*
Освальд не помнил этого парня. В первые секунды после пробуждения — странного пробуждения, надо сказать — уж точно. Он очнулся в незнакомой комнате, в чужой одежде, в тумане, не понимая толком, что происходит. А над ним склонился парень, заслоняя собой свет, — впрочем, кто он такой и откуда взялся тут, Освальда не слишком волновало; порыв был один — бежать. Освальд дёрнулся, приподнялся на кровати, но голова закружилась тут же, тошнота подкатила к горлу… А парень — с какой-то безумной улыбочкой на лице — резко прижал его к подушке и вонзил в шею шприц. Туман вокруг сгустился, и фигура незнакомца потонула в нём.*
Второе пробуждение было не менее странным, но хотя бы спокойным. Освальд долго выкарабкивался из дремоты. Приятное тепло разливалось по телу, а веки не хотели размыкаться вовсе — спать бы и спать, нежиться в постели… чужой, между прочим, постели. Освальд открыл глаза, и муть вокруг превратилась в лицо. Широкая улыбка. И поднос со стаканом, который протягивал Освальду тот самый вчерашний парень. Да кто он такой вообще, что ему надо?! И какого хрена он… накачал Освальда наркотиками?! Двусмысленность ситуации незнакомца, кажется, не смущала ничуть. Он молча улыбался, держа в руке поднос, и разглядывал Освальда, как зверушку в зоопарке или своего прихворавшего питомца, — с любопытством и почти нежно. Присмотревшись к нему, Освальд проглотил все гневные речи, потому что, как ни удивительно, узнал его. — Эд, — закивал парень, просияв, — Нигма. Имя ни о чём Освальду не говорило. — Мы встречались в полиции. В полиции. Встречались. Клочки воспоминаний заворочались в голове: Нигма, Нигма, что-то знакомое, да… Давний день в полицейском участке вспыхнул перед глазами. А с ним появилось жгучее желание придушить поганца на месте. Ещё тогда он не понравился Освальду — слабоумный, что ли, загадки какие-то, улыбочки дурацкие… что-то непонятное в нём было, непривычное и потому бесившее до дрожи. — Вы верите в судьбу? — продолжал этот идиот. Судьба? Чего? Какая нахрен судьба?! Придушить Нигму захотелось ещё больше — за то, что приволок Освальда в свою квартиру, переодел, в постель уложил, одеялом накрыл… ну заботливая мамочка, иначе не скажешь! В том и было дело — никому, кроме матери, Освальд не позволял дотрагиваться до себя. Во всяком случае, с тех пор, как перестал играть роль ручного пингвинчика Фиш Муни. Никто не имел права прикасаться к нему, если он сам не дал на то своё разрешение. А он, разумеется, не давал, Нигме — точно нет! С другой стороны… Память возвращалась потихоньку, обрывками, эпизодами, и Освальд вспомнил: Нигма же спас его в лесу. Более того — сам Освальд жалким голоском умолял: «Помоги мне, пожалуйста!». От мыслей об этом стало ещё паршивее, но вроде как со спасителем надо говорить вежливо? Освальд честно постарался натянуть на лицо улыбку. Желательно такую же лучистую и добродушную, как у Нигмы. Парень светился весь, сиял, как уличный фонарь, словно в его кровати лежал сам Господь Бог, не меньше. У Освальда так улыбнуться не вышло, да вообще не вышло, честно говоря. Он не был рад этому любителю загадок и широких жестов; благодарности тоже не чувствовал. Освальд просто знал, что, если Нигма подойдёт ещё на шаг ближе, он просто разорвёт ему горло к чёртовой матери. Мама… При одном лишь слове Освальду стало больно. И физическая боль тоже не заставила себя ждать — на время отпугнутая наркотиками, она подкралась и вцепилась в тело, грозя разорвать на кусочки. Перед глазами всё поплыло, затряслись руки… какие уж тут попытки покалечить Нигму, Освальд и с кровати не поднимется в таком состоянии! Впрочем, он всё же попробовал, даже вцепился в рубашку парня ослабевшими пальцами… без толку. Он временно вышел из строя, и ничего пока с этим не поделаешь. А Нигма дураком не был и прекрасно это понимал. Его улыбка — которая уже немного пугала Освальда — стала ещё шире. Всем своим видом парень выражал ликование по поводу… а по какому поводу? Что Освальд Кобблпот, известный на