Дары ушедших

Осеннее солнце словно нехотя целовало склон горы, склоняясь к горизонту. Траин замер, опираясь спиной о нагретый камень, и скользнул взглядом вдоль Бегущей, дробящей о перекаты свою серебристую голубизну, и дальше — к широкой озерной глади, пахнущей открытой водой и мокрым камышом, и ещё дальше — к эльфийскому Зеленолесью, теперь уже местами порыжевшему. Ему хотелось остаться здесь, несмотря ни на что. Он прикрыл глаза. Оба горных обиталища — и здесь, и в Железных холмах — были открыты в начале царствования его деда, оба они должны были быть лишь дополнительным источником того, что и так было в неисчерпаемых копях Кхазад-Дум. В обоих он успел пожить ещё в самой что ни на есть зеленой юности. Серо-рыжие гряды Железных холмов не давали глазам отдыха в те часы, когда он выбирался на поверхность, а здесь, на крутизне Одинокой горы, дышалось и жилось легче. Чаще вспоминалось, что помимо Махала — владыки земных драгоценностей, — есть и другие властители, и кто-то, кем создан мир, полный света и сам подобный драгоценному камню. И — теперь вот, выбирая для своего племени новый дом взамен утраченного, Траин не хотел, чтобы им стали неприютные Железные холмы. Легкие шаги приблизились и в нерешительности остановились. Он приоткрыл глаза и сказал: — Льот. Она сделала ещё несколько шагов и уселась рядом. Немного помолчали. — Что-то не так? — спросила она, наконец. — Мы здесь только до весны, — он пожал плечами, пытаясь казаться безразличным. — Они, конечно, согласились с тем, что совершать ещё один длинный переход так близко к зиме неразумно, но… — А как же королевская воля и приказ? — Она чуть подняла брови. — Что такое воля слишком молодого и безобразно безбородого короля против воли его весьма длиннобородых советников? — с тяжелым вздохом ответил вопросом на вопрос Траин. — Тамошние запасы железа известны всем, а в некоторых местах, говорят, нож липнет к земле, — а вот здешние сокровища то ли есть, то ли нет. Здесь, в конце концов, только золото мыли, да ещё находили на перекатах Бегущей рубины и сапфиры. Она помолчала, задумчиво теребя одну из тонких косичек, в которые была заплетена её борода. — Здесь есть алмазы, и много, — сказала она, наконец, поднимая руки, точно что-то рисуя пальцами в воздухе. — Тебе это твоё эльфийское чутьё сказало? — неуклюже пошутил Траин. Льот, только чуть дернув плечом на его слова, задумчиво очертила перед собой нечто похожее на воронку воздушного вихря, какие иногда встают над степями. Траин всегда любовался ею в эти моменты её задумчивости. — В нижнем дальнем забое старых Даиновых копей их особенно хорошо слышно, — уточнила она свой жест. — Они похожи на пену в каменном водовороте, а он глубокий, очень глубокий — до самых корней горы. И не говори ерунды о моих предках; кто-нибудь другой за это получил бы от меня в нос. — Неужели это потому, что я — король? — Нет, потому что это ты, Трай, — фыркнула она. — Послушай получше, — попросил он, — а потом начнём копать, и если найдём что-нибудь действительно стоящее, мне будет, чем убедить своих уважаемых советников. — Вряд ли получится засыпать их алмазами с головой так, чтобы они задохнулись, — со смехом предупредила Льот, легко увернувшись от него, и, ловко ступая по круче ко входу, скрылась из глаз. Придя в пещерку, которую она делила ещё с пятнадцатью женщинами, Льот запустила руки в сундучок, стоявший в изголовье на скорую руку сколоченного топчана с соломенным матрацем. Чуть пошарив там, она извлекла из складок плотно свернутого праздничного платья увесистый кожаный мешочек, повесила его на шею, спрятав на груди. В облюбованном ею отнорке пещерного хода было темно и тихо. Она проползла на четвереньках в крохотную пещерку, в которой едва можно было сидеть. Воздух здесь был свежим: проникал частью через неприметные трещины, частью — через