Свет и пламя

Свет или пламя — странный выбор. Не так ли? Странный — потому что свет, в конечном счёте, происходит из пламени, а пламя, не ставшее светом, сжигает само себя. — Кто здесь? — осторожно спрашивает Энакин. Странный отпечаток в Силе. Слишком мощный, нетипичный, нехарактерный. Незнакомый. Сила сияет, словно шлейф из звездного света, словно холодный протуберанец неизвестной звезды. Он не может сказать, пугает это его или завораживает. Странный гость не отвечает, но, как будто, и не торопился напасть, и Энакин, наконец, щелкает пальцами, включая свет в мастерской. И ощущает странное иррациональное разочарование. Это всего лишь мальчишка — не старше самого Энакина, когда его нашел Квай-Гон. Черноволосый, белокожий и светлоглазый, он сидит на краю рабочего стола, вертя в пальцах кайбер-кристалл. — Привет, — говорит он, вскидывая голову. — Я уже устал ждать, пока кто-нибудь придёт. — Я, — отвечает Энакин, — пришёл, а вот откуда здесь ты, я понятия не имею. И он действительно не может понять, как этот… осколок звезды умудрился просочиться сквозь двери с кодовыми замками, не оставив никаких следов взлома. — Я тоже, — фыркает тот, — я прятался в кладовой, а попал сюда. А что это за камень? Интересный. Я таких никогда не видел. Он подбрасывает кристалл на ладони, и встряхнув головой, убирает с глаз коротко обрезанные пряди. И что тут ещё можно сказать? — Это кайбер-кристалл, — невесть почему начинает объяснять Энакин, — нам они нужны для того, чтобы делать световые мечи. Несколько мгновений гость просто смотрит на него внимательными светлыми глазами. Потом удивлённо приподнимает брови. — Меч — это, кажется, оружие, но как можно сделать меч из света? Я не понимаю. Энакин молча берет со стола старый световой меч, оставленный ему Оби-Ваном в качестве образца, и показывает, активируя. Мальчишка подпрыгивает, едва не приземляясь мимо стола. — Ух! — восклицает он, — А как это сделано? Можно я посмотрю? А зачем это нужно? Вопросы не перестают сыпаться из него с такой скоростью, что Энакину только и остается, что объяснять и показывать. Он понимает, что вряд ли стоит вот так передавать неизвестно кому секреты Ордена, но глядя, как мальчишка вертит в руках плату контроллера, озадаченно пробегая длинными чуткими пальцами по дорожкам и микросхемам, не может отделаться от мысли, что просто никак не может задать правильный вопрос. — Это…, — задумчиво отмечает, наконец, гость, — очень сложно сделано. Как вышивка. Глаза у него закрыты, точно он пытается понять что-то только на слух, как слепой. — Но вот это… — он вдруг снова фыркает и прикрывает рот рукой, — ведь кремний? Очень странно… — он снова щурится, — ничего не могу разобрать, слишком мелко. — Ты, — спрашивает Энакин, — с какой ты планеты? Какой ты расы? Сила. Не может быть какой-то другой Силы — только одна. И так феноменально и нестандартно одарённая раса не могла остаться незамеченной Храмом, даже если её представители были бы признаны неспособными к обучению. Просто не могла. Серебристый взгляд останавливается на его лице. — Планета? — удивлённо спрашивает его обладатель. — Что это такое? — Только не делай вид… ты и правда не знаешь? Они — называющие себя нолдор — ещё даже не летали к звездам, и сколько бы Энакин не рассказывал о планетах и кораблях, он не может понять, как мальчишка попал сюда. Остаётся только спрашивать снова и надеяться получить какой-нибудь внятный ответ. — Это потому, что… мама умерла из-за меня, из-за того, что я родился, — говорит мальчишка, запуская руку в волосы. — Мне так хотелось оказаться… не собой и не там, а подальше оттуда. — Индис — это новая… пассия, — высказывая это предположение Энакин чувствует, что выбрал, возможно, не то слово, — твоего отца? — Она его жена. — Такое иногда случается, — произносит Энакин, чувствуя, что говорит вещи, от которых никому — даже ему самому — не станет легче, зато уверенный, что говорит чистую правду. — Этот мир… он устроен так, что в нём всё меняется, и… умирает тоже всё. Даже… — ему совсем не хочется говорить это, но он не может не вспоминать о мёртвом солнце, — даже свет. — Свет… тоже? — голос у мальчишки вдруг начинает дрожать: кажется, тот готов расплакаться. Энакин кивает. От выражения лица собеседника ему вдруг хочется потрепать того по волосам, но мальчик опускает голову, вертя в пальцах кристалл. — Я… не хочу, — говорит он тихо, почти шепотом, — у нас ведь… не умирают. Только мама, но все как будто