весь Готэм преступник, валяется без сил в его постели? В конце концов, напомнил себе Освальд, этот Нигма работает в полиции, а особой симпатии к Пингвину (тьфу, дурацкое прозвище!) там никто не питал. — Я упомянул про судьбу. Со мной недавно, — глупый смешок, — произошла некоторая перемена. Вы спросите, какая? Освальд, слушая вполуха, не сводил с Нигмы глаз. Мало ли что взбредёт в голову этому ненормальному? А тот с выражением лица ребёнка, который получил в подарок долгожданный леденец, завёл рассказ о том, как начал убивать людей и как ему это понравилось. Сам же смеялся над своими словами, перемежал рассказ неожиданными «вау!», расхаживал по комнате, бурно жестикулировал… Освальд наблюдал за ним и не заметил даже, как увлёкся. Ну, было чем увлечься, правда. Сотрудник полиции Готэма, вроде как поборник справедливости и закона, с восторгом и придыханием рассказывает об убийствах, одним из которых была «любовь всей его жизни». Занятно. — Если хочешь убить меня — чего тянуть? Это станет долгожданным облегчением. Нигма тут же замахал руками, как бы отметая дикое предположение, и внезапно плюхнулся на край кровати — Освальд не успел отодвинуться; впрочем, отодвигаться было и некуда. — Что вы! У меня нет нездоровых намерений! — А какие есть? По мнению Освальда, нездоровые намерения у этого Эда Нигмы были. Слишком близко он сидел, слишком фамильярно обращался с Освальдом, слишком шумно вёл себя, слишком резко бросался из крайности в крайность… видимо, по кое-кому плачет Аркхэм. И что же, как оказалось, взбрело в эту сумасшедшую голову? Ему понадобился Освальд Кобблпот в качестве… наставника! Проводника по тёмному пути, так сказать, старшего товарища, который приоткроет для него завесу мрачной тайны, поможет познать прелести беззакония и насилия… ну и так далее, и тому подобное. Блеск. Искра интереса к Эдварду Нигме погасла, и Освальд собрался уходить. В самом деле, что ему делать с идиотом, возомнившим себя убийцей? Не знает он, не понять ему, куда ведёт эта кривая дорожка, какими потерями оборачивается, сколько боли приносит с собой… Освальд так и сказал Нигме и собрался уходить, но далеко не ушёл — сознание вдруг погасло в нём, как перегоревшая лампочка.*
Разлепив веки в следующий раз, Освальд увидел перед собой… человека с мешком на голове. Первым чувством было удивление, а вторым — какое-то обречённое понимание, что с такой занозой в заднице (непредсказуемой, невыносимой занозой), как Эдвард Нигма, чего-то подобного стоило ожидать. — Ну и кто это? Оказалось, Нигма (сияющий, как новенькая монетка) притащил к себе домой приспешника Галавана. Как ему это удалось, как он вообще разнюхал, что Галаван убил… убил его маму… Да к чёрту, Освальд не хотел ничего об этом знать! И предложение разделаться с тем, кто имел, пусть и косвенное, отношение к убийству матери, Освальда не зацепило ничуть. Убийство, месть… Освальд сполз с кровати, подошёл к мычащей что-то испуганное «жертве» — с ножом, который Нигма едва ли не силой сунул ему в руки, — посмотрел на этот нож, на сжавшегося в комок мужчину на стуле…. и не почувствовал ничего. Вообще ничего. Только смертельную усталость, лишавшую желания не то что убивать — просто двигаться. — Я устал, — бросил Освальд, швыряя нож в сторону, и снова закутался в одеяло. К чёрту… и Нигму, и Галавана, и этот грязный городишко — он поправится и уедет как можно дальше отсюда. Чтобы забыть. Чтобы боль в груди стала хоть немного меньше.*
