Вкусная Мэри

      

Помимо всего прочего я испытываю личное отвращение к «вампирам», и весьма отдаленное знакомство с ними побуждает меня ни в коем случае не обнародовать их секретов. Из письма Дж. Г. Байрона издателю, 1819 год. Отель Дежеан, Женева, 30 мая 1816 года.

      Сумерки еще не налились темнотою, а воздух — ночной свежестью. Небо, белёсое, без единого облака, медленно оплывало, по нижней своей кромке чуть подсвеченное последним отблеском канувшего за горизонт солнца, а узкий полумесяц уже повис над землею. Стояло то время, которое он больше всего любил: несколько приятных минут на границе между светом и тьмой, между прошлым и вечной жизнью. В эти минуты он умудрялся вновь почувствовать себя человеком. Иногда, вот как сейчас, он даже позволял себе легкую человеческую слабость: нюхательный табак. Доставал табакерку из слоновой кости, которую держал при себе со дней Регентства*, подносил к носу, вдыхал едкий травянистый аромат. В ноздри, как полагается, не закладывал — зачем? Эффекта не будет: для этого он все-таки недостаточно человек. Но повертеть в руках безделушку, чуть подразнить обоняние доставляло удовольствие; под настроение казалось, что даже бодрило.       Сегодня он плохо спал: в путешествиях всегда так.       Сегодня табак был кстати.       — Oh, my God! How wonderful it is! Divinely beautiful! **       Возбужденный женский голос у него за спиной продекламировал свою реплику с той надрывной патетикой, которая свойственна плохим трагическим актрисам.       Приятность сразу улетучилась. Вздохнув, он звонко захлопнул табакерку. В путешествиях всегда так. Обязательно найдется кто-то, кто всё испортит.       Поэтому он ненавидел путешествия. Ева, конечно, сейчас сказала бы ему, что он брюзжит. Мир полон интересностей, которые необходимо увидеть. Взять хоть этот пейзаж, раскинувшийся за террасой отеля, где он стоял: серебряное зеркало Женевского озера; горы, вечно заснеженные поверху, и небесный свод отражаются в нем, еще не полностью скрытые завесой ночи. Такая первозданная чистая красота — в окружении нагроможденных друг на друга домов… отелей… путешественников!.. Пялящихся по сторонам, как стадо безмозглых овец; блеющих высокопарные банальности: «Как это прекрасно!»       И в мгновенье ока Женевское озеро становится отвратительным.       Если бы он был господом богом, помянутым всуе, он бы принял меры, чтобы оградить свои творения от скверны. Но он не господь бог. Он в состоянии оградить лишь свою музыку, и то не без постыдных компромиссов. Иначе бы он не отдал свое последнее струнное адажио в руки венского мальчишки! Пусть талантливого, пусть отпиравшегося от необъяснимо-странного подарка. Он сам зачем-то настоял. «Возьмите, Франц! Быть может, когда-нибудь вы допишите к нему обрамление… И выпустите в свет…»       Выпустите в свет!.. Нет, он ума решился!..       Но всё же что-то непонятное ему самому заставило его отдать рукопись. Как будто часть его хотела, чтобы звуки, рожденные им, услышали другие.       Не только Ева.       Не только стены его парижского кабинета…       Вот эти легкие человеческие слабости всё и портят. Вероятно, сам господь бог не лишен их. И теперь получает по заслугам — от неуравновешенной дамы за спиною.       Впрочем, ее шаги быстро приближались.       — Мэри! Иди сюда! — она еще и не одна! — Ты должна насладиться этим!       Он желчно усмехнулся этому капризно звучащему приказу. Разумеется, наслаждение видом представлялось обязательным, поскольку входило в оплачиваемый счет. Весьма немалый, к слову сказать. Он не был снобом в имущественном эквиваленте этого понятия; роскошь его не привлекала. Но останавливаться в отеле поскромнее значило обречь себя на другую муку, пожалуй, даже худшую: соприкосновение с плебсом. Там не укрыться даже за хорошими манерами. Здесь же… Какая разница! Завтра ночью он уедет — и к черту Дежеан!.. Он уехал бы и сегодня, если бы не письмо.       Если бы не Ава.       