You're never gonna find a butterfly more interesting than me

Бабочки перед его глазами порхают, похожие на осколки церковного витража. Каждый раз они ослепляют его, разрезая яркими крыльями притихшие кабинеты вокруг и несчастное ателье Кингсмана — Лондон щедро одарен пеплом потерь и застыл в движении. Ветвистые линии метро перекрыты, спешащий топот человеческих ног сворачивается в венозную кровь. Медленно падающие капли. Иногда он хочет открыть поврежденный глаз и взглянуть на утекающие от него улицы. Боль нитей, продырявленных сквозь кожу века, напоминает ему о собственной слабости. Бабочки погибают в пыли и ветре, стоит как следует проморгаться. Врачи уверяют его, что он не может их видеть. Понимающая усмешка по отношению к старческому маразму переливается на их губах. Аполлон (Parnassius apollo — отдается назойливым эхом) взмывает к больничному потолку. Он старается не забыть. «Уязвимые виды». Кремово-белые крылья, красные капли на их концах. «Может, вы хотите сказать мушки? Это деструкция стекловидного тела, если быть точнее. В вашем возрасте — совсем не редкость». Он сам теперь — не менее уязвимый вид. С холодной сдержанностью Гарри покидает выбеленные обители. Спертое дыхание по-настоящему больных стелется ему вслед, взгляды липнут на пиджак. Он моргает всего раз. Эти пустые стены напоминают ему иную жизнь. Не тяготившее его раньше одиночество воскрешается долгими днями в Стейтсмене, на них вместо зарубков времени — бабочки, прорисованные с терпеливостью человека, которому некуда спешить. Как жалко теперь было бы забыть их имена. Время там было вязким и неопознаваемым, всё, что могло его волновать, было наполнено трепетным шелестом их бархатных крыльев, утопающим в абсолютной тишине. Воспоминания Гарри Харта, выбравшего другую судьбу, наслаиваются на настоящие, а в конце — черные кадры, неверие, пустота. Титры, не содержащие в себе заключительной сцены. Гарри не врал Эггзи, говоря, что в те секунды перед смертью он не видел ничего. Эггзи был похож на маленького щенка с растерянным взглядом — впрочем, как и всегда. Понял ли он тогда хоть что-нибудь из его слов, обеспокоенный принцессой? Счастливый, в другой из дней он шагал навстречу своей судьбе. А бабочки перед глазами Харта так и кружили, мешая видеть их омытые слезами лица. Он отрицал. Это ведь — не копошащийся рой в животе, не сжирающее у самого горла удушение. Всего лишь назойливое движение перед глазами. Гарри был рад за них — они не удостоились его редкой улыбки, но получили ценные напутствующие слова. Тильда вся светилась, Эггзи — сдерживался, но всё равно проглядывало в его взгляде то, за чем всю жизнь охотятся коллекционеры бабочек и стремятся потом беспощадно засушить, сохранить всю омертвелую красоту, пойманную в мгновении. Гарри ощутил, как в эту же секунду миража из ладоней его выскользнул редкий экземпляр. Сожаление и противоестественное спокойствие наполнили его до звенящих кончиков пальцев — он, не желая, похлопал Эггзи по плечу, видя, что этот дружеский жест ему необходим. Откупоренная жизнь будет светиться и порхать, видеть сны, волноваться и любить. Ничто не сдержит её впредь. Ему вспомнились тысячи замурованных бабочек под стеклом в доме, что однажды принадлежал ему. Чинно охраняющий их, такой же застывший мистер Пиклз. «Что с тобой?» Взволнованный, вздрогнувший в тоне голос, ничем не отличающийся от потерянного Эггзи в семнадцать лет. Бабочки мельтешат, превращаясь в круг коршунов. Они ждут добычи. Дикие, обезображенные существа, только выглядящие красиво, завлекающие вдаль, а вблизи — их гнусные растопыренные глаза, бесперебойный шепот крыльев, готовый похоронить, укрыть цветастым одеялом. Плечо Эггзи впивается ему в ладонь — тот сам стремится к нему, и Гарри нетерпеливо отмахивается. Разочарование Эггзи колется отступившим телом, правильным церковным холодом, позабывшим все празднества. Его лицо подсвечивается трепещущим светом — очертания выступающих скул, сжатые челюсти, ищущий, вечно что-то ищущий в нем взгляд. Он кажется собранным всего секунду, а потом раскрывает скулящие губы. Скопление нежных морщинок на лбу. Они исчезнут с его лица, не оставив глубоких борозд, как у самого Гарри. «Гарри! Всё в порядке?» Когда он по-настоящему обеспокоен, он забывает, как выглядит даже он сам. Вот что делает его прекрасным. Если бы бабочки знали, как все любуются ими в полете — они бы в миг сделались просто насекомыми, перелетающими с цветка на цветок. Бабочки затихают синим угасающим пламенем под ногами. Гарри вдруг понимает, что они одни. Издалека слышится ещё текущая по инерции суета, чьи-то слова и шаги, не касающиеся их под ангельским куполом. Это не тишина, но от таких недостаточных звуков Гарри готов и оглохнуть — единственное, что спасло бы его своим размеренным боем, находится у этой порхающей бабочки в груди. И он рад бы разделать её на части, чтобы взглянуть — всего ведь одним глазом, который у Гарри и остался, да жалко. Его неторопливый ответ дает Эггзи право мягко и почти радостно прикрыть глаза. Он прячет губы