себя называет так. Он как волшебная птица, а мы – его неразумные дети в подземном гнезде. Ты тоже птенец. Непокорный, неблагодарный. Но красивый, – девушка лукаво улыбается краешками губ, склоняет к плечу миловидную головку. – Хочешь, погадаю тебе? Нежно берет мою руку, проводит кончиками пальцев по запястью, гладит кисть, переворачивает ладонью вверх... и замирает, удивлённо распахнув глаза: – Этот шрам! У тебя есть брат... названный... Я видела такой знак! Тяжело вздыхаю: – Он мне больше, чем брат... Дороже. И он в большой беде сейчас. Я нашёл его в лесу. Без памяти, совсем голого. Потом он жил с нами, лечил нас, помогал. Бескорыстно! Не то что ваш доктор-индюк! – Мэйастра! Волшебная птица! – Я и говорю: индюк. А Люц – спиридуш. Он лечил не как врач, а как колдун, и шары огненные летали, воздух трещал... Мы дали клятву на крови, а потом его похитили. Секуритате или ещё кто. У них знак со змеями. Увезли в башню, похожую на кристалл. И мне нужно туда! Очень нужно! Его убьют! Похоже, мой сбивчивый монолог произвёл впечатление. Сиделка вскакивает, подхватив цветастые юбки, кидается опрометью прочь. Я вспоминаю о серебристом подшипнике, спрятанном под матрас. Но с этими ремнями не то что достать его – шевельнуться не выйдет! Тело занемело, ломит мышцы. Люца там мучают, а я лежу, как чурбан! Жду, когда меня на части порежут... во благо подземной общины! Бре! – Этот? – в тесном помещении бас говорящего гудит как в бочке. Боком протискивается детина – косая сажень в плечах, наголо бритый бугристый череп, кольцо в ухе (второе разорвано, стоит торчком); каждый сантиметр кожаной куртки усеян заклёпками, шестерёнками; на шее велосипедная цепь, на запястьях – кожаные браслеты со звенящими подвесками из гильз. Девушка согласно кивает. Громила отодвигает её в коридор – двоим тут не развернуться. Откидывает с меня одеяло, неодобрительно хмыкает, увидев ремни. Солдатским ножом разрезает их, выдёргивает иглу капельницы из вены. Со вздохом облегчения вытягиваюсь, изгибаясь, как кот, наслаждаюсь чувством свободы. Спохватившись, незаметно вытаскиваю подшипник, зажимаю в ладони. Спустив ноги с постели, пытаюсь встать. Не выходит. Голова идёт кругом. Мой спаситель подхватывает меня с пола, заворачивает в одеяло и выносит в коридор. Молодая цыганка следует за нами бесшумной тенью. Оказывается, здесь, под землёй, целый лабиринт: узкие переходы, лазы, трубы с остатками теплоизоляции. Воздух спёртый, пропахший нечистотами, плесенью, токсинами. Мы петляем, натыкаясь на валяющихся в отключке наркоманов; детей, спящих в теплом клубке шелудивых псов; стонущих под клиентами проституток; эпилептиков, бьющихся в приступе и роняющих пену изо рта. Я окончательно перестаю ориентироваться в пространстве... И вдруг... приставная лесенка из грубо сколоченных жердин – мы на поверхности! Руины, закатное солнце, розовая пыль... Мотки колючей проволоки, гильзы... Великан опускает меня на землю, командует спутнице: – Раздевайся! – она мнётся, теребит пояс. – Живо! Битц! Задушенно всхлипнув, девушка развязывает платок – по спине рассыпаются густые, иссиня-чёрные кудри. Через голову стягивает свитер. Я отворачиваюсь, слышу только шорох материи – сняла юбку. Сдавленно хихикает. Замотавшись в одеяло, переступает босыми ногами по пыли. Мне же приходится напялить на себя девчачье тряпье – маскировка. Они выводят меня за периметр. Солнце опустилось за горизонт. В зеленоватом небе взмывает сигнальная ракета. Вдалеке треск автоматной очереди. Мы сидим, затаившись за грудой плит. Рухнувшие перекрытия, покорёженные балки, осколки стекла, копоть на бетоне... Сорин и Стэнка – муж и жена. Дети подземелья, пригревшиеся под крылом злой птицы. Давно, ещё до войны, кондукатор решил подарить городу систему централизованного отопления. Под землёй проложили коммуникации, но Стоярэшть пал под бомбами вражеской авиации. Теперь в каждом уцелевшем доме в окнах торчат трубы буржуек, а заброшенные подземные туннели стали убежищем сотен отверженных. Сорин – их вожак и защитник. Мэйастра, чёрный хирург, – посредник между военными, мафией и народцем подземного города Ферентарь, гетто. От одноименного района на поверхности остались лишь груды кирпичей, досок и арматуры. Ушлый врач без лицензии наладил торговлю органами, наркотиками, а порой и живым товаром. Умыкнув меня из заточения, Сорин пошёл против своего покровителя. Сумерки приносят прохладу и сырость. Оглушительно верещат сверчки, – им война нипочём. Хмурый громила стягивает с себя куртку и накрывает спутницу с головой, обняв, притягивает к себе. Та доверчиво жмётся к его боку. Свободной рукой Сорин достаёт из кармана кисет, сворачивает самокрутку. Курит жадно, взатяг, пуская колечки дыма. И хрипловатым шёпотом начинает рассказ. 9. – Ты, мелкий, не смотри, что у меня рожа ублюдочная. Я чистокровный дац, отца и мать своих помню. Батя мой шахтером робил, каждый день спускался в забой. Там и завалило его. Мать позже зачахла. Туберкулёз у неё открылся. Меня и отправили в приют. Так я здоровый лоб уже был, грамоту знал! Бабка хотела меня к себе забрать, да ей не дали. Сказали: государство позаботится. Глотнули мы той заботы! Стэнка позже попала. Она с нашей улицы, поэтому и приёмник один. Её папаша мамку прирезал по пьяни, посадили его. А малую, опять же – в приют. Тогда вообще многих отправляли, не старались искать родственников. "Дети кондукатора" нас называли. "Цветы Карпат" ещё. Кондукатор же двинутый был на идее великой нации. Строительство по всей Республике развернул, всё обещал нам светлое будущее. Хрен. Светлое будущее – это когда за себя и за семью не страшно, жить хочется. А нам жрать было нечего. И боялись все, потому что за каждый чих против загребали секуритате. А то и не за чих – по доносу. Если, допустим, соседу твоя жена или корова приглянется. И всё. Поминай как звали. Денег на строительство не хватало – народу платить. Вот зэки и горбатились в каменоломнях. Не люди – мясо. А из детей врагов народа и сирот собирались новое