Если бы не Ева…       Все эти мысли, промелькнувшие в его голове, не помешали ему с холодным любопытством воззриться на обладательницу восторженного капризного голоса, стремительной походкой подошедшей к балюстраде террасы. Она остановилась подле нее (и в нескольких футов от него самого), положив руки на мраморные перила; затем картинно откинула назад темноволосую голову, подставляя лицо свежему ветерку, тянущему с озера.       Он опять подумал об Аве.       Вернуться в Париж, чтобы застать там ее!.. Хорошо еще, что Ева его предупредила. Она всегда старалась смягчить наносимые удары. Но сейчас он не желал смягчаться. Не желал видеть Аву в своем доме. И потому не желал видеть Еву.       Иногда сестры сливались для него в одно целое, давившее на него.       Иногда он уставал от близости. Любой, даже подлинной. Такая близость особенно тесная.       Она особенно давит.       — Мэри! — опять воззвала темноволосая девушка у балюстрады, не оборачиваясь и даже не поднимая прикрытых в блаженстве глаз.       Совсем юная девушка, не старше восемнадцати лет, в нежно-кремовом кисейном платье, с мелкими рюшами на кистях рук и на подоле, укороченном по последней моде настолько, что видны были крепкие щиколотки, обвитые тонкими чулками; довольно глубокое (и представительное для ее возраста) декольте деликатно прикрывал тюлевый шейный платок.       Она привлекала к себе внимание, хотя и не была красивой.       Вторая — та, что Мэри, — выглядела миловиднее и как-то более по-английски; правильные черты лица портил только слишком длинный нос. В сочетании с удивительно высоким лбом и неулыбчивыми тонкими губами он придавал ее облику чрезмерную строгость, заставлявшую подумать, что она старше своей спутницы.       Но он не обманулся: они с ней ровесницы. Возможно, даже сестры.       — Я здесь, Клэр, — негромко, словно успокаивающе проговорила Мэри, степенно подходя к ней.       Он снова чуть усмехнулся и отвел взгляд.       Сестры они или нет, но они близки той подавляющей близостью, от которой не знаешь, куда деться.       Они близки, как Ева с Авой.       Ава-Клэр, не меняя своей позы, пылко оповестила всех, кто мог ее услышать:       — Завтра будет солнечно! Какое счастье, когда светит солнце!       Собственно, услышать ее могла только Мэри — и он. Больше поблизости никого не было. Позади них, во внутренностях отеля, кипела вечерняя жизнь: в ярко освещенном холле шумели голоса, еще глубже, в недрах ресторации, звучал оркестр. Терраса же представляла собой уединенное место — до последних минут.       Клэр, разумеется, знала об этом. Но малочисленность публики ее не заботила.       — A ты, Мэри? Ты счастлива? — она взволнованно развернулась к своей компаньонке, взметнув модной юбкой.       Мэри, кажется, сконфузилась: ее длинный нос едва заметно сморщился в пренебрежительно-застенчивой гримасе.       Клэр, не дожидаясь ответа, с обескураживающей непосредственностью обратилась (теперь по-французски) ко второй части своей аудитории — то есть к нему:       — А вы, мосье?       От удивления он на несколько мгновений онемел.       Чем и воспользовалась Мэри — в целях какого-то неубедительного, будто бы заранее обреченного на неуспех увещевания:       — Дорогая, не стоит досаждать этому господину… — чтобы не быть неучтивой, ей тоже пришлось перейти на французский.       У нее был хороший, хотя и несколько механический выговор.       — Я досаждаю вам, мосье? — перебила ее Клэр, иронично глядя на него.       Он ощутил, как в нем разрастается злость. Однако ответил спокойно и вежливо:       — Ничуть, мадемуазель.       — Вот видишь, — Клэр выразительно пожала плечами, словно продолжая невысказанное: «Какая ты зануда!»       Ему вдруг захотелось взглянуть в лицо Мэри не бегло, как предписывали правила приличия, а прямо, не таясь. Она тоже посмотрела на него, смущенно, но и надменно. Она-то понимала, что он чувствует ту же смесь неловкости и раздражения, что и она сама. Но ей было хуже: ей приходилось искать извинения для Клэр в его глазах.       Ева достаточно занималась тем же самым ради Авы. И он достаточно шел у нее на поводу.       Но сегодня он не желал смягчаться.       — Мне хочется, чтобы все вокруг были счастливы, как я, — с прежним пылом проговорила Клэр, отчего-то адресуясь исключительно к нему.       