Бабочка

Когда тебе четыре, ты не понимаешь, почему тебя так тянет в небо. Просто смотришь на проплывающие в вышине облака и мечтаешь улететь вслед за ними. Ты думаешь, что не хочешь быть ни могучим львом, ни грациозной пантерой, даже маламуты и хаски с умными синими глазами не бередят ничего внутри. У них нет крыльев, а значит — зачем они нужны? Когда тебе семь, и на обследовании обнаруживают, что твой тотем не орел, не сокол и не альбатрос, а синекрылая бабочка, ты еще не осознаешь свой приговор. Но отец отворачивается, мама гладит по спине сочувственно и отходит, а все что остается тебе — молча глотать непрошеные слезы. Жизнь закончилась, не начавшись толком. И ты безропотно отправляешься в интернат, чтобы не быть ежедневным напоминанием о генетической ошибке, предательски прокравшейся в семью. Джарвис, правда, перед отъездом пытается поговорить, утешает по-своему, оставив привычный уже сарказм и британскую невозмутимость, что-то шепчет, осторожно прижимая к себе, про душевную хрупкость и бесконечный цикл перерождений, про единственного и вечное, но детство закончилось с оглашением результатов два дня назад, сказок нет, и нет смысл вслушиваться. Проще выскользнуть из рук и лететь куда глаза глядят. Когда тебе пятнадцать, быть бабочкой — прекрасно. Никто не ждет от тебя серьезных отношений — ты не лебедь, не волк и даже не термит. Можно порхать от партнера к партнеру, от скандала к скандалу, не обращая внимания на звонки из дома и угрозы лишить денег на карманные расходы. Если нужно — заработаешь сам и вовсе не так, как считает отец. Если СИ не нужны твои разработки — ты найдешь, куда их пристроить. И не тебе бояться судьбы Икара, взлетевшего слишком высоко. Когда тебе за тридцать, ты привыкаешь не доверять нигде и никому, потому что крылья ломаются слишком легко, от одного неосторожного движения рукою, а иногда — от пары слов, поэтому намного проще забраться в броню из неизменных шуточек и сарказма, огородиться бесконечным хороводом случайных связей, притвориться куколкой, имаго, гением, миллиардером, филантропом, плейбоем, да даже ведьминым отродьем, кем угодно, только бы не искушать судьбу в бесплодных попытках найти кого-то, кто позволит быть самим собой, душой, вылетающей из погребального костра человеческого непонимания. Пусть лучше боятся. Ненавидят, смеются, презирают, лебезят, ругают или поучают. Так проще, безопаснее, честнее. Пусть прижигают ночью крылья и с надеждой смотрят на руки утром, ища следы ожогов. Виски лечит боль и легко избавляет от иллюзий и лишней пыльцы. Когда ты бабочка — шрамы похожи на узоры, чужие желания — на истину в последней инстанции, а собственные слова — на молчание немого. Ты смотришь на него, он — на тебя, и Земля не останавливает своего бега, дав понять двум идиотам, что произошло. И ты решаешь, что так правильно. *** Когда тебе пять лет, и дни недомоганий складываются в недели болезни и месяца хвори, ты способен понять, что что-то тут не так. Врачи разводят руками, мама украдкой вытирает глаза и твоими друзьями становятся бумага и карандаши. Ты рисуешь то, что видишь за окном: тонконогих ланей и огрызающихся шакалов, пугливых зайцев и обманчиво неповоротливых медведей. И доктора Джонсона, похожего на добродушного слона: также качает головой, протягивая мятный леденец. Ты еще не знаешь, что это табу — видеть и знать чужой тотем, особенно когда никто не может понять, который из них твой. Когда тебе семь, ты точно можешь осознать, что родился не таким как все. Обследование, на которое мама с трудом наскребет денег, показывает то, о чем в их районе не шептался только ленивый. Ни один зверь не захотел признать тебя своим. Соседские дети дразнят уродом и бьют, родители бранят их, мол, не хорошо, да и все равно не жилец, и, казалось бы, мир должен остановиться навсегда, но мама шепчет о том, что это не приговор, не конец, а, напротив, начало. Начало великой судьбы. И ты веришь ей — это же мама. И соглашаешься с ней — тоже поэтому. Но детство закончилось, а будет ли что-то еще — ты не знаешь. Когда тебе пятнадцать — могло быть и хуже. У тебя есть лучший друг — смешной улыбчивый мальчишка из дома напротив, что защитил тебя как-то от обидчиков и продолжает делать это снова и снова. У него вечно испачкано лицо — словно мордашка енота, и вы вместе смеетесь над этим и еще над кучей вещей. У него хорошая семья: добрая мама и справедливый отец, бойкие младшие сестренки, а еще — мечта о собаке. Он называет тебя сопляком и братом, и ты безоглядно доверяешь ему. Потому что больше — некому, ведь твоя мама умерла у тебя на руках. Когда тебе двадцать семь, ты один. Нет ни мамы, ни друга, нет и того тщедушного мальчишки, которым был ты сам. Нет ничего, что могло бы остановить тебя, в отчаянном, самоубийственном самопожертвовании. Даже девушка, что кажется самой прекрасной на земле, и чей волк смотрит на тебя благосклонно, и та не перетянет чашу весов долга на себя. И ты правда считаешь, что лучше такая память, чем пожелтевшие блокнотные листы с бесконечными рисунками, набросками и эскизами и холодная вода северного моря смоет их так же, как и тебя. И ты закрываешь глаза. А когда открываешь — вокруг будущее. Солнце, тепло и сколько хочешь чего угодно. Кипятка, продуктов, прекрасной бумаги и отлично заточенных карандашей. Работы, битв, друзей и… заставляющих задыхаться желаний. Дотронуться, коснуться, разрушить заслоны. Крепко сжать в ладонях, осторожно коснуться губами, шептать тихо, чтоб не услышал никто другой. Что бабочки в доме — к счастью, как символ веры, надежды, любви и не надо ничего в ответ, никаких клятв и заверений, достаточно того, что синие крылья отнесут твои просьбы прямо к небесам. Но вы друзья. Пусть уж лучше так — без шансов на иное. На гибкое тело, затянутое в черное, на открытую шею и родовой рисунок на правом предплечье, на маленькую синюю бабочку с запястья у Тони. Но ты инстинктивно протягиваешь руку, и синий огонек сам вспархивает тебе на ладонь.