племя растить: преданных, убеждённых в правоте своего вождя. Солдат Республики. А ниже, за площадью, был ещё один приют, в здании старой гимназии. Красивое такое строение было... всё в башенках, с цветными стёклами. – Пряничный домик! – тепло улыбается Стэнка из-под плеча Сорина. Он согласно кивает. – Ну, муштровали нас, ясное дело. Но и кормили сносно. Как-то сам кондукатор пожаловал с комиссией, так нам по дольке шоколада выдали! Каждому в рот. С руки. Как зверькам... А потом – крик-гам... Восстание... Кондукатора убили. Комитет секуритате у власти. Наш вахтер делся куда-то, и мы свободно на центральную площадь тикали, собирали гильзы. Я одну распилил потом, сделал кольца себе и Стэнке. Пообещал, что буду защищать её. И вот прибегаем мы с улицы, а корпус наш разбомбили. Мало кто выжил. Воспитателей вообще всех до единого уложило – педсовет у них шёл. А нас, мелких, собрали и отправили в нижний приют. И началась совсем другая жизнь... Четыре барака тифозных. Плац. Колючая проволока, вышки по периметру. Мы раньше никогда не приближались к нижнему. Боялись. Там же отбросы, человеческий мусор. А теперь и нас смешали с дерьмом! Великой нации Объединённой Республики Карпат не нужны были уроды. Только здоровые самцы и самки. Бабы – чтоб рожали, мужики – работали или под ружье. Без вариантов. А кто с патологией – того в выбраковку. У вас в сёлах, может, не так строго. А нам, городским, досталось. В четыре года ребёнка надо было на проверку вести. Прошёл комиссию – оставят в семье. Нет – в спецприют. Туда же цыганят – всех, подчистую. На них вообще облавы устраивали. И то, что там живые содержались, – это просто вопрос времени. Мы были мясом. Для разных нужд. В спецприюте жуть что творилось! Кровати железные. Без матрасов, потому что все ссались на них. У мелких и неходячих – с четырьмя бортами, как клетки. И кто буйный – того к этим прутьям привязывали. Кололи нам всякое. Кормёжка – варёные отруби. Как свиньям, в лохань. Все ползли и жрали прямо с пола. Руками. Или рожей в жратву. Дрались. На заднем дворе помойная яма – там рылись. Дристали по-страшному... Чесотка, вши, клопы... Тараканы... бре... Проснёшься – у тебя вся рожа ими облеплена! В ноздри, в уши заползали, кожу ели прямо на нас. В коридорах и отсеках рупоры. Военные марши орали все время, аж стены тряслись. Это чтоб не слышно было, как инвалиды кричат. И буйные, кто к кроватям привязан. Собаки бродячие сделали лаз под наш забор. Стали бегать по территории, а потом вообще по коридорам. Одного мелкого – года четыре ему было, а всё ползал, – так и порвали. Окружили стаей, и через минуту смотрю – уже тянут по коридору кишки... Сорин переводит дыхание, затягивается дымом. Стэнка дрожит, клацая зубами. Может, от холода, но, скорее всего, это нервное... – Так вот. Там на отшибе был барак № 3. Двухэтажный, буквой П. С охраной. Мы, ходячие, везде, где хотели, лазили, шкандыбали и ползали – уж кто как мог. А к третьему не подпускали никого. Стреляли даже. Там все стекла были краской замазаны, дверь железная. А я обошёл один раз с задней стороны здание – там тоже окна, хоть и поменьше, чем на фасаде. И вижу: в одном углу краска отслоилась, да ещё и подцарапнул, отодрал её кто-то – и в эту щёлочку смотрит. А зрачок большой. Фиолетовый. – Это же Люц! – восторженно вырывается у меня. Таких глаз больше ни у кого нету! – Цыц! – Сорин грозит мне пальцем. – Дальше слушай. Глядит на меня, значит, не мигает почти. И я в него пялюсь, не могу оторваться. И вижу будто бы кино в голове: палата белая, как в больнице. Светильники, провода, установки какие-то гудят. Зародыши в колбах. Уродики в основном. Кто безногий, кто сросшийся, у кого башка больше всего тела раздутая... Только они не в спирте! Потому что шевелятся! Плавают, зенки пучат, переворачиваются, зачатками своими шевелят, пузыри пускают... А один – без изъянов, только белый очень уж, аж светится насквозь! Будто фарфоровый. И только я собрался его получше разглядеть, как охранник нарисовался и ну мне уши драть! "Кино" и схлопнулось. А вообще про третий много баяли жути. Что вокруг него болотные огни пляшут, шары светящиеся, а ещё – будто бы белая краска на окнах исчезает, и вместо неё по стёклам кровяка течёт. Ну, кровяки там точно хватило. Когда бомба попала. Остался один флигель, а два других – в кашу. А ещё разбомбили первый. Там начальство, персонал, администрация были. И столовка. Всё. Накрылись мы медным тазом. Никто уже за нами не следил, не охранял, не кормил. Промышляли кто как мог. Крыс ловили, жуков ели. Собак уже не было тогда. А из развалин третьего поползли чудища! Там были такие страшные уроды, что даже под клеем не приглючатся! Головоноги, обезьяна-людоед... У неё из башки провода торчали оборванные, а вместо лап – ржавые железные штыри. Ещё всякие (твари?): наизнанку вывернутые, с лампочками вместо глаз, совсем без глаз – с ровным черепом, с пастями, клешнями, хоботами... – С хоботом мальчик был! Я помню! – восклицает Стэнка. – На нем тоже провода висели, только на спине. И ручки сгнили... А из живота тянулся шланг и оттуда все время текло что-то... красное... – Демонские отродья! Охотились на нас. Жрали. А мы их били прутьями, выломанными из спинок кроватей. Стальными. – Сорин заходится в приступе мучительного кашля. Сплевывает мокроту. Отдышавшись, продолжает: – ... Вот тогда и появился Морой... – Кто?! – Упырь. Который спас тебя. Только он не упырь, конечно. Если честно, не знаю, что он такое, но мне он брат. Как и Люц тебе. Чиркает колёсико зажигалки. Стэнка заслоняет огонёк полой куртки. В тусклом оранжевом свете перед моим лицом возникает растопыренная пятерня. На ладони шрам – точно такой же знак, как и у меня. Яркий блик пляшет на кольце из распиленной гильзы. Магнум. Двадцатый калибр. Сорин резко сжимает кулак, скрывая метку, гасит огонь. Только оранжевая точка на конце самокрутки продолжает тлеть. Я же успеваю заметить, как побелели костяшки. – Вот поэтому я за тебя и встрял. И плевать, что огребу теперь