Мэри держалась чуть поодаль, за ее спиной.       — Чтобы все любили, как я, — Клэр на секунду запнулась, задумавшись. — Нет, как у меня не получится. Для этого всем нужен Джордж, а он неповторим.       — Дорогая… — опять попыталась вмешаться Мэри, но Клэр словно не услышала ее:       — Вы знаете, кто такой лорд Байрон, мосье?       Да, он знал; это он и подтвердил.       — Не правда ли, он необыкновенный?       Вместо ответа он только склонил голову. В нем еще теплилась надежда, что всё это скоро прекратится.       — Хотите, я познакомлю вас с ним, как познакомила Шелли?       Теперь он начал догадываться. Молва, как обычно в таких случаях, предшествовала появлению знаменитостей. Он слышал, что подругой Шелли последние пару лет была дочь мисс Уолстонкрафт, по примеру прославленной матери заделавшаяся эмансипе (большинство, впрочем, считали их обеих падшими женщинами); ради нее Шелли бросил жену и двух малолетних детей.       Мэри!..       Так вот кто эта Мэри!..       Он посмотрел на нее с большим интересом, за что мгновенно осадил себя: снова человеческая слабость!       — Хотите? — с какой-то требовательной настойчивостью допытывалась Клэр.       — Боюсь, я завтра уезжаю, — сдерживаясь из последних сил, произнес он.       Очевидно, мисс Уолстонкрафт почувствовала, что пора вмешаться решительнее, чем прежде.       — Прошу простить мою сестру, мосье, — она выступила вперед, заслоняя собой слегка опешившую Клэр. — Иногда она бывает чересчур экзальтированной…       — Я не экзальтированная! — возмутилась Клэр, заново выдвигаясь на авансцену. — Я искренняя! Если я вижу человека, который мне нравится, я предлагаю ему свою дружбу! Вы мне нравитесь, мосье, — не найдясь с ответом, он лишь натянуто поклонился; Клэр одарила его обворожительной улыбкой. — Вы тоже кажетесь мне необыкновенным. Необыкновенные люди должны держаться вместе. Не уезжайте, — она почти с мольбой заглянула ему в глаза, — и я представлю вас Джорджу и Перси… мистеру Шелли.       — Это очень мило с вашей стороны… — на какие-то секунды он вдруг заколебался.       Может быть, к черту Париж?..       — Я знаю, — Клэр вновь улыбнулась, на этот раз кокетливо и озорно, — я еще и милая…       Была ли она милой?       Была ли милой Ава?.. Наверное, да… временами. Когда не была невыносимой — то есть очень редко. И даже в такие моменты она раздражала его. Как сейчас Клэр — милая, искренняя Клэр. Любой ценой стремящаяся попасть в центр внимания. Он не любил, когда его внимания домогались насильно. Еще больше он не любил, когда внимание на него обращалось. За этим всегда стоит подвох; всегда следуют неприятности.       Ему ли не знать, за столько лет…       — Я бы представила вас прямо сейчас, но Джордж и Перси еще не вернулись, — ей так явно нравилось фамильярничать, называя их по именам! — Они подолгу гуляют у озера вдвоем, иногда вот так — дотемна.       — Вы не сопровождаете их? — поинтересовался он, уже зная, что уязвит тем самым Клэр.       Вероятно, и Мэри тоже.       — Нет, — по лицу девушки действительно пробежала тень, но тут же она снова оживилась:       — Мы с Джорджем прогуливаемся днем.       — Чтобы все как следует вас разглядели?       Видит бог, он и так терпел слишком долго!       Ева сейчас одарила бы его одним из тех взглядов, в которых укоризна смешивалась с сочувствием, и чего больше, зависело от обстоятельств. Вместо Евы на него так посмотрела Мэри. Упрек, совсем не мягкий, преобладал; и бледные щеки ее вспыхнули.       Клэр тоже порозовела и отпрянула.       — Я в этом не нуждаюсь! — с обидой, напомнившей ему детскую, воскликнула она.       Он промолчал, и Клэр развернулась к сестре:       — Мэри, подожди их одна. Я не хочу больше здесь оставаться!       Да, это было так по-детски. Из-за этого он не любил и детей. Какое счастье, что Ева — тоже.       — Я пойду с тобой, — ему показалось, что Мэри предложила это не слишком охотно.       И не подумала ли то же самое Клэр, когда резко отказалась:       — Нет! — мгновением позже она немного овладела собой. — Я решила лечь. Иначе я пропущу рассвет, а я хочу его увидеть!       