стараются поскорее об этом забыть. Даже отец. И я… не могу её найти, — мальчишка прикасается ко лбу, — не чувствую её. Энакин садится на угол стола рядом с ним, инстинктивно нащупывая легкий след в Силе, уводящий далеко отсюда. Это движение… словно подергать нитку, переброшенную через пропасть и получить лёгкий ответный рывок. Всё в порядке, там, и он облегченно переводит дыхание, накрывая своей небольшую руку с тонкими пальцами, соображая, что так и не спросил, как зовут его гостя. Под руками — пустота, и только коротко ударяется о стол нагретый ладонью мальчишки кайбер-кристалл, на мгновение повисший в воздухе без опоры. *** Медленно, медленно! На Татуине они будут только через день, и это — во имя всех божеств со всей галактики — слишком медленно. Лихорадочное возбуждение не отпускает, не помогают даже медитации, а из всех огней, зажженных Силой, для него сейчас важен только один — что мерцает, как огонь на ветру, но никак не может угаснуть… Свет заливает просторную пустынную улицу, по которой он идёт, словно точно зная — куда, и он ни разу не видел этого города, белокаменные мостовые которого сбегают с холма. Это место похоже на Набу — и не похоже ни на что. Он поднимает голову, и не видит в небе солнца — только мягкую, отражающую свет синеву, удивляясь этому, а затем сворачивает с улицы в чей-то вымощеный камнем внутренний дворик, повинуясь мягкому прикосновению Силы — знакомому импульсу. — Здравствуй, — говорит ему давний знакомый. Он изменился. Вырос. — Что-то случилось? — спрашивает он. — Ты, кажется, едва находишь себе место, и у тебя такое же лицо, как у моего сына, когда он чем-то расстроен. — Случилось, — медленно говорит Энакин. Трудно поверить, что у такого юного человека может быть сын. — Можешь не рассказывать, — бросает тот, другой, поворачиваясь к нему спиной и уходя в дом. Когда он возвращается, у него в руках — два затупленных тренировочных меча, один из которых он бросает Энакину. — Мне хотелось проверить, — почти задумчиво говорит он. — Я не буду… нарочно использовать Силу, — обещает Энакин, и не сдерживает обещания. Потому что его противник Силу не использует, он как будто живёт в ней, в потоке, атакуя и уворачиваясь, уходя от воздействий Силой и меча — всё быстрее и быстрее в стремительном танце, который был бы почти не виден глазу обычного человека. Наконец, они роняют оружие и падают рядом на траву. — Помогло? — интересуется его собеседник и противник. Не то, чтобы мучительное беспокойство отступило, но, пожалуй, притупилось. — А ты? — спрашивает Энакин. — Должно быть… беспокоился о чём-нибудь ещё? — Кто-то здесь мутит воду. — говорит тот. — Никому нельзя верить, но если кто-то начинает утверждать, что он, единственный достоин доверия, в отличие от прочих, ему можно верить ещё меньше, чем всем остальным. — Моя мать попала в беду, и я должен её спасти, — говорит Энакин, почти не опасаясь, что ему скажут что-то неуместное. — Будем надеяться, у тебя получится, — отвечают ему, — или, в конце концов, найдётся, тот, кому ты отомстишь. Тот, другой, успокаивающе кладёт ему ладонь на запястье. Энакин медленно встаёт, оглядывая собственную каюту и понимая, что вновь не успел спросить имя. *** Пламя боли окружает его, утихая лишь изредка — пламя и пустота. Он забывает — кто он, только боль и пустота внутри и снаружи. Он невесомо скользит над истоптанной землёй, окружённый пламенем боли и пустотой, и Сила ударяет — скрученная тугим пучком, лежащая в неживых руках точно кнут. Сила обвивается вокруг горла кого-то смутно знакомого, но потерянного — где-то там, за болью и пустотой, и от её пламенного касания кожа на шее у того обугливается с шипением и повисает красно-черными клочьями. На секунду ему кажется, что он смотрит в собственное лицо, но его волосы никогда не были черными, он никогда не носил рубахи, сплетенной из металлических колец — для защиты от примитивного оружия на какой-нибудь совсем отсталой планете. И всё же — это он сам, он, который пытается ухватиться неживыми пальцами за раскаленный камень, но хватает только того, другого, чей рот открывается в беззвучном крике, а кожа на груди снимается вместе с разорванной кольчугой и обгоревшими лоскутами подкольчужника, открывая чернеющие от огня ребра. Пламя пожирает их обоих — остаётся пепел и не остаётся имени, остается вечный красный отсвет на стенах резиденции на Мустафаре, и не остаётся его самого. И всё же — пламя становится светом: рано или поздно.