проблем. Я в том чёртовом интернате такое повидал, что воякам и не снилось... Мы со Стэнкой залезли в подвал первого барака в тот день. Нам все глючилось, что там еды можно найти в бывшей хлеборезке. Хоть корочку, хоть сухарь. Шаримся, бдительность потеряли. И тут свет заслонил кто-то. Оборачиваемся – в проёме стоит комендант. Голый совсем, с торчащей елдой. И муди свои теребит. Лыбится... тварь. А у самого полчерепа снесено! И слюни текут изо рта, язык вывалился – большой, синий... Поневоле представив, чувствую, как мороз продирает по коже. Голос Сорина становится каким-то сиплым, еле слышным. "Итите ко мнееее!" – хрипит и лапы тянет. А на нас будто ступор напал. Только смотрим на эту страхолюдину и трясёмся. И тут вижу: позади него пацанчик маленький. Тощий такой, заросший весь. Откуда только взялся?! Тронул за ногу коменданта – и все. Тот встал как чурбан. Окаменел. А вместо слюней чёрное потекло. Как мазут. Пузырь здоровый такой изо рта надулся, лопнул – забрызгало всё вокруг. И на нас попало немного. По груди, по пузу у него текло, на пол капало... А пацан встал на четвереньки – и давай слизывать! – Нам так страшно, так страшно было! – шепчет девушка скороговоркой, перебивая своего спутника. – Он всё дочиста слизал и на нас посмотрел. А глаза у него чёрные-чёрные, пустые совсем, без зрачков. – Это гнусь. Я её ем. Люди едят помойку, а я пью гнусь, – меня обдаёт знакомым уже смрадом дыхания. Запах разложения и что-то ещё, утробное. Инстинктивно шарахаюсь от жуткой твари. – Ты наш. Я не трону. Защищать, – возникший словно из ниоткуда упырь настроен вполне миролюбиво. – Морой! – Стэнка кидается чудовищу на шею, пылко обнимает, чмокает в щеку. Тот довольно урчит. Мне не видно в темноте, но представляется, что жмурится, будто наш Тито, полудикий чёрный кошак. Дела... – Брат, это Раду. Он ищет своего брата, одного из наших. Помнишь того, что белый, с фиолетовыми глазами? – Да. Помню. – Ты поможешь? Проведи его через барьер! – Плата? Я протягиваю на раскрытой ладони серебряный шарик подшипника: – У меня только это! – Оставь себе. Когда вернёмся – я ем Птицу. Птица злой. Внутри большая гнусь! Чую. 10. Горбатый силуэт. Нескладная фигура, похожая на паука, – мой проводник бесшумно движется между обломков. Невесомый, будто призрак. Я же едва поспеваю следом. Длинная юбка путается в ногах, мешает идти. Обломки кирпичей, битое стекло, гравий впиваются в ступни. Чертыхаясь про себя, останавливаюсь. Раздираю хламиду на полосы – обмотать ноги. Хватает до щиколоток; из верхней части, платка и пояса удаётся соорудить что-то типа шаровар. Снова пускаемся в путь. Вымощенная булыжником мостовая залита лунным светом. Жмёмся к фасадам, прячась в угольно-чёрных тенях. Пустые дома с выбитыми стёклами – тёмные провалы оконных проёмов, двери сорваны с петель. Посреди улицы – железная койка с погнутой решёткой. Детский ботиночек валяется на тротуаре. Из перевёрнутой коляски растекается чёрная лужа. Дальше – воронка. Трамвайные рельсы вздыбились, загнуты штопором. Оборванные провода. Слышу тихое мерное постукивание. За нами неотступно следует пёс. Рыжая шерсть облезла, клочьями свисает с боков. Выпирают ребра. Непропорционально длинные челюсти, вываленный язык. Хлопья пены из раскрытой пасти. Глаз нет. Покатый лоб плавно переходит в затылок. Подушечек лап тоже нет: торчат окровавленные кости. Оно идёт на костях! Оно сожрёт нас... – Не смотри! – цепкие пальцы дёргают за рукав. Морой втягивает меня в проём между домами, закрывает собой. Дышит смрадом мне в ухо: – Он чует! Чует твой страх. Как я чую гнусь. Костяное постукивание стихает за перекрёстком, и мы снова крадёмся в тенях. Сверху нависает лицо в складках дряблой белесой кожи, перекрывает переулок от дома до дома. Голые красные десны, на месте носа провал. Успеваем укрыться под навесом, замечаем дверь, ведущую внутрь здания. Стены поблескивают кафельной плиткой. Темные потеки, осколки посуды на полу. В коридоре движемся на ощупь. Двери слева и справа сорваны с петель. В комнатах погром: обломки мебели, разбросанные книги, тряпье. Краем глаза улавливаю движение за окном: лицо маячит, ищет... Задыхаясь, бежим, вырываемся во внутренний дворик. Кирпичные стены, обугленный ствол акации. Морой подпрыгивает, ловко ухватившись за водосточный желоб, подтягивается и кидает лёгкое тело вверх. Протягивает руки – цепляюсь. С видимым усилием затаскивает меня на ограду, и мы падаем с другой её стороны в сухой прошлогодний бурьян: тварь сверху засекла нас! В бок упирается острый холодный край. Крышка. Люк канализационного колодца. Пихаем изо всех сил, силясь сдвинуть. Удаётся в последний момент: челюсти мазнули по плечу, но мы уже летим вниз, приземляясь в вязкую жижу застоявшихся нечистот. Выбраться удаётся где-то в промзоне. Разрушенные цеха. Элеватор. Силосные башни, цистерны. Заграждения колючей проволоки, забор из бетонных плит. Вспыхивают прожектора. – Нас засекли? – Нет. Смотри! – шёпотом. Морой кивает в сторону элеватора. Твою ж... К нам бредут овцы. Вернее, раздутые трупы овец: наружу торчат черепа и ребра, тянутся по сухой траве сизые кишки. И только после этого я замечаю совсем уж несусветную дрянь: тополя! У деревьев, растущих по периметру, спилили кроны, остались высоченные трёхметровые пни. И вот на этих пнях оно и выросло. Розоватое бугристое месиво, покрытое сеточкой кровеносных сосудов. Мерно пульсирует, сочится гноем. Древесная кора влажно поблескивает. Вместо веток из пней торчат ржавые штыри, протыкая паразита насквозь. Уши закладывает будто ватой. Прожектора начинают мигать в рваном ритме, то погружая мир во тьму, то высвечивая до слепящей белизны; периодически вспыхивает красный спектр. Темп ускоряется, и ночь взрывается воем сирен воздушной тревоги. В грудь ударяет волна горячего воздуха, швыряет о стену. Запах гари, палёной плоти, багровые отсветы. На горизонте занимается зарево. Идёт огненный вал. Горят металл, камень, бетон – то, что не может гореть по определению. Над нами с грохотом