Опять это капризное «хочу», от которого он едва не скривился.       И все же ему было как-то не по себе.       — Доброй ночи, мосье, — всем своим видом Клэр демонстрировала ему, насколько оскорблены ее лучшие чувства. — Если бы вы не были таким… — она искала слово, — таким снобом, вам было бы проще жить.       Эффектная финальная реплика; жаль, она не предполагала рукоплесканий. Тем не менее она почему-то задела его, и от этого еще больше разозлился: на глупую английскую девчонку, но также и на собственную глупость. Черт его дернул выходить из номера!.. Он мог читать всю ночь, если уж не мог музицировать; мог проваляться в постели, в конце концов. Но ему стало… одиноко.       Ему — одиноко!       Клэр, обостренным актерским чутьем уловив, что ее зритель не остался равнодушным, победоносно вздернула подбородок, прежде чем удалиться.       Какое-то время Мэри смотрела ей вслед, затем неуверенно взглянула на него.       — Мне жаль, мосье, что мы помешали вам… — ее слова звучали так же нетвердо, словно она не ждала от него понимания и даже не хотела его.       Возможно, не отдавая отчета, она стремилась защитить сестру от его мнения о ней. «Да, она ужасна, и я знаю об этом, но не вам ее судить», — вот что говорили ему ее упрямо нахмуренные брови и сжатый рот.       Он давно смирился с тем, что его суждения в вопросах о сестрах — нерешающие.       — Не смею больше злоупотреблять вашим терпением, — как чопорно она присела в легком книксене!       Совершенно по-английски.       Ему всегда нравились эти холодные манеры англичанок, в отличие от врожденной развязности француженок и неуклюжести типичных немок.       Ева уже больше двухсот лет выдавала себя за англичанку… Всё после этой своей дружбы с Марло…       — Подождите! — он воскликнул это нервно и как-то досадливо, когда Мэри выпрямилась, намереваясь оставить его здесь наедине с наступившей ночью. — Мисс Уолстонкрафт… полагаю, это вы… — Мэри сдержанно кивнула. — Не хотите ли присесть?       Он указал на ряд плетеных кресел, расставленных для отдыхающих на другом конце террасы.       Надеялся ли он, что она согласится, или, напротив, надеялся, что откажется? Пожалуй, и то и другое сразу.       Поколебавшись, Мэри кивнула ему еще.       Он проводил ее к креслам. Свет люстр из холла теперь падал прямо на них.       — Я должен принести вам мои извинения, — усевшись, он наклонил голову вниз, старательно разглядывая табакерку, которую так и держал в своих руках. — Я был…       — Не нужно, — быстро перебила его Мэри, тоже отводя взгляд. — Клэр… вот такая. — Казалось, она раздумывала, продолжать ли ей, и после недолгого молчания решилась: — Однажды ночью она разбудила нас с Шелли своими криками. Когда мы прибежали к ней в спальню, она, дрожа от ужаса, залепетала, что кто-то невидимый выдернул у нее из-под головы подушку, пока она спала. И затем каким-то чудом переместил ее в стоящее неподалеку кресло, — до него долетел достаточно ехидный смешок. — Естественно, больше в ту ночь никто не сомкнул глаз.       Было очень странным, что она рассказывала обо всём этом незнакомцу, не имевшему для нее даже имени. (Тут он подумал, что ему следует представиться, но сделать это прямо сейчас, после ее неожиданного откровения, показалось ему еще более неуместным, чем дальше хранить инкогнито; да и лгать ей ему почему-то не хотелось). Пусть странно начатая беседа идет своим странным чередом, решил он.       И сказал:       — Как-то раз сестра моей жены чуть не сожгла нас…       Мэри посмотрела на него — наверное, с удивлением; он не отводил глаз от табакерки. Воспоминание возникло перед ним резко и живо, как будто с тех пор не прошло шестьсот лет.       Флоренция… июль… полдень…       Ава неплотно притворила ставни, и жаркий луч солнца, скользя по комнате, достиг их постели… Он вскочил от пронзительного крика Евы: ее обнаженная лодыжка трескалась и пузырилась; через несколько мгновений запахло горелым мясом. Он бросился к окну, совсем не думая, что может обгореть и сам. Он думал лишь о Еве и о том, что свернет Аве шею, если выживет. Это чувство, должно быть, знакомо и мисс Уолстонкрафт. Иначе она не рассказала бы первому встречному о привидении, ворующем у ее сестры подушку. С другой стороны, только первому встречному такое и расскажешь. Кто еще тебя послушает?       