Он проваливался в сон, всё глубже и глубже. Это был не кошмар, в котором мама умирала прямо у него на глазах раз за разом, это было тёплое, нежное видение, пронизанное звуками музыки. Той самой песенки, которую мама в детстве — далёкое и доброе время — напевала Освальду каждый вечер перед сном. Теперь, правда, голос был другим. Не мама, внезапно ожившая, пела любимую песню, а чёртов Нигма, примостившийся за клавишами пианино. Сначала Галаван, теперь это. Какого хрена Нигма лезет к нему в голову?! Но вместо того, чтобы накинуться на человека, посмевшего оскорбить память о маме, или хотя бы наорать на него, Освальд взял и начал откровенничать с ним. Внезапно. Неожиданно даже для себя. Рассказывать ему самые важные вещи, о которых не знал до этого дня никто, которые Освальд вообще никогда не произносил вслух. — Она пела мне и говорила: «Освальд, не слушай других детей. Ты красив и умён. И однажды ты станешь великим…» Слова вылетали прежде, чем он успевал подумать или остановить себя. Он просто изливал душу малознакомому, да к тому же на редкость мерзкому, парню, и в конце концов довёл себя до того, что глаза начали щипать слёзы. А Эдвард не смеялся, чего вполне стоило ожидать, не велел Освальду взять себя в руки, чего ожидать стоило тоже, а сидел рядом, слушал внимательно, с улыбкой, кивал и как будто… понимал? Сочувствовал? Быть не может такого! А потом Нигма ещё и стал «делиться наболевшим» в ответ. Опять завёл сентиментальную чушь о своей погибшей (от его руки, между прочим) возлюбленной, а после — совершенно неуместный монолог о любви. Любовь — слабость, нужно быть свободным от любви, ведь именно из-за этой слабости погибла мать Освальда… Что?! Да как он смеет?! Освальд не допускал ни на секунду, что Эд Нигма всерьёз может задеть его за живое, но сам не заметил, как схватил наглеца за воротник и прижал к горлу нож. Как этот ублюдок смеет?.. Эдвард не испугался. Ни капли страха на лице, лишь та же непрошибаемая уверенность; и слова падали, как камни, больно били Освальда по самым уязвимым местам, потому что… слишком много правды было в этих словах. Да, Нигма прав. Только тот, кто не любит никого, по настоящему силён, только такого человека можно назвать могущественным и свободным. А смерть матери, предательство и одиночество, как оказалось, вовсе не лишили Освальда желания стать королём Готэма. Это было похоже на возвращение из мёртвых. Усталость и апатия слетели, как засохшая шелуха; он с наслаждением вонзал нож в податливое тело, снова и снова, а рядом заходился в тонком хохоте Нигма, и так хорошо Освальду давно не было, таким живым он давно себя не чувствовал.*
Освальд проснулся в пустой квартире, с гудящей то ли от боли, то ли от долгого сна головой. Впрочем, настроение было самым радужным, и от плотного завтрака он, конечно, не отказался бы. Завтрак, на удивление, не ждал его на тумбочке возле кровати — а Освальд так к этому привык за последние дни. Эд порхал вокруг него, как курица-наседка, не давал лишний раз даже пошевелиться, приносил еду, лекарства и всё, что душа Освальда могла пожелать. Но сейчас, видимо, Нигма на работе, и приятному ничегонеделанию пришёл конец. Освальд нехотя выполз из-под мягкого, уютного одеяла и побрёл на кухню в поисках кофе. Или чего-нибудь покрепче. А ещё завтрака, желательно — готового. Изящно сервированных тарелок, как и дымящейся вкусным ароматом чашки, он не обнаружил, зато увидел пришпиленный магнитом к холодильнику листок бумаги. «Мистер Пингвин! — было написано на нём. — Чего мы делать не хотим, но и потерять — тоже? Правильно, работу. Служебный долг зовёт меня, и я вынужден вас покинуть. Надеюсь, вы благополучно переживёте моё отсутствие до вечера. Искренне ваш, Эдвард Нигма» В уголке листа был изображён маленький пингвинчик. Да, пингвинчик, чёрт его побери, с кретинской улыбкой на всю морду и сияющими глазками-звёздами. Освальд с отвращением швырнул бумажку в мусор. «Благополучно переживёте моё отсутствие…» Эдвард Нигма слишком много о себе возомнил, если думает, что может так фамильярно разговаривать с Освальдом Кобблпотом. И опять это идиотское «мистер Пингвин!» Кем, интересно, он считает себя для Освальда — закадычным приятелем, лучшим другом, должником на веки вечные? Ну, подумаешь, спас он Освальда от верной смерти, поговорили они немного по душам, человека почти вместе убили, велика заслуга, это ещё не повод… Освальд хмыкнул, не желая признавать, что Нигма его… озадачил. Не в первый раз — и уж точно не в последний. Обычный, кажется, парень, слегка