незакрытый вход, так что она, не боясь задохнуться, развязала горловину мешочка и вытряхнула его содержимое себе на колени. Пещерку заполнил нежный переливающийся свет, которым она никогда не уставала любоваться. Белый, он таил в себе все известные цвета и оттенки, а вместе с ними и те цвета, которым не было названия. Удачно было, что этот удивительный камень по рождению был алмазом. Льот подняла его с подола — пальцы небольшой и довольно изящной для гномки руки сомкнулись на нём с трудом. У неё в роду вообще частенько рождались дети миловидные и тонкокостные, не совсем такие, какими свойственно быть гномам — от природы кряжистому, приземистому народу. Удачно было также, что ни один из её предков так и не собрался огранить своё удивительное наследство, как и то, что все они, словно сговорившись, сохранили этот камень в тайне. Но теперь ей стоило расстаться с ним во исполнение желаний, сделать вид, что это каменный водоворот из её видения вынес его на поверхность здесь, в Эреборе, — и от этого даже защемило где-то в груди. Она медленно подняла камень к глазам — свет не слепил, а словно согревал зрачки. Может быть, не зря болтали досужие языки — и семнадцать поколений назад прабабка вправду прижила ребенка от эльфа из города мастеров, стоявшего тогда в дне пути от Кхазад-Дума. Разве делают такие невиданные подарки просто так? *** Ему кажется — воздух рябит от жара, который мутно переливается у него внутри, колышется между ним и потолком, украшенным тонкой изящной лепниной. Алебастровые звездочки пламенно рыжеют, а за ними — чуть дальше, точно потолок прозрачен — медленно прорастает тень: переплетенные руки, одна из которых — исчерна-красная, побывавшая в огне, — вновь медленно наливается багряным свечением и обрастает колкими язычками пламени, а другая — светлая, живая — отдергивается, но слишком медленно, чтобы не остаться отмеченной. Чуть погодя точно поперек ладони надуются волдыри, и всё ещё будут там, когда… Давний кошмар. — Келебримбор, эй, что с тобой? Отчего-то вместо потолка перед глазами оказывается лицо Нарви. Прохладные каменные бусины, вплетенные в бороду гнома, коротко скользят по виску, когда тот склоняется ближе, быстро взмахивая рукой перед лицом Келебримбора, но он не может даже перевести взгляд. — Ты меня слышишь? Нарви чуть отступает, готовый броситься прочь — звать на помощь — уйти и оставить Келебримбора наедине с оцепенением и бессмыслицей после того, как заставил понять — что именно случилось. Старшие мастера говорили — так бывает оттого, что тело будто бы засыпает, а разум — нет. Такое — редко — происходило с проигравшими песенные поединки или с вложившими в изделие своих рук слишком много сил. Но собственные возможности до сих пор он считал почти неисчерпаемыми… Он точно вырывается из липкой прочной паутины, и рывком — движение получается странно растянутым, как в воде, — ловит Нарви за полу накидки. — Не уходи. — Не ухожу, — ворчливо соглашается Нарви после минутного колебания. — Но что с тобой стряслось? Крепкая ладонь гнома ложится на лоб — странно привычно, как будто для Нарви в порядке вещей приходить к Келебримбору в дом и находить его больным. — Так что же? — повторяет он. — Я… истратил слишком много сил. Надорвался. — Ну и ну, — ворчит Нарви, — вроде ты старше, чем солнце, а что-то незаметно. Усыновить тебя что ли, сирота, чтобы было кому за тобой приглядывать… Нарви раньше частенько говорил так, если эльф совершал что-то, с его точки зрения неразумное, и Келебримбор то послушно соглашался, то насмешливо предлагал поступить наоборот, раз он настолько старше, но сейчас на это нет ни сил, ни желания. Он прикрывает веки, опасаясь только одного — затянет опять в бредовую муть. — Я иду за лекарем, — говорит Нарви тревожно. — Само пройдёт. Уже проходит, — нехотя уточняет Келебримбор, и Нарви