Ева — нет.       И этот ее Шелли, кажется, тоже. Уж не ревнует ли она к нему Клэр?..       — Как это случилось? — услышал он робкий вопрос.       И отогнал воспоминание.       Вздохнул.       Нет, правды не скажешь. В разговорах с людьми неизбежно приходится обдумывать каждое слово.       — Она забыла придвинуть каминную решетку.       Оркестр в ресторации заиграл Моцарта. «Non so piu cosa son…»***       На секунду он невольно прикрыл глаза.       — Вы приехали сегодня? — ее тон изменился, стал светским.       Ни к чему не обязывающим.       Он тоже уже сожалел о своей полуоткровенности.       — Прошлой ночью, — они так и избегали смотреть друг на друга.       — И уже завтра уедете?        — Да, — подтвердил он, еще больше сомневаясь в своем решении. — Я возвращаюсь в Париж из Вены.       Об этом сказать можно. Это записано у портье.       — Вы путешествуете по делам?       Ее усилия ввести странности в привычное русло требовали вознаграждения. Но говорить о своих венских встречах — с тем же Сальери, в высшей степени приятным собеседником, в отличие от угрюмого оглохшего Бетховена, чья музыка грохотала не меньше его самого, — значило начать болтать.       — В некотором роде, — поэтому он уклонился от прямого ответа. — Я навещал… друзей.       Неподходящее слово — для него. Для нее — вполне.       — А вы, мисс, здесь на отдыхе? — все-таки ее усилия требовали вознаграждения!..       — В некотором роде, — чуть насмешливо ответила мисс Уолстонкрафт.       Он посмотрел на нее: устремив взгляд к озеру, темным пятном проступавшим сквозь огни набережной, она улыбалась удивительной, очень взрослой улыбкой, в которой тень лукавства сочеталась с умудренностью. И легким вызовом, быть может.       В эту секунду он впервые захотел попробовать ее.       Не выпить, а вкусить, как люди дегустируют редкое вино. Глотка достаточно, чтобы понять, с чем имеешь дело.       Пока он понимал, что ходить вокруг да около с мисс Уолстонкрафт нет никакой нужды. Своим двусмысленным положением она гордится, а, значит, гордится тем, кто ее в него вовлек.       Шелли.       — Я читал поэму вашего друга, — невозмутимо произнес он, чуть слышно постукивая ногтем по табакерке.       — «Королеву Маб»? — и ее голос был невозмутим.       — Да.       — Как вы ее нашли?       — Претенциозной, — откровенность так откровенность.       — Поэмы лорда Байрона вам нравятся больше? — она была уязвлена, но не настолько, как он рассчитывал.       — Нет. Меньше. — Внутреннее чувство говорило ему, что позерство — самое малое из зол в сочинителе «Чайльд Гарольда». — Я часто перечитываю Мильтона, — через несколько мгновений зачем-то добавил он и, смутившись, сказал уж совсем лишнее: — Вам известно, что он какое-то время жил на одной из вилл вверх по склону, там, за виноградниками? — взмахом руки он указал направление.       — Нет, я не знала.       В голосе Мэри звучала заинтересованность, и он добавил:       — С тех пор еще не прошло двухсот лет…       — Еще? — заинтересованность сменилась недоумением.       Да, слово было необдуманным.       Мысленно он осадил себя: не увлекайся!       — Ну, что такое двести лет, — его улыбка получилась мягкой, хотя и не лишенной снисходительности. — Сущая малость.       Мэри задумалась.       — На фоне этих гор — да, — после недолгого молчания согласилась она, и он почувствовал, что этот ее ответ и само ее молчание необъяснимым образом будто сблизили их.       Кто знает, ощутила ли это Мэри, но ее дальнейшие слова поразили его — а он давно ничему не поражался:       — Иногда я думаю… воображаю… каково это: умереть и всё равно остаться живым. Если через тело мертвеца пропустить электрический ток, оно начнет подергиваться. А если найти способ заставить его двигаться, как мы… говорить… мыслить?.. Сделать так, чтобы столетия для него стали малостью…       Он должен был что-то сказать, но не находил слов.       