поехавший головой, — но с ним было трудно, хотя всех прочих людей Освальд читал, как открытую книгу. Каждого человека можно было, чуть присмотревшись, наградить ярлыком: злой, жестокий, жалкий, ревнивый… и найти ключик к каждому. А вот о Нигме Освальд, как ни старался, не сумел бы сказать ничего, кроме «странный». И ещё — непонятный. Полный сюрпризов. Непредсказуемый. И Освальду это, надо сказать, чертовски нравилось. А в то же время — сбивало с толку и ужасно бесило. Завтрак пришлось готовить самому, а от этого как за время «болезни», так и в целом, Освальд успел отвыкнуть. Обычно ему готовила мама, или Бутч, или ещё кто-нибудь, имевший понятие, что делать со всеми этими кастрюльками, сковородками и тарелками. И тем более непросто было сориентироваться в незнакомом доме — откуда ему знать, где у Нигмы лежат ложки и вилки, где найти хлеб, не звонить же, в самом деле, с такими дурацкими вопросами?.. Но после продолжительных — и бесплодных — поисков горчицы, которая была сейчас Освальду совершенно необходима, он сдался и набрал номер Эда. — Ну что тебе?! Эд звонка явно не ожидал и разозлился. И почему-то такая реакция чрезвычайно порадовала Освальда. Он с большим удовольствием испытывал терпение Нигмы ещё несколько раз. По всяким пустячным поводам — как включить это, как найти то… Ему нравилось слушать недовольный голос Эда и представлять, как Нигма заслоняет телефон рукой, оглядывается по сторонам — не подслушивают ли коллеги — и прикладывает все возможные усилия, чтобы никто не догадался, кто именно ему звонит. Мысль о Нигме, сидящем весь день, как на иголках, и проклинающим его, Освальда, была привлекательна. Даже очень привлекательна. «Это тебе за пингвина!» — злорадно подумал Освальд. — Давайте договоримся, — сразу с порога начал Нигма, хлопая дверью. — В моё рабочее время вы не звоните, мистер Пингвин! — А что, — Освальд скрестил руки на груди и изобразил как можно более пакостную улыбку, — боишься, как бы тебя не раскрыли? Представь заголовки в газетах: «Сотрудник полиции Готэма укрывает самого опасного преступника последних лет!», «Исчезновение Кристин Крингл раскрыто!»… да ты станешь сенсацией, Эд! Конечно, целью этих насмешек было вывести Эдварда из себя. Нащупать слабые струнки в душе, поиграть на них вдоволь — пусть он разозлится, выкинет что-нибудь эдакое, покажет зубки, даст слабину… со всеми и всегда Освальду это удавалось. Со всеми, но Нигма был сам себе на уме и на язвительные шпильки внезапно ответил улыбкой. Дружелюбной и лучезарной. Правда, и скрытого злорадства в ней было не меньше, чем радости. — Сенсацией, как вы изволите выражаться, мистер Пингвин, я непременно стану. Но не таким способом. И немного… позже. Хм. Неужто в голове этого странного парня уже вертятся какие-то злодейские шестерёнки, строятся коварные планы?.. Любопытно. Крайне любопытно. А вечер они провели за игрой в загадки. Освальд назвал бы идиотом человека, который сказал бы ему, что он, король — ну, пусть будущий король — Готэма, будет сидеть на стареньком диванчике в чужом доме и подыгрывать какому-то ненормальному любителю загадок. Нигма, после вкусного ужина, приготовленного им — ничуть не похожего на горелые ошмётки, которые получились утром у Освальда, — предложил «немного развлечься», и Освальд просто… не успел отказать. Хотя, кажется, такому, как Эдвард Нигма, отказать было невозможно в принципе — он возьмёт да и повернёт ситуацию так, словно ты согласился сам. Именно таким образом он истолковал недоумённое молчание Освальда как согласие. И вот… — Меня никогда не было, меня всегда ожидают, меня никто не видел и не увидит, и всё же на меня полагаются все кто живёт и дышит... так кто я? — спрашивал, ухмыляясь, Нигма. А Освальд отвечал, помедлив секунду: — Завтра. И так много, много раз подряд. Загадки не надоедали Эдварду, он, кажется, мог вспоминать (или выдумывать) их бесконечно; Освальд представлял, как, должно быть, он выбешивал этим своих коллег в полиции. Самого Освальда он, впрочем, уже не бесил… ну, разве что самую малость. Нет, Освальд чувствовал себя до странности спокойно, сидя в кресле и прихлёбывая чай из дурацкой кружки с медвежонком (хорошо хоть не с пингвином). Этот вечер загадок получился даже уютным, пожалуй, — глупым и бессмысленным, но всё же уютным. Что-то подобное — подумалось Освальду — он испытывал в последний раз в детстве, с матерью, когда она пела ему песенки и говорила: «Не слушай других детей, Освальд… они не видят, кто ты на самом деле… а я вижу… и я люблю тебя…»*
