Осколок лета

      В продрогшем вагоне вдруг появился осколок лета; она вошла на Орехово и села напротив, отгородившись от мира козырьком кепки и бесплатной газетой.       Я смотрела и не верила, что такие бывают здесь, в Москве. У неё была тёмная кожа — не просто смуглая, в смысле, а чёрная, слегка отливающая фиолетовым. Полные губы, накрашенные вдобавок бордовой помадой, слегка выдавались вперёд, словно она сложила их для поцелуя. Когда девушка перелистывала газету, я заметила, что ладони у неё гораздо светлее; такую розово-смуглую кожу раньше видела разве что на подушечках кошачьих лапок.       В метро знакомиться чревато; пару раз случалось, прилетало. По сходкам, по тематическим клубам легче: туда если и занесёт натуралку, так она спокойно откажет, без воплей и пощёчин. А просто так подходить — никогда не угадаешь, чисто русская рулетка. Может, всё-таки сыграть? Не вышибут же мне мозги всем вагоном, в самом деле.       Конечно, какой-нибудь «ценитель» не назвал бы её красивой. Начал бы, как мой папаша, рассуждать, какие у африканок грубые черты, словно с какой-нибудь карикатуры. Он ещё говорил, что у северных женщин слишком тяжёлые подбородки, а у славянок лица круглые, одутловатые, как будто пару лет беспробудно пили. Но что взять с идиота? У него один человек на земле прекрасен — он сам; вот пускай такие и встречаются с зеркалами.       А мне виделось если не красивым, то интересным всё в этой незнакомке. Она казалась слегка неуклюжей и малоподвижной из-за плотного красного пуховика. У рукавов болтались на резинке розовые варежки: я почти и забыла, что так и взрослые ходят. Наверное, ей всё равно, что о ней подумают, или не привыкла, что оценивают по одёжке: не похожа на москвичку.       Да чего бояться, в самом деле? Да, сейчас не девяностые, на улицах не знакомятся, больше в интернете; но что ж теперь, вообще ни к кому не подходить? Надо придумать какую-нибудь тему для разговора, чтобы осторожно, ненавязчиво. В поисках вдохновения я присмотрелась к газете, силясь что-то прочитать в эпилептической тряске вагона. Наверняка щурюсь опять: очки дома забыла.       А у неё зрение явно получше. Вот снова переворачивает страницу; на руке блестит пластиковое кольцо, ярко-малиновое. Точно не из Москвы: наша бы увешалась золотом, и серьги наверняка надела бы тоже золотые, а не из бисера. Может, спросить, не сама ли она их сплела, серьги эти? Невинный вопрос, хоть и бестактный чуточку. По-русски она точно поймёт: газету ведь читает. Может, студентка из Дружбы Народов, первокурсница, ещё не обвыклась, не стала совсем россиянкой. Решено: спрошу про серьги! Вот сейчас встану, обойду вклинившегося между нами делового мужчину с портфелем, заговорю…       Она вдруг встала; пока я искала взглядом бабушку или беременную, которой уступили, осколок лета подошёл ко мне.       — Чего уставилась?! Я тебе что, обезьяна в зоопарке?!       Красивое лицо перекосилось, полные губы скривились, обнажая белые-белые зубы. В первый и последний раз я глянула в её глаза: паника, скрытая за грубостью и настороженностью. Все тирады застряли в горле, и получилось только выдавить:       — Я хотела сказать, что вы очень красивая. Извините.       Она вышла то ли на Технопарке, то ли чуть раньше. Я не видела: весь перегон смотрела в окно, в холодную, колючую зиму.