Он испугался — только чего?       — Вы думаете, это возможно? — Мэри смотрела на него с таким вниманием, что ему пришлось взять себя в руки.       — При помощи гальванизма? Нет, конечно.       Его голос прозвучал пренебрежительнее, чем он того хотел.       Но Мэри не обиделась.       — Ну, а по какой-нибудь другой причине?       — Не знаю, — неуклюже солгал он. — Надеюсь, нет.       — Вы не хотели бы жить вечно?       Этот разговор следовало прекратить. Однако вместо этого он задал нелепейший вопрос:       — А вы?       Мэри опять ненадолго задумалась; он не сводил с нее глаз.        — Нет, — она боязливо передернула плечами. — Безвозвратно потерять всех, кого любишь, — ужасно. И даже если они останутся с тобой — ужасно тоже.       Он глубоко вздохнул, как от удара.       Помолчал. Прислушался к внутреннему голосу. Тот предостерегал, но сейчас это было неважно.       Ему не хотелось уходить.       — Моя жена так не считает, — табакерка замерла у него на коленях; он сам замер, отвернувшись от мисс Уолстонкрафт и тяжело опустив веки.       — Вы давно женаты? — она спросила это без любопытства, будто бы с участием.       Он не нашел в себе сил на ложь.       — Много сотен лет… — голос его дрогнул, но лишь на мгновение. — Мне так кажется.       — Я понимаю.       — Не думаю, — усмехнулся он.       — Вы так говорите, потому что я молода, или потому, что я не замужем?       Из-под ресниц он мельком взглянул на нее: неужели ее всё же волнует, что он об этом думает?       — По обеим причинам, — он снова решил не лгать.       — Но какая важнее?       Он коротко рассмеялся.       — Вы ждете, что я скажу: «Вторая»? — ему почудилось, или она покраснела? — Я не имею ничего против свободной любви. Я полагаю, что браку она не помеха.       — Вы имеете в виду адюльтер?       Этот наивный бесстрашный вопрос опять вызвал у него тихий смех.       — Нет. Адюльтер — пошлость.       — Но вы изменяли вашей жене?       Их глаза встретились: он знал, что в его она прочтет удивление; в ее он видел прежний вызов. И еще что-то.       Что-то, отчего он захотел ее сильнее; клыки во рту неумолимо росли от возбуждения.       — Сомневаюсь, что это можно назвать изменой.       — Как же тогда это назвать?       Его пальцы сами по себе вновь начали вращать табакерку.       — Не знаю, — вполне честно признался он. — Долгий брак роднит, так что твой супруг начинает понимать тебя лучше тебя самого. Он проникает в тебя, ты — в него. Можно ли изменить тому, кто стал тобою?.. — зрачки Мэри расширились, и он словно начал погружаться в их глубину.       Отгоняя соблазн, он опустил голову; волосы спасительной тенью упали ему на лицо.       — К свободной любви нужно быть готовым. Нужно достигнуть границы, за которой дух восторжествует над всем суетным и преходящим. Для этого требуется много времени, мисс Уолстонкрафт. Очень много времени.       Пусть это звучало нравоучительно. Обычно менторство было не его стезей, но молоденькая англичанка пробудила в нем смутную потребность объяснить ей, что ее робкие попытки воплотить в жизнь ménage a trois**** (он не испытывал сомнения в наличии оных; он знал нравы всех этих революционеров от морали, презиравших не просто идею брака, а идею собственничества и, следовательно, не признававших верности в любви), что ее ревность к мужу и Клэр — всё это еще так незрело, так далеко от подлинной свободы, которая приходит лишь к тем, кто больше не боится потерять себя на долгом пути… К тем, кто понял, что верность — в мыслях, в душе, в крови; что ее не истребить, хочешь того или нет. Она пускает корни, как сорняк, и распускается прекраснейшим цветком.       Даже в объятиях другого.       Марло…       Больше всего он ревновал Еву к Марло.       Хотя она провела с ним не больше времени, чем с кем-нибудь другим. Несколько лет, насколько ему известно. Крупица от сущей малости. Тогда они не жили вместе. После случая со ставнями он уехал. Вернулся к диким мадьярам, в горы Матры, ***** в свой замок посреди вековых дубовых лесов. У робких девушек из окрестных деревушек в те дни была чистая сладкая кровь; во Флоренции и тем паче Риме — уже не то. И он уехал, потому что… Он не мог вспомнить. Не из-за Авы же!.. И не из-за крови: лучше или хуже, ее везде было в избытке.       