в улыбке, склоняет голову в этом свете — рассыпающаяся вуаль вечернего солнца треплет его чуть лохматый затылок. Что Гарри увидел бы перед смертью в следующий раз? Может быть, это. Глупая мысль — ещё один заголовок из «The Sun», которым был обклеен его кабинет изнутри. С неудовольствием он чувствует, как впервые заполняется в его жизни что-то ещё, кроме привычных вырезок из желтых газет. Осмысление — это не полет. Скорее падение. Эггзи поднимает на него взгляд. Изнутри. Он наблюдает за их жизнью с Тильдой почтенно, со стороны, не откликаясь на все предложения Эггзи, но с джентльменским тактом принимая самые важные из них. Они выглядят, должно быть, счастливыми — Гарри не очень хорош в определении этого расплывчатого слова, но на них приятно смотреть. Они смеются с его редких и всё же метко пропущенных шуточек, а Эггзи до сих пор неуместно громко смеется. Но в этом тоже что-то есть. А вечерами он наблюдает за садом при купленном домике вблизи одной английской деревни, там, где глубоко в землю зарыты столпы легенд и паломничества на Хайгейтское кладбище. Соседство с душными и вечноцветущими букетами зеленых растений над викторианскими могилами едва ли его волнует — скорее действует умиротворяюще. Его сад — маленький отвоеванный островок жизни. Там вечно пролетают две бабочки, кажется, что-то вроде луговой желтушки и капустной белянки. Они долго кружат над пролитым на траву светом его лампы, как будто и не знают, что не созданы друг для друга, путаются в лианах и огоньками светятся среди всего растительного созвездия. Он даже не порывается их ловить или разлучать, просто смотрит. Редкий ветер с кладбища приносит живительную прохладу. Напоминание о жизни — в осторожных пальцах смерти. Эггзи безутешно не может сдержать слез и потупляет глаза. Когда он плачет, в его слезах есть что-то от летящей морфо пелеиды. Оказывается, она умерла. Ничего сверхъестественного, несчастный случай, от которого он не смог её уберечь — падение с высоты, разбитый на осколки полет. Свет больше не играет на его очертаниях, как в тот счастливый для него день, он скромно стелется уродливым белым пятном под окном, из-за чего Эггзи мягко оттеняется, кажется призрачным и неуловимым. Близким, но ускользающим — редким. Он выражает сочувствие, как поправляет запонки на манжетах — аккуратно, красиво, сдержанно. Ни опустившихся уголков губ, ни притаившихся в отданной скорби глаз. Его лицо не поменялось, осталось нетронутым, напоминание Эггзи о неутомимой силе самого существования, беспощадного и возвышающегося над опустошенным телом. Но едва ли Эггзи теперь внимал его урокам, он содрогался, плыл, трепетал, прячась за руками. Иногда он поднимал голову и потерянно оглядывался, его юность становилась каменной и выжидающей разрушения. Он был растерян, запутан. Как бабочка, угодившая в ловушку. Крылья потерянно бьются о толстые стенки стекла. Грузная банка, грохотом расчертившая круг на столе. Гарри почувствовал предвкушение, но не тронулся с места. Пальцы Эггзи задели его, что-то вывалил низким голосом рот. Гарри мягко и равнодушно принял его к себе, ритуально выполняя их скупые объятия, где один всегда больше цепляется за другого. Эггзи гневно уткнулся ему в плечо, Гарри коснулся его головы, пробуя, не упорхнет ли. Он не будет ему говорить, что самолет с принцессой был на его радаре, а ту террористическую операцию можно было предотвратить, сделав хотя бы один звонок. Он утешит его теперь, молчаливого и пойманного, утешит, как всегда умел — непоколебимо и мудро, подавая ещё один пример. Лицо Гарри не изменилось, только губы чуть кольнуло прежним отсутствием улыбки. Он сжал его в своих ладонях самую малость крепче. Эггзи вздрогнул — но не отстранился. Бабочек перед глазами больше не было. Одна, прежде беспокойная, призванная жить недолго, как и все бабочки, была в его руках. Церковь вокруг них оставалась холодна и темна, она вздувалась над ними огромным порицающим богом и всё же — не вмешивающимся, не спустившимся пока. Намозоленные пальцы ещё хорошо помнили — если слегка сжать грудной костяк под самым брюшком, всякое движение прекратится. Сколько бабочек он успел поймать ещё в юношестве, бегая по полям неотступной тенью, уклонившейся от любого касания солнца? Когда-нибудь он расскажет Эггзи, что мир порой, если в него не вмешиваться, представляет собой идеальный узор на крыльях — абсолютно симметричный, выплетенный кружевами, наполненный душистыми цветами. Сейчас он будет не готов это услышать. Но когда-нибудь... Эггзи в его руках совсем затих, только дышал — тихо. Гарри прошелся пальцами по его волосам ещё раз и услышал всхлип. Он поцеловал его в висок. Послышался горячий выдох прямо в его грудь. Всё вокруг, как распятая булавками бабочка, умерщвленная ювелирно, хрупко и красиво раскрыло свои крылья. Момент был совершенный. Гарри отстраненно любовался, рассматривая стены церкви. Свет во все углы лился холодным дыханием. Этот момент навсегда бы — засушить. Эггзи в его руках был теплым и трепыхающимся. Бабочка, которой больше не улететь.