проносится пылающий лист кровельной жести, пикирует в скопище овец. Те начинают взрываться одна за другой, разбрызгивая кровь и сгнившие куски внутренностей. Сирена не умолкает, вгрызается в мозг. Мне кажется, что глаза мои тоже лопнут сейчас от нестерпимого жара, слизью потекут по щекам. Скорчившись на земле, зажмуриваюсь, закрываю уши руками. И вдруг всё смолкает, будто по щелчку. Сначала кажется, что я оглох. Медленно, очень медленно отнимаю ладони от ушей. На пальцах кровь. Морой лежит рядом, скорчившись в позе эмбриона, как Люц когда-то в лесу. Не шевелится. Его щуплая несуразная фигура кажется ворохом чёрного тряпья в дорожной пыли. Длинные волосы разметались по земле. Переворачиваю на спину, трясу за плечи изо всех сил, бью по щекам. Тихий стон сквозь сжатые зубы: – Мама.... – медленно приходит в себя. У него из ушей тоже идёт кровь. Прожектора погасли. Пейзаж изменился. На потрескавшемся асфальте мёртвой автомагистрали ржавеет брошенный спорткар – бесполезный остов, снятый с колёс. Железный гроб. Широкий проспект, дома с лепниной по обеим сторонам проезжей части, ряд обугленных пней. По наитию узнаю бульвар из рекламного проспекта: улица Эминэску. Светает. Густой зеленоватый туман стелется пластами, и из него вырастает ажурный каркас небоскрёба-кристалла. Пришли. Взрывной волной выбило стёкла, покорёжило металлоконструкции. Остов здания уцелел, но даже издали понятно, что он – лишь пустой костяк, брошенная оболочка. Чёрным облаком в груди поднимается разочарование: весь долгий путь оказался напрасным. Колени слабеют, и я с тяжким вздохом опускаюсь на землю. Дальше идти нет смысла. Морой с короткой усмешкой тыкает меня в бок носком ботинка, перемотанного скотчем. Кивает куда-то в сторону. Мне уже всё равно. Раненое бедро горячо пульсирует. Боль накатывает волнами, дёргая ногу. Покачиваюсь из стороны в сторону, пытаясь её утихомирить. Пройденные километры, безумная гонка за призраком вымотали, выжгли меня изнутри. Упырь склоняется надо мной. Его грязные патлы падают мне на лицо. Инстинктивно шарахаюсь в сторону, но холодные цепкие пальцы бесцеремонно стискивают подбородок, сминая губы, и с силой поворачивают голову, заставляя посмотреть. Под стальным колпаком приземистый кирпичный короб с решёткой. Вентиляционная шахта. Пуши ми курац! Цепляясь за изодранный рукав Мороя, поднимаюсь с асфальта. Хромая, делаю несколько шагов по направлению к возможному входу... И больше ничего не успеваю. За спиной раздаётся басовитое гудение силового поля антиграва. Чёрный блок летательного аппарата зависает над площадью. Из-за стен, из оконных проёмов, щелей и воронок показываются фигуры в защитных комбинезонах. Лица скрыты за бликующими щитками. Бластеры активированы: держат наготове, целятся в наши головы. Круг оцепления сжимается – колючее злое кольцо. – Не двигаться! На землю! При попытке к бегству открываем огонь! – утренний сумрак взрывает рёв мегафона. – Вот теперь точно пришли! – шепчет Морой, утыкаясь носом в хилый подорожник, пробившийся из щели в асфальте. На нас падает сеть. 11. Камера крошечная: каменный мешок три на четыре метра. Низкий потолок; в зарешеченное отверстие сверху сочится мутный свет. В бетонном полу пробита дыра для стока нечистот. Стены в инее: пар от дыхания оседает серебристой изморозью. Нас здесь одиннадцать человек. Жмёмся друг к другу, пытаясь согреться. Но выстывшее за зиму помещение тянет из нас тепло и силы. Многие кашляют. Сипло, надсадно, выхаркивая мокроту из лёгких. Лица серые, с запавшими щеками. На многих следы побоев, запёкшаяся кровь. – Не повезло вам, ребятки! – тихо, будто про себя, произносит старый шахтёр. Профессию выдаёт угольная пыль, намертво въевшаяся в глубокие морщины. Только пронзительные голубые глаза горят ярко. – Отчего ж не повезло? Оч-чень даже! Пойдут в расход, послужат делу великой нации. Чем не удача? – с едким сарказмом усмехается и сплёвывает на пол бритый налысо карлик с желчным лицом. У него не хватает передних зубов – выбиты; рассечена бровь. – Сам и иди! А я не собираюсь. Я им не крыса подопытная! – Как же! Так тебя и спросят! – Лучше сразу... кинуться на них... пристрелят пусть! И дело с концом! Всё лучше, чем дать в себя заразу ввести... Мы с Мороем притихли. Больше слушаем, пытаясь вникнуть, разобраться в ситуации. – Кондукатора пришили – думали: новая жизнь настанет! Как бы не так! Да, он народ впроголодь держал, а сам, якобы, миллионы хапал, на золотом унитазе сидел, валютой подтирал джюкло себе. И жена ему под стать, Илонка эта. Битц! Но разве что изменилось?! Пуши курац! Стало ещё хуже! – беззубый вошёл в раж, аж присвистывает от возбуждения щербатым ртом. – Так война же, – горько хмыкает молодой парень в очках. Стекло разбилась, и глаза казались разными: один – увеличенный линзой, блестящий, а второй – тусклая сероватая точка. Уголок рта непрерывно дёргается от нервного тика. – Война, – веско подтверждает бритоголовый. – Вот только кого и с кем? Не подскажешь? То-то же! Все ядерные державы мертвы, разнесли друг друга в прах. Сплошные радиоактивные пустоши. Миротворцы S.N.S.A. уже который год команд из центра не получают. Пригрелись тут, как у Христа за пазухой на своих базах, а по факту они – беженцы. Некуда возвращаться им! У кондукатора идея фикс была: создать единую нацию, чистый народ без цыган и прочей швали. Он под эту линию и гнул. Ну, может, и перегнул малость... А как грохнули гения Карпат, так и начался передел власти и земли. Дацам приспичило обособиться, Моравия суверенитет объявила; османы депортированные на историческую родину возвращаются, а дома их заняты, там цэрпы живут, обосновались уже. Букияры подняли знамя против неверных... Чёрные вэлы со своих гор повылазили: им тоже кусок земли подавай! Нормально, а?! – побелел, брызжет слюной, голос срывается. – Да если бы не рыпались, не устроили этой бойни... Здесь же благословенный край был! Поля! Леса! Виноградники! Море какое – всемирная здравница, курорт! – А ведь верно! – из угла слышится