Он просто устал.       Большие города его изнуряли. Даже после великой чумы там водилось слишком много людей. И Ева водилась слишком со многими из них. Слишком многих обращала. Она говорила ему: «Ты никого не жалеешь. Лучшим из них гораздо хуже, чем нам». Он не спорил. Но и не соглашался. Уезжал. «Сколько можно спасаться бегством!», — говорила она ему.       Однако Марло она сама предложила сбежать. Воспользоваться его способом!.. Уйти от мира, в котором становилось всё невыносимей. Творить за завесой ночной тьмы и тайны. Она подарила ему привилегию для избранных — сначала при жизни, укрыв его от преследований, а после не дав умереть дряхлым старцем. Обычно она не обращала старцев. Но Марло!.. Она всегда была возмутительно благосклонной к этому надменному самонадеянному мужеложцу, который имел наглость сожалеть, что незнаком с супругом своей госпожи — иначе бы он лучше выписал Гамлета!       Как будто Гамлет без того недостаточно прекрасен…       Он долго не соглашался увидеться с Марло. Он вернулся к Еве, он скрепя сердце поселился с ней в Париже — но Марло! Нет, он не мог пересилить себя…       А Ева — взревновала бы она к этой девушке, сидящей рядом с ним? Или просто посмеялась бы над ним как-нибудь за шахматной партией?.. Он знал, что надо сказать: «Второе». Он знал, что может обратить девчонку, сейчас или потом, дряхлой старухой. Но он не знал, хочет ли для мисс Уолстонкрафт такой кары: ждать и ждать, когда все пещинки упадут на дно часов…       Для этого требуется очень много мужества.       — Для этого требуется очень много любви.       Он не ответил ей. Лишь сжал в руках табакерку.       — Она для вас много значит? — спросила Мэри после молчания, показавшегося ему бесконечным.       — Это подарок.       Они снова замолчали под французскую кадриль.       — Я думаю, Клэр права: если у вас нет неотложных дел в Париже, мы были бы рады вашему обществу.       Он снова медлил с ответом. Колебался, мысленно представляя вкус ее чистой сладкой крови — той самой, о которой так скучал; исчезающий вкус душевной непорочности и искренней влюбленности.       Искушение было слишком сильным. В конце концов, его приглашают.       — Вы очень любезны, мисс Уолстонкрафт. Возможно, мне действительно стоит ненадолго задержаться.       Она смущенно улыбнулась ему и отвела глаза.       Холодало.       Темное озеро постепенно окутывал туман. К утру пойдет дождь, к вящему разочарованию Клэр.       — Боюсь, Шелли может простудиться, — проговорила Мэри, беспокойно всматриваясь вдаль.       — Не тревожьтесь, очень скоро ваши… — секунду он раздумывал, как это назвать, — друзья будут здесь.       Друзья — подходящее слово.       Он уже видел их в начале подъездной аллеи своим нечеловечески зорким взглядом: молодых, высоких, воодушевленных. Узнать лорда Байрона было нетрудно: несомненно, он тот, кто лучше одет. Шелли был изящен, хрупок и неловок. И голос… При его приближении от громких, резких, словно лопнувшая струна, звуков ему захотелось заткнуть уши. Но вместо этого он поднялся вслед за Мэри, порывисто бросившейся вниз по ступеням террасы.       — Сегодня вы так поздно! — она прильнула к Шелли, нимало не смущаясь.       Его лощеный спутник смерил обоих острым насмешливым взглядом.       Литераторы! Обыкновенно он предпочитал держаться от них подальше — как от Марло, чтобы не давать повода написать о себе что-нибудь. Но время меняется. Пора утолить любопытство, свое и чужое.       — Перси! Милорд! — Мэри отступила на шаг, оглядываясь назад, — позвольте вам представить…       Он, не торопясь, миновал несколько ступеней.       Шелли заранее заулыбался, лорд Байрон выразительно приподнял брови. Их взгляды на мгновение встретились, чтобы сразу понять, насколько это для обоих неприятно.       Но он уже всё для себя решил.       — Адам, — скупо приподнял уголки губ, как будто этого довольно.       Церемонно поклонился.       И только потом назвал свой древний венгерский титул.