всё же никуда не идёт — ворчит, бродит вокруг, помогает снять рубашку, смачивает водой найденный платок и обтирает им, встряхивает и расправляет одеяло — и с непонятным испугом замирает, разглядывая выкатившийся из складок предмет. Неужели же Келебримбор, не заметив того, принес его сюда из мастерской? Зачем? — О, Махал… — вырвалось у Нарви. То, что лежало на одеяле, если глаза его не обманывали — а глаза обманывали мастера гнома довольно редко, — было, вероятнее всего, неограненным алмазом. Очень крупным — с детский кулак, — льдисто-блестящим снаружи и сияющим мягким светом изнутри. Нарви замер, пытаясь определить его цвет — и не смог: он был белым, и вместе с тем, кажется, золотистым и голубоватым — и цвета пламени. В нём таился свет звезд и ощущение чуда. Он перевел взгляд на Келебримбора. — Ты… не должен был его видеть, — тот приподнялся на локте, пристально глядя на Нарви. — Я… хотел его уничтожить, но он всё-таки слишком красив, чтобы решиться… да и сил не осталось. Гном тщетно пытался собрать слова и мысли, и пока что не понимал — сошел ли Келеримбор с ума, бредит ли, или и вправду хотел уничтожить такое чудо. — Почему? — спросил он, наконец, вкладывая в этот вопрос разом всё своё недоумение. — У меня не получилось то, чего я хотел, — сказал эльф, так, как будто это всё объясняло. — А хотел ты чего? — спросил Нарви, потому что проще всего было задавать сейчас простые вопросы и не пытаться дойти до сути рассуждениями. Келебримбор поднял руку и потер лоб. Нарви внимательно наблюдал за ним, готовый всё-таки найти эльфийского лекаря — те же трое, рассказавшие ему, что Келебримбора сегодня нет в мастерских (а если дело срочное — то лучше поискать мастера у него дома), — не отказались бы, наверно, помочь. — Что… ты слышал о Сильмариллах? — напрямую спросил у него Келебримбор, по-видимому, устав искать окольный путь для объяснения. То, что Нарви слышал о них, он считал наполовину выдумкой и на треть бахвальством древних эльфов, хотя и знал, что здешние мастера могут придавать кристаллам нужную чистоту, помогая природе. Он и сам пытался этому научиться. Но смотри же ты… Нарви аккуратно положил алмаз на покрывало. Если те камни были настолько же хороши, как этот, ему было почти понятно, отчего из-за них случалось смертоубийство. Получалось — дед Келебримбора их действительно сделал, а все родичи и вправду погибли, пытаясь вернуть себе. — И — что, — он поднял глаза от рукотворного алмаза, и понял, что Келебримбор всё это время смотрел на него, — неужели они были… ярче? — Сядь, — Келебримбор указал на постель рядом с собой, и Нарви послушно сел — кровать у эльфа была почти по-гномьи низкая. — Я ведь тебе показывал раньше кое-что через связь разумов, — медленно проговорил Келебримбор. — Может быть теперь получится… более или менее связная картинка. Дай руку. Ладонь эльфа легла ему на запястье, пальцы чуть сжались… Смотреть глазами эльфа — как смотреть сквозь кривое стекло; всё слишком расплывчато, или — напротив — слишком четко, слишком цветное или всё подкрашено каким-то странным цветом… Или — это так, словно их сознания — две не совсем подходящие части в механизме — сцепляются не вполне и зубцы шестерней проскальзывают с неприятным трением. Нарви не любит этого, но сейчас мучительно ловит картинку в фокус и видит — просторную тёмную комнату. На окнах задернуты шторы, но сквозь щели всё же пробивается свет — слишком яркий и слишком серебристый для лунного. Нарви отвлекается на мгновение на странное ощущение — он меньше, чем на самом деле, и его держат на руках, — а затем переводит взгляд на руки возникшей перед ним фигуры — простые серые рукава, вышивка серым по серому. Длинные, по-эльфийски изящные пальцы сжимают тонкий, очень простой обруч с тремя открытыми гнездами для крупных драгоценных камней. А потом появляется — ниоткуда (слишком трудно представить, что его достали из шкатулки, стоящей рядом на высоком столике) свет — неумолимый, почти невыносимый, кристально чистый и слишком настоящий, чтобы существовать. Нет ничего более мягкого, чем этот свет — и ничего более прочного, и нет ничего, с чем его можно было бы сравнивать — ни с холодом горной реки, ни с солнечным теплом, ни с теплом любви, ни с ясностью понимания, потому что он — всё из этого, и ничего из этого. Если бы это был рассвет — то суть всех рассветов, которых с надеждой, во все века ждут измученные тьмой, если родник — то смысл всех родников, к которым приходишь, изнывая от жажды. И эльф, поднимающий голову, увенчанную сиянием — прекрасен, точно древнее божество, которых эльфы, говорят, видели в лицо — какой-то красотой вне времени, смысла и слов, бьющей наотмашь и режущей, словно нож… … если бы слияние сознаний и впрямь было бы механизмом с шестернями, они соскальзывали бы друг с друга с пронзительным визгом ломающихся зубьев. Келебримбор рвет связь разумов, но Нарви тянется продлить видение, и оттого успевает увидеть падающее куда-то вбок и вверх то же самое лицо — наполовину искаженное гримасой боли, наполовину превращенное в черно-красную обожженную маску. Он удивился, что мир остался таким же, как был, и даже пальцы Келебримбора на его запястье не были сжаты мертвой хваткой — лежали свободно, и тот только украдкой вытер о подушку выступивший на лбу пот. — У вас похожие руки, — сказал Нарви, мельком удивляясь, что язык ему повинуется — и, кажется, просто чтобы что-то сказать. — Так и есть, — ответил Келебримбор так же отстраненно, — а ты, кстати, теперь гораздо лучше умеешь поддержать связь. — Прости, ты не хотел показывать мне, как умер твой дед, и я… вроде как подсмотрел, — отчего-то попытался оправдаться Нарви. — Не хотел, — Келебримбор закусив, облизнул пересохшие губы. — Я и сам себе не хочу иногда этого показывать. Когда он умер, мне показалось, что убито само мастерство, и больше ничего не будет, остались только крохи прежнего общего дара, и… иногда теперь, когда я терплю неудачу, это возвращается само собой. И глупо — и ничего не поделаешь. Келебримбор протянул руку к столику у кровати — за серебряным кувшином с водой, и Нарви поторопился придержать его с другой стороны, чтобы вода не расплескалась. — Я не совсем понял, — проговорил Нарви, преодолевая колебания, помогая эльфу напиться, — почему ты сказал, что дар был общим? Это прозвучало так, — он замолчал, осторожно подбирая слова, — точно у вас, эльфов, ребенок — это яблоко, которое навсегда остаётся на яблоне и никогда не падает. — Не знаю, — проговорил он, — это глупо прозвучало, я знаю, всё, что я сегодня сказал, вообще звучит глупо, но… когда кто-то из родичей погибал, мне казалось, что от целого отрезали часть, и мой собственный мир навсегда лишился… отваги. Хладнокровия. Острословия, решимости, стойкости, слова и песни, и я остаюсь немым и нагим в темноте. Брошенным, как конь греха в горах. — Опять ты говоришь загадками, Зигильдар, — проворчал гном, — стоило тебе только очнуться немного, и ты опять плетешь из слов какие-то кружева… — Прости, Нарви, — Келебримбор прикоснулся к руке гнома всё ещё горячими пальцами и удобнее откинулся на подушку. — У здешних людей раньше, давно, был странный обычай. Позже он исчез. В вечер зимнего солнцестояния они выбирали из табуна хорошего вороного коня, украшали его, и до рассвета, входя в стойло по очереди, рассказывали о том, что совершили за год неправильного, а с рассветом коня уводили в горы и отпускали. Они считали, что все грехи года уезжали от них в его седле. Иногда мы находили в конце этого дня коней разбившимися или почти при издыхании… — И что же? — спросил Нарви, когда пауза показалась ему слишком уж затянувшейся. — Ничего, — Келебримбор встряхнул