Нигма сидел за своим потрёпанным пианино, перелистывая тетрадку с нотами, а Освальд переминался с ноги на ногу возле и чувствовал себя как идиот. Конченый. И совсем уже спятивший, наверное, — иначе зачем он вообще согласился?! — Ещё раз. Уточню. Ты предлагаешь мне… нам… петь? — Неужели, — усмехнулся Эд, — мысль о пении смущает вас больше, чем убийства, мистер Пингвин? — Не смущает! — тут же возмутился Освальд. — Просто я… И ощутил себя ещё большим дураком. Ну, какого же чёрта он оправдывается перед этим… этим… — Другой вопрос, — быстро проговорил он, чтобы скрыть свою растерянность. — Зачем нам нужно это делать? Ты ведь, кажется, хотел… искусству убивать у меня научиться? Какое отношение к этому имеют песни? — Самое прямое, — серьёзно ответил Эд, то ли не уловив иронии, то ли решив, как всегда, не обращать на неё внимания. — Разве вы не знаете, мистер Пингвин, что пение помогает справиться с болезнями и депрессией, а ещё улучшает наше… — Стоп. Хватит. Если я захочу набраться мудрости — почитаю энциклопедию. — Ладно, — легко согласился Нигма, ни капли не обидевшись, и вдруг повернулся к Освальду. Его лицо так и сияло счастьем. — Но я не назвал вам главную причину. — И в чём же она?.. — Занятия творчеством укрепляют близкие отношения между людьми, — торжественно произнёс Эд и вернулся к перебиранию клавиш на пианино, довольный, как ребёнок. Освальду осталось только ошарашено пялиться на него. Близкие отношения?.. — Эд, — тихо позвал он. Нигма взглянул на него, вопросительно приподняв бровь. — Знаешь, Эд… хватит мистеров Пингвинов. Зови меня просто Освальд. Они действительно провели пару часов за распеванием нелепых песенок, словно малыши-второклашки на уроке музыки. Голоса и слуха у Освальда не было, у Эда, впрочем, тоже; их вокальные упражнения напоминали скорее состязание, кто кого перехрипит. Но получилось, как ни странно… весело. О Нигме и говорить нечего, он сверкал улыбками и заходился в приступах беспечного хохота каждые пять минут, а Освальд поймал себя несколько раз на том, что улыбается тоже. И полная бессмысленность этих песнопений уже не имела никакого значения. Были и ещё вечера, посвящённые музыке. А потом — шахматы, в которых Освальд ничерта не понимал, а вот Нигма играл блестяще и потому доводил Освальда до бешенства. Потом — настольные игры, которых у Эда по шкафам обнаружились целые горы, от совсем детских до таких, над которыми можно было сломать голову; во всяком случае, Освальд ломал, а Нигма их щёлкал, как орешки, без малейших усилий. Случались у них, на удивление, и откровенные разговоры. Освальд не ожидал повторения того, что было, когда он валялся в полубессознательном состоянии, вспоминал маму и жалел себя; уж он-то, во всяком случае, изливать душу перед Нигмой больше не хотел. Но однажды сам Эд взял и ни с того ни с сего рассказал ему о своей жизни, включая историю с Кристин Крингл. Теперь уже без смешков и диких восклицаний, зато в подробностях, с деталями, от начала до конца. Как они познакомились, как он влюбился в неё с первого взгляда (ну как же иначе), а она долго не обращала на него внимания, как он убил «этого ублюдка Догерти», который был с Кристин «непозволительно жесток», как… Это было… впечатляюще. Освальд, при всём своём опыте по части убийств и убийц, не смог не восхититься. Эд говорил о любимой девушке спокойно, ровно, ни капли не сожалея, да что там — даже любуясь собой, гордясь своим поступком. Да, Кристин жалко. Да, всё могло быть