дребезжащий фальцет дряхлого деда. Белобородый, в вышитой завратке с алым верхом, он исступлённо трясёт указательным пальцем. – Ещё пресвятая Ванидия предсказывала: мИнет землю сию кара небесная, потому как... – Какой ещё минЕт? – радостно встрепенулся мирно дремавший до этого одноглазый цыган, заозирался. Камера грохнула смехом. – Окстись, богохульник! Минует, значится, охраняет отчизну нашу Господь. Все страны, все народы погибнут, когда настанет судный час, а Республика спасётся... – Так вот и я про то вам толкую! – щербатый хлопает себя по колену раскрытой пятерней. – Мы же сами всё испортили! Остаться живыми на живой земле – и залить её кровью. Ну не безумие ли?! А самое главное... ооо! Вам и невдомёк! Знаете, куда гнёт наш комитет? Мы молчим, затаив дыхание... – История – забавная штука. Всего полтора века назад, в прошлую мировую войну, на оккупированной территории одной восточной страны, ныне мёртвой, на основе принципов «вандао», что в переводе означает «справедливое правление», собирались создать идеальное государство пяти азиатских наций. Мол, будут существовать в мире и согласии. Разделённые, но равные. И всё бы хорошо, только одно дело – агитация, а совсем другое – горы трупов тех, кто был не согласен, кровавое месиво. Им посулили золотые горы – и превратили в испытательный полигон. Ничего не напоминает?! – повысив голос, оратор заходится кашлем. Костлявая спина сутулится, он прижимает руки ко рту. Сквозь пальцы сочится кровь. – Они на нас новое оружие испытывают, – еле слышно шепчет светловолосый студент, мой ровесник. На нем рваная форменная куртка с эмблемой математической академии. – Всех неблагонадёжных ловят и отправляют сюда. Моему отцу ввели препарат – наутро поднялась температура, стал задыхаться... А потом у него лопнули глаза, пошла кровь... отовсюду! И язвы открылись на теле. Он изнутри взорвался. Нас заставили мыть камеру, а мы так боялись, что заразимся и тоже умрём. Но нет... Обошлось. – А сколько здесь всего народу держат? Парень пожимает плечами: – На этом этаже двадцать камер, под нами этаж с такой же планировкой. Есть женский блок. Самый нижний ярус – лаборатории. – А побег... – Невозможен! Мы здесь все – члены подрывной группы. Готовили восстание, когда поняли, что пикеты бессмысленны. Участников мирных акций забирали, и больше их уже никто не видел. Тогда мы решили действовать. Да, у нас были карты и схемы убежищ, мы надеялись освободить тех, кто ещё жив, но облажались – и сами оказались здесь. В качестве подопытных крыс. На каждом этаже в конце коридора – полуторатонная гермодверь. Чтобы выйти, нужно снять трубку и назвать пароль часовому, сидящему по ту сторону. Так что... даже вырвавшись из камеры, мы обречены. Пароль меняют каждый день. – А что за дверью? – Пожарный гидрант и пульт, отвечающий за работу гермоклапанов, спуск в лабораторный отсек. Там система шлюзовых камер, чтобы поддерживать внутри давление выше атмосферного, для защиты от проникновения боевых отравляющих веществ. Дальше – коридоры с переборками, – парень поднимает небольшой бетонный осколок и начинает чертить на полу схему. Его окружают, подсказывая и комментируя. – Вообще изнутри этот объект подводную лодку напоминает. Там ещё есть системы передачи информации, процессорная станция, пищеблок, хозблок, помещения для автономного существования персонала на случай внештатных ситуаций... – тараторит, будто отвечая на экзамене по любимому предмету. На щеках горит лихорадочный румянец. – А системы вентиляции где? – подаёт голос Морой – На втором этаже, нескольких типов: приточная, рециркуляционная, вытяжная, для дыхания, для охлаждения приборов... При невозможности забора воздуха с поверхности предусмотрен автономный запас в специальных баллонах. От баллонов идут трубопроводы в соседнее помещение, там с помощью специального щита осуществляется управление подачей воздуха в систему вентиляции. Вот здесь, здесь и здесь, – ставит крестики, – прорыты артезианские скважины, оборудована канализация. Питание энергетической системы осуществляется дизель-генератором. Под аккумуляторы отведён целый зал, ещё одна комната выделена под дублированные выпрямительные установки, обеспечивающие их зарядку. Управление всеми инженерными системами осуществляется из диспетчерской. Там пульт и мнемоническая схема систем вентиляции, дверей и люков, системы водоснабжения. Диспетчер может с одного пульта управлять блокировкой дверей, заслонками вентиляцией, гермоклапанами, насосами, холодильными машинами, системой удаления дыма, давлением воздуха в отдельных помещениях... – То есть, пробившись к пульту, мы получаем шанс уйти отсюда живыми! – Ооо! Дявли тэ понэсли! Глуп си, ко курац! К пульту нам живыми не дойти! – А это мы ещё посмотрим! – Морой жутковато осклабился, растянув зубастую пасть. 12. – Охрана! Охрана! Человеку плохо! Человек умирает! У него приступ! Заражение! – Алин, белобрысый студент-математик, изо всех сил колотит в дверь и зовёт на помощь. Сперва в двери открывается окошко – показался и исчез глаз вертухая, затем в замочной скважине лязгает ключ, поворачивается, гремит отодвигаемый засов. В образовавшуюся щель просовывается дуло полицейского бластера, а за ним показывается и сам дневальный в сопровождении врача. Оба в костюмах бакзащиты. – Всем встать лицом к стене! Ноги на ширине плеч! – звучит команда, но я всё же успеваю заметить очки и багровый шрам на пол-лица. Мэйастра! Быстрым шагом проходит через камеру и склоняется над стонущим в корчах дядюшкой Цэрбу, старым шахтёром: тот закатил глаза, изо рта идёт пена вперемешку с рвотными массами, тело выгибается в судорогах. Охранник стоит у двери, держит нас всех на мушке. Доктор осматривает больного, пытается пощупать пульс, но ничего не удаётся: старик рвётся из рук, извивается гигантским червём. – Держите его! – у Мэйастра лопается терпение. Полицейский делает шаг и мешкает, не решаясь нарушить инструкцию. Зато успевает Морой – он стоит ближе всех. Быстро оборачивается назад; в воздухе слышен свист языка, похожего на плеть, и глухое причмокивание: шею охранника захлестывает скользкая чёрная петля и сжимается, ломая позвонки. Распяленный рот хватает воздух, но неожиданно захлёбывается, давится поднимающейся изнутри чёрной волной. Пальцы разжимаются; выпавший бластер тут же подхватывает Алин, с разворота бьет прикладом в солнечное сплетение. – Гнууусь! – Морой прижимает к себе оседающего полицейского, сдирает с него защитную маску и жадно припадает к губам, слизывая дёготь выделений. Доктор же схвачен по рукам и ногам: на него навалились сзади восемь человек, вмяли в бетон – и еле сдержались, чтобы не разорвать. – Отставить! – шахтер тяжело поднимается с пола, вытирая рот рукавом. – Этот гад нам живым нужен! – Уу! Доктор Менгеле! – карлик тычет Мэйастра под ребра желтеньким сухим кулачком. – Йозеф Менгеле умер, – парирует наш заложник. – Но его дело живет. Вы, моралисты, человеческий мусор... Чего вы стоите?! Набор органов, тканей, биологических жидкостей. Сиро Исии, Зигмунд Рашер, Курт Бломе... Десятки осужденных медиков, которым вменили преступления против человечности. Только кто сейчас вспомнит, что на основе их изысканий были совершены сотни открытий?! Какой шаг вперёд сделала медицина после Второй мировой войны! И сейчас, когда мир лежит в руинах, наша задача... – Замолчи! Цель не оправдывает средства! Птица презрительно хмыкает и отворачивается. Только побелевший шрам выдает его состояние. Неожиданно севшим, сиплым голосом выдавливаю из себя: – Доктор... Скажите... Что такое Люц? – Мое дитя. Биоробот. Кремнийорганика, самообучающийся искусственный интеллект, самовосстанавливающиеся структуры... Это уникальный проект! Он был начат ещё до войны, и едва не потеряв его, мы бы лишились единственного в своем роде создания. Пока единственного, – Мэйастра выразительно поднимает бровь и замолкает. – Отдай его мне! – я готов голыми руками вцепиться в дряблую индюшачью шею. – И что вы будете делать с ним, молодой человек? Сношать? – Мэйастра криво усмехается. – Проект М-117 нестабилен. В его тканях в любую минуту может начаться процесс распада. А вот вы, мой друг, уникальны. Я видел результаты ваших анализов. Плюс тот факт, что вы преодолели защитный барьер, подвергнувшись воздействию пси-атаки, и сохранили рассудок. Я хочу предложить вам и вашим друзьям... – его руки связаны, но доктор выразительно поводит плечом, – взаимовыгодное сотрудничество. – Гладко стелет, – презрительно сплевывает Цэрбу. – Довольно разговоров! Выведи нас отсюда, и твоя голова останется целой. Вот это добрая сделка! Доктор медленно кивает: – Хорошо. 13. Винтовая железная лестница ведет в самый нижний отсек. Тяжеленная гермодверь сдвигается, и нас обдает морозным воздухом – свежим, пахнущим как луг после грозы. Голубоватая панель под потолком освещает круглый зал, ряды клеток с обезьянами и крысами вдоль стен, операционный стол, каталку и прозрачную высоченную бадью с идущими от неё шлангами и проводами. Стекло запотело, всё в мелких капельках. Прижимаю ладонь, протираю: внутри что-то зеленоватое, густое, как желе или студень какой, мерцают мелкие пузырьки. А в глубине маячит бледное неживое лицо в ореоле разметавшихся волос. У меня перехватывает дыхание. – Люц! – шепотом. – Я пришёл! Слишком поздно... Тонкая рука по ту сторону колбы вздрагивает, движется сквозь толщу раствора, – и прижимается к моей. Ладонь в ладонь! И в месте их соприкосновения по стеклу бегут трещины – серебристая сетка. Я едва успеваю отпрыгнуть, как прозрачная стена рушится, осыпаясь на пол, выплескивает из себя зелёную муть. Волна накрывает меня с головой. Зажмуриваюсь – и ловлю холодные тонкие пальцы. Сжимаю крепко, чтобы больше не отпускать. Мы падаем, катимся по полу, вцепившись друг в друга. Я оказываюсь на Люце, но тут же сползаю в сторону, осознав, что придавил его своим весом. Не могу отпустить! Он мокрый, дрожит, как мышь. Сосульки волос прилипли ко лбу, взгляд расфокусирован. Покрываю его лицо быстрыми мелкими поцелуями, всхлипывая, глажу щеки, ключицы, плечи. Сердце готово выпрыгнуть из груди! Не могу поверить своему счастью. – Любимый! Хороший мой! Я же обещал, что найду тебя, никому не отдам! Ты мой! Только мой теперь! – пытаюсь убрать пряди с его прекрасных глаз, но пальцы не слушаются. Меня самого трясет. Ничего не вижу и не слышу вокруг. А зря! Свет в глазах меркнет и дышать становится тяжело: нос и рот словно забиты пластмассой, от которой исходит трупный запах. Стремительно немеют пальцы на руках и ногах. Я успеваю заметить, как резко сокращаются зрачки Люца, превращаясь в две крошечные точки; он выгибается в судороге, пытается вдохнуть. – Суки! Они газ пустили! – срывающийся голос Цэрбу. Гермодверь не поддаётся: мы заперты в этом зале, оказавшись в ловушке. Резкой болью скручивает живот, но я распрямляюсь через силу, прижимаю спиридуша к себе и хрипло выдавливаю: – Сюда! Быстро! – что-то в моих интонациях заставляет людей подчиниться. Почти теряя сознание, все ползут, сжимаются в кучу, окружая нас двоих плотным кольцом: бок о бок, плечо к плечу. Я не знаю, что из этого выйдет, но других вариантов не остается: мы в любом случае обречены. Непослушными, словно деревянными пальцами извлекаю из подкладки шарик, отдаленно напоминающий подшипник. Разгрызаю его с усилием: обломки хрустнувшей оболочки царапают нёбо, язык обжигает острым кисло-металлическим привкусом – и это последнее, что удаётся запомнить. Меня отрывает от пола, штопором ввинчивая в потолок, раздирает на атомы, перемешивая с пылью. Сжигая дотла. 14. Я пыль. Я пепел. Я ничто. Вдавлен в землю, размазан по камням горных уступов, осел на ветвях деревьев. Часть меня красноватой взвесью парит в воздухе, но скоро осядет на землю и эта толика. Проступит багряной росой. Высохнет, схватится бурой корочкой к полудню. А потом сквозь меня прорастут цветы... Как медленно возвращается сознание! Ломит всё тело, и каждое движение отдается мучительным спазмом. К горлу подкатывает тошнота. Мир плавает в сером тумане. Но хуже всего глухая ватная тишина, залепившая уши. Я ничего не слышу. И почти не вижу – только размытые тени изредка загораживают свет. Распухший язык с трудом ворочается, задевая лохмотья: рот внутри будто обварили крутым кипятком. Поэтому когда чья-то рука, заботливо поддерживая под спину, усаживает меня, с ложки поит чем-то, не могу разобрать вкус. Одна ложка, вторая, третья... На четвертой меня сгибает пополам и выворачивает наизнанку. Прямо на одеяло... И лишь через несколько дней зрение восстанавливается: удаётся различить, что кормит меня Морой, ещё более похудевший и сгорбленный. От одежды остались одни лохмотья, а руки покрыты плохо зажившими струпьями. Голова моя лежит на коленях у Люца – он молча улыбается, склоняясь надо мной. Кончики отросших светлых волос щекочут мне лоб и щеки. Чуть поодаль за грубым самодельным столом сидит хмурый Алин, чистит автомат. В углу, прямо на земляном полу, спит тощий скуластый парень, свернувшись калачиком. Знакомое лицо: он был с нами в камере, однако имени вспомнить не удаётся. Похрапывает, стонет во сне. – Дежурство. Смена, – заметив мой взгляд, поясняет Морой в своей привычной рваной манере, но я понимаю его: часовой отстоял вахту, теперь отдыхает. Сквозь незастеклённое узенькое окно, похожее на бойницу, сочится рассеянный свет. С неровно оштукатуренных стен осыпается старая побелка, и на ней мне удаётся различить цепочку рисунков, нацарапанных химическим карандашом: корова с рогами, похожими на два полумесяца, широкий приземистый дом под соломенной крышей, кот и курица – непропорционально большие, по самые окна; много маленьких человечков во дворе – повыше, пониже, один с костылем; подсолнухи... Горы, машины и танки, сбитый самолет явно пририсованы другой рукой: они трехмерные, с большим количеством деталей. Дальше выстроилась цепочка очень кривых военных: ребенок и то бы лучше изобразил! Головоноги. Причем у каждого изо рта тянутся жирные угольные полосы; чёрный отпечаток ладони сверху – как подпись. Кто-то, обладающий несомненным талантом архитектора, изобразил башню-кристалл в трех проекциях (похожее задание мы выполняли на черчении в своё время, когда ещё работала школа) – и это последнее, что мне удаётся распознать. Ещё один рисунок сделан явно с натуры, причем не за один день: тонкий, с массой нюансов. И верно: чуть приподнявшись на локтях в постели, мне удаётся разглядеть в окно этот пейзаж: под низким тусклым небом – пустырь, руины, чахлые приземистые деревца, погнутые фермы железнодорожного моста. Как мы здесь очутились? – недоумеваю. Тем временем Алин загоняет на место затвор, громко цокая защёлкой, потягивается, хрустнув суставами. Отворяется со скрипом перекошенная дверь, и, согнувшись, чтобы не задеть притолоку, входит дядюшка Цэрбу. Одна рука у него на перевязи. Улыбается мне и добродушно гудит глухим басом: – Очнулся, болезный! Вот и хорошо! А то я уж грешным делом думал, что и не выкарабкаешься. Ничего! Теперь на поправку пойдешь! Ещё в дозор вместе сходим. И на охоту! Ты ж молодчина! Спас всех нас! – сграбастывает меня, заключая в медвежьи объятия. 15. Нас забросило в Бакэу – самый южный жудэц старой Дакии. До Стоярэшти отсюда километров четыреста, но дороги разбиты, а железнодорожный мост взорван. Так что искренне надеемся, что секуритате нас здесь не найдут, но в дневное время на открытой местности стараемся не показываться. Город пуст: несколько лет назад его размололи в прах снаряды Конфедерации. И, похоже, были в их числе даже ядерные боеголовки: разведывая местность, мы набрели недавно на километровую проплешину блестящего, как зеркало, шлака. Обосновались на окраине, в зданиях старых складов. Из одиннадцати человек, поднявших мятеж в камере, уцелели лишь семеро: двое погибли при нуль-переходе, домнул Марц скончался уже здесь – открылось внутреннее кровотечение. Недавно и старый Стэфан преставился. Похоронили, чего уж там. В целом же устроились неплохо, постепенно наполняя свой быт вещами, которые удаётся найти в руинах. Чиним, кое-что делаем своими руками: мебель, предметы обихода. Охотимся, пробуем выращивать топинамбур – накопали клубней в горах... Мне тут частенько приходит на ум старая дацкая присказка про подземный смех: в средние века, когда наши земли страдали от постоянных набегов османов, селюки не могли отбиться от воинственных кочевников, но придумали хитрость. Едва дозорные замечали приближающиеся войска, дацы со всеми семьями, скотом и скарбом отправлялись в горы и прятались в пещерах. Захватчикам нечем было поживиться – уходили ни с чем. А наши сидели под землей в кромешной тьме и потешались вовсю, радовались, что так ловко обвели осман вокруг пальца. Столько лет прошло, а тактика не изменилась: мы прячемся в своём убежище, боимся показать нос, но смеёмся. Смеёмся то и дело. Потому что очень хотим жить. Мы с Люцем пара, но это ни у кого не встречает здесь осуждения. Новый мир – новые правила. И мы сами здесь творцы и закон. К тому же я слишком хорошо помню слова Мэйастра о том, что из себя представляет Люц, а также рассуждения о его "нестабильности". Кто знает, сколько нам осталось быть вместе... Так что лучше жить сегодняшним днем и дорожить тем, что имеешь. Беречь друг друга. Рассуждения же доктора о том, что я какой-то "не такой", "исключительный" во внимание не беру: если уж мы выжили в этой мясорубке, значит, особенный каждый из нас. И каждого нужно ценить. Искренне надеюсь, что клятый доктор-индюк сдох! Пуци курац! Битц! Пинаю подвернувшееся под ноги ведро. Оно с грохотом катится. В дверном проеме появляется удивленная физиономия Алина: – Раду, ты чего буянишь? Пойдем лучше, нам в наряд скоро заступать! Согласно киваю, иду за ним. Люц сегодня дежурит по кухне, поэтому увидимся мы только вечером. Медленно обходим периметр, заодно проверяя ловушки: в одну из них попалась крыса. Хорошее дополнение к ужину! Отчего-то вспоминается родной Сэлкацъ: как они там? Вряд ли теперь доведется свидеться. Ну, оно и к лучшему: конденсаторы для Марека я так и не достал. Усмехаюсь нелепым мыслям. Алин подстраивается под мой шаг, стараясь идти в ногу: – Все хочу спросить... Где ты раздобыл ТМКв? – Кого?! – удивленно вскидываю брови. – Транспортер мультиверсных когерентных волн. – Э?! – понятнее мне не стало. – Ну, тот прибор, который забросил нас всех сюда. – А! Подшипник! – облегченно смеюсь. – Приятель один подарил. Сказал, что нашёл на заброшенном заводе. Я видел это в действии, вот и решил испытать. Всё равно шансов уже никаких не оставалось. А оно вон как вышло... А что это? Ты знаешь? – Примерно. На уровне теории, – Алин грустно вздыхает. – Это была удивительная технология, последний привет из мира, который мы потеряли. Ты, наверное, не поймешь... – Нет, почему же?! Считаешь, раз я деревенщина, то тупой?! Один навоз на уме?! – Ничего я такого не думаю. Просто сам не очень хорошо разбираюсь. Я ведь только первый курс академии закончил... А дальше война, – парень бредет понуро, сшибая рваным ботинком сухую полынь. – Давай рассказывай! Не тяни кота за... – Ладно. Так уж и быть. Слушай. Ты, кажется, знаток сказок... – Ещё какой! – с жаром киваю. – Только вот сказки на поверку не такими уж и придумками оказываются! Один наш спиридуш чего стоит! Да и упырь... – Вот и я о том же, – охотно соглашается Алин, – слыхал про волшебную палочку? – А то! И про дудочку. И про кувшинчик! – Не ёрничай. Палочка – а в нашем случае шарик – это экспериментальный образец квантового компьютера, ни больше ни меньше! – математик таинственно понижает голос и весь как-то преображается: светлеет лицо, расправляются сутулые плечи – парень явно оседлал любимого конька. Ему бы нашего Марека в компанию – уж точно нашли бы общий язык! Алин же продолжает: – Квантовые компьютеры, КК, использовались в первую очередь для расчета квантовых процессов, то есть для моделирования запутанных состояний частиц. А каждое такое запутанное состояние – это не что иное, как срез реальности, выявляющий определённое состояние Вселенной. Ты только представь: есть множество миров, не только наш! Вселенная, универсум, разветвляется, как древо, на столько реальностей, сколько возможно исходов поставленного эксперимента... Нуу... допустим, эксперимента с волновой функцией электрона, входящего в состав любого исследуемого в лаборатории объекта. Вероятность обнаружить именно этот электрон датчиком, установленным и на Луне, и на планете у звезды в туманности Андромеды, и даже в районах отдаленных квазаров, не равна нулю. А всё потому, что образуется Мультиверсум – совокупность миров, в каждом из которых реальным стал один из возможных исходов эксперимента. Задача КК – выявить тот или иной параллельный мир из набора состояний, соответствующего волновой функции исследуемой системы, именно тот, который был заранее назначен исследователем! Понимаешь? – Не-а... – озадаченно трясу головой. – Ну элементарно же! С помощью этого устройства можно рассчитать состояние мира с заданными свойствами и даже направить туда объект. Например, найти мир, в котором мы остались живы и оказались в конкретной точке координат! То есть здесь. А то, что точка выбрана рандомно, так это не беда! Главное – мы все уцелели! Ну, почти все... У меня мороз проходит по коже, а волоски на руках встают дыбом: где-то есть мир, где мы погибли. И мир, где не было Люца... и множество других недобрых миров... – Ну что ты! Отомри! – Алин пихает меня локтем в бок и сам едва не падает, споткнувшись о булыжник, но в последний момент ему удаётся удержать равновесие. Поправив ремень калаша, студент продолжает: – Для выбора нужного мира не требуется рассчитывать его весь. Достаточно получить маленький его кусочек в виде той же запутанной квантовой системы, но такой, который характерен именно для данной системы. Этот кусочек, этот ключик, вытянет всё остальное. Чтобы попасть в нужный слой миров, достаточно рассчитать квантовое описание конечной цепочки связанных с этим макрособытий в нашей ближайшей космической окрестности. То есть смоделировать «квазиклассический коридор» для получения искомого квантового состояния... Алин говорит и говорит, сыплет терминами, но я его уже почти не слушаю. Уловив общую суть, прокручиваю раз за разом в голове осенившую меня мысль: есть заброшенный завод, есть лаборатории, есть столько всего неизведанного – и существуют технологии, позволяющие перемещаться в пространстве и времени, даже между мирами! Пусть несовершенные, необкатанные, но все же... Какая разница, когда мы умрём – сегодня или завтра; но если не предпринимать ничего, сидеть в глухом подполье и не рыпаться, всё так и останется на своих местах. И, пожалуй, будет только хуже. Чем бы это ни обернулось для нас, мы должны хотя бы попытаться. Отыскать ключ. Изменить мир. Вернувшись с патрулирования, я первым делом беру с полки огрызок химического карандаша и пририсовываю к цепочке картин на стене свою: солнце, горы и море, чайки над городом... На какой-то из веток реальности есть мир, очень похожий на наш. Но он уцелел, наша Республика процветает, планета похожа на сад. И мы обязательно его найдём. _________________________________________________________ Перевод с румынского и примечания: 1. Жудец — административно-территориальная единица Румынии 2. Бре! - Блядь! 3. спиридуш - румынский аналог эльфа 4. Будала – придурок, недоумок 5. Иляна Косындзяна - персонаж румынской мифологии, сказочная царевна 6. Еу те юбеск - я тебя люблю 7. баба Жгивэра - злая колдунья, румынский аналог Бабы Яги 8. saruta-ma de dragobete - поцелуй меня 9. секуритате - орган исполнительной власти в Социалистической Республике Румыния, сочетавший функции спецслужбы и политической полиции 10. кондукатор «предводитель», «вождь» — титул, использовавшийся рядом румынских политиков 11. Пуци ми курац - соси мой член (дословный перевод); в данном контексте - удивленно-восхищенный возглаз 12. Закурдан - заебал (цыганск.) 13. Дявли тэ понэсли - чтоб тебя черти взяли! 14. Битц – сука, проститутка, шлюха