головой, — первого я выходил сам, и он верно мне служил, да и потом я иногда нарочно ходил в горы. Это неважно, Нарви, — он улыбнулся, и вновь замолчал. — Ты думаешь, что твои родичи навьючили своими грехами тебя? — осторожно спросил Нарви чуть погодя. Эльф внимательно посмотрел на него. За окном начинало темнеть, вечер заливал комнату матовой синевой, и на лицо Келебримбора легли тени и отсветы удивительного камня, который так и лежал между ними на покрывале. — Нет, — сказал Келебримбор спустя некоторое время. — Мечтами. Все свои грехи они взяли с собой, — он склонил голову, — и от этого долга мне не отделаться, всего лишь пытаясь смешать свет земной и небесный в нужной пропорции. Он протянул руку и поднял светоносный алмаз с покрывала, протягивая его Нарви на открытой ладони. Свет струился по линиям руки — странным, неверным отблеском красоты из видения. — Как ты думаешь, ты мог бы… найти его где-нибудь там, рядом с мифрилом? — Ты никак хочешь, чтобы мои соплеменники срыли Баразинбар, а после Зирак-зигил и Бундушатхур, пытаясь найти ещё один? — фыркнул Нарви. — И всё же — возьми, — эльф перекатил камень с ладони на ладонь, и сжал на нём пальцы Нарви. — Я хочу, чтобы ты — или твои потомки — сохранили его, пока мне не перестанет быть тяжело от мысли услышать: «Келебримор пытался повторить работу Феанора и не смог». Мне просто стоит, в конце концов, смириться с тем, что я никогда не сделаю ничего подобного. — Послушай, — сказал Нарви, — даже я не могу сплести золотую цепь, если у меня недостаточно золота. Такого света больше нет в мире. — Тоже правда. — Я отдам его тебе, как только ты захочешь, — пообещал Нарви. — Не захочу, — эльф покачал головой. — Это… твой конь греха? — неожиданно даже сам для себя спросил Нарви, вновь взвешивая кристалл в ладонях. — Может быть, — серебристые глаза эльфа странно блеснули, — ты всё понял. — Хорошо, — Нарви кивнул. Помолчал, решаясь. — Но я всё же должен заплатить, чем могу. Моё имя — Гунзарзинхар. — А ты не должен был этого делать, — удивленно сказал эльф. — Ты — тоже не должен был рассказывать мне ничего из того, что рассказал… хотя, право слово, я хотел всего лишь обсудить с тобой конструкцию петель для Эльфийских врат. — Завтра с утра, обязательно, Нарви, — кивнул Келебримбор, — а пока… ты можешь пользоваться всем, что найдёшь в доме… да и на кровати мы легко поместимся. Разве что, если я вдруг снова застыну, тебе придётся меня встряхнуть. Он так до самого конца жизни и не решился огранить живой свет, как ему мечталось. *** Клонило в сон. Смешать раствор так, чтобы он почти не отличался от породы и заделать Камень в забое, где завтра должен был работать Траин, так, словно тут он всегда и был — вроде несложное было дело, но Льот провозилась с ним половину ночи — гораздо дольше, чем она иногда оставалась в шахте вечером, чтобы слушать породу. Следующую часть ночи, почти до побудки, она проворочалась на своём тюфяке — то ли сокрушаясь, что попусту подарила своё наследство, то ли опасаясь того, что Камень так и не найдут. И вот теперь она не сколько работала, сколько клевала носом и прислушивалась. Но всё было как обычно — доносились окрики проходчиков, звонкие удары кайла по камню, хрусткий шелест осыпающегося из-под него камня, да скрежет и стук тачек, на которых возили руду и пустую породу. Когда в обычную рудничную музыку всё же вплелись взволнованные голоса, она даже засомневалась — не мерещится ли ей то, что она хотела услышать. Льот выждала ещё немного и выбралась из пещерного хода. Траин стоял у подъёмной клети, так и держа сияющий алмаз, кто-то из окруживших его гномов размахивал руками, сзывая всех выглянувших на шум переполоха. И когда её король повернулся к ней и воскликнул: «Смотри, Льот!» — у него на лице было такое по-детски радостно-восхищенное выражение, что она рассмеялась.