иначе. Да, он хотел бы обойтись без этого. «Но я принял себя, — говорил Нигма с лихорадочным блеском в глазах, — я понял, кто я есть на самом деле… кем всегда был. И однажды они узнают об этом». Под «ними» Эд подразумевал всех, кто видел в нём нелепого парня с дурацкими загадками, едва заметную тень в полицейском участке и больше ничего. Нигма менялся — становился жёстче и даже страшнее, — когда говорил о «них» и о том, как «они» пожалеют. Он докажет им. Он посмеётся над ними, как они смеялись над его загадками, его словами, его безответной влюблённостью… Он докажет, лишь дайте время. Освальд сидел рядом с Нигмой и слушал очень внимательно… не только потому, что этот парень всё больше занимал его, всё больше вызывал интерес. Просто ему было понятно и близко это: показать, доказать, отомстить… Не потому ли и он сам делал то, что делал? не о том ли думал каждый день в услужении у Фиш Муни и в другие моменты, когда жизнь поворачивалась к нему спиной? По иной причине, но и Освальда Кобблпота всегда считали странным. Смешным. И ни капельки не опасным. Что ж… они все ещё не знают, как сильно ошибаются. — Они не знают, — незаметно для себя пробормотал Освальд вслух. И Нигма, который, конечно, понял, о чём речь, неожиданно сделал странное — потянулся и накрыл руку Освальда своей. — Но узнают очень и очень скоро, правда… Освальд? Освальд руку выдернул и быстро кивнул, отодвинувшись от Нигмы на другой край дивана.*
Освальд стоял перед настенным зеркалом в ванной и разглядывал себя. Его тело, что уж скрывать, и в лучшие времена особыми достоинствами не блистало, а сейчас, с россыпью позеленевших синяков и слегка заживших царапин, впечатление производило совсем отталкивающее. Освальд скривился и отвернулся от зеркала. Смотреть на себя без одежды он вообще никогда не любил. — Любуетесь собой, мистер Пингвин? Он вздрогнул, уронив зубную щётку в раковину, повернулся и встретился глазами с Нигмой. Довольным, как всегда, и ничуть не озабоченным такими понятиями, как «вежливость», «личные границы» и «нужно постучать, прежде чем входить в занятую кем-то ванную комнату». Вероятно, Нигма считал, что они уже находятся в достаточно близких отношениях, чтобы плевать на всё это. — Какого чёрта, Эд? И я же просил не… — Хорошо-хорошо, — Нигма поднял руки в примиряющем жесте и как-то даже ласково повторил: — Любуешься собой, Освальд? Этот вариант не понравился Освальду ещё больше. Тем более он запоздало осознал, что стоит перед Эдом… голым. Совсем голым, даже полотенце вокруг пояса обернуть не успел; а Нигма, чёрт бы его побрал, окидывает Освальда взглядом, полным любопытства. Ну и что его так заинтересовало на этот раз?! — Я… — хрипло начал Освальд, запутался в словах и проклял сам себя за жалкий, просительный тон — как будто ему, Освальду Кобблпоту, надо о чём-то хоть кого-то просить! — Мне… не особо приятно, знаешь ли, когда ко мне вот так врываются, Эд. — Ага, понял, — с серьёзным видом кивнул Нигма. — Больше не буду. И тут же испарился, одарив улыбкой на прощание и очень аккуратно, почти бесшумно прикрыв за собой дверь. Ещё несколько минут Освальд стоял и пялился в эту дверь, не слишком-то веря, что Эдвард Нигма, самый бестактный человек на свете, действительно понял и больше не будет. С него станется… Когда Освальд вышел из ванной, Эд устроился в кресле с чашкой кофе, а на столике дымилась ещё одна чашка, услужливо приготовленная им для Освальда. Милый жест заботы и внимания — Нигма нередко делал такие, и Освальд не знал, то ли они приятны ему, то ли безумно раздражают. И снова Эд бросил на него этот невыносимый взгляд — оценивающий, любопытный, как будто сделал в своей странной голове некие выводы и теперь искал им подтверждения. — Ты так и будешь в ней ходить до скончания времён? Под «ней» имелась в виду рубашка, в которую Эд любезно облачил Освальда в тот день, когда притащил его, обессиленного, из леса. Одежда самого Освальда, порванная и запачканная кровью, отправилась в мусор. Носить чужие вещи… это было слишком, и Освальд кое-как свыкся с одной рубашкой, но что-то больше — нет, ни за что, увольте. На вопрос Эда он лишь пожал плечами, почему-то краснея. Ну что с ним, в самом деле, происходит, почему он так реагирует на самые невинные слова Нигмы?! — Ладно тебе, Освальд, — чуть насмешливо протянул Эд, изящно поднимаясь с кресла и направляясь к одежному шкафу. — К чему эта скромность, брезгливость, или что там ещё? Мы живём вместе больше недели. К слову, если хочешь знать… Освальд ничего не хотел знать, но Эда, само собой, это не остановило. — … я столько времени, как с тобой, не проводил даже с мисс Крингл. И уж точно я с ней не жил. В каком-то смысле, Освальд, наши с тобой отношения ближе, чем у любовников, так что — прошу! По дивану рассыпался ворох свитеров, рубашек, брюк, пиджаков, галстуков и прочего, прочего, прочего. Такой страсти к одежде Освальд как-то за Нигмой прежде не замечал. Впрочем, ни одежда, ни сам Эд, не умолкая тараторивший что-то, не беспокоили его сейчас; разум прочно зацепился за слово «любовники», вертел его так и этак и пытался понять, что же, чёрт возьми, Нигма имел в виду?! И вообще — вкладывает ли этот невозможный человек какие-то скрытые смыслы в свои слова, придаёт ли значение словам и поступкам? Может, они — просто очередной способ поиграть на нервах собеседника и загадать загадку?*
Жить у кого-то чужого в доме оказалось непривычно, а ещё непривычнее — называть это место домом. Не чужим домом. Не чьим-то. Своим. Из временного обиталища — пока не выздоровеет, пока не решит, что делать дальше со своей жизнью, — эта небольшая и не особо роскошная квартира стала для Освальда местом, из которого вовсе не хотелось уходить. И он не торопился. Задерживал, как мог, момент, когда всё же придётся, — хотя, по-хорошему, и здоровье пришло в норму, и силы вернулись, и апатия исчезла… сколько можно испытывать терпение Эда? Но Эд, кажется, и сам был не против. Не торопил. Не намекал, мол, пора бы и честь знать, затянулось наше вынужденное сожительство. А ведь, если призадуматься, ему-то какая польза от Освальда, он-то что получает взамен? Освальд же получал… очень многое. Все разговоры, дурацкие игры, песни, завтраки, загадки, шутки можно было назвать одним словом — дружба. Они с Эдом как будто дружили — друзья ведь проводят время вместе и чем-то таким как раз и занимаются, верно? О дружбе Освальд имел самое смутное представление. И тут, в доме Эдварда Нигмы, впервые задумался: а был ли у него вообще когда-нибудь кто-то, кого можно назвать другом? В детстве — безусловно, нет; ничего, кроме насмешек, от других детей Освальд не видел. Были и особо хитрые мальчишки, которые пробовали втереться к нему в доверие, изобразить понимание и принятие, чтобы потом… «Потом», правда, им ни разу не удавалось — Освальд рано научился разгадывать ложь. Позже… Были, конечно, соратники, верные, и кто-то из них даже не до первой серьёзной опасности, не до первого встречного, кто предложит больше денег или иных преимуществ. Имелись те, кому Освальд мог более-менее (с оговорками, с оглядкой) доверять, на кого мог положиться — тот же Бутч, например, но… друзья? Нет. Да и где теперь Бутч, где они все, когда Освальд в них так нуждается? Рядом оказался только Эд — чужой человек, которому, казалось, и дела до Освальда быть не может. Друг. Подходит ли это слово к Эду? А к кому подходит, если не к нему? Припоминался ещё Джим, но, при всех своих заверениях в дружбе и взаимных услугах, при всём желании, Освальд прекрасно понимал, что с ним у Джеймса Гордона — как и наоборот — ничего общего нет и не предвидится. Ни о каких близких отношениях между ними и речи не шло. В сухом остатке снова получался Эд. Только Эд. Хлопок входной двери и шуршание одежды, брошенной, судя по звуку, на пол, вернуло Освальда в реальность. Эд вернулся с работы — из полиции, куда зачем-то, несмотря на «внутренний переворот», продолжал ходить каждый день. Дела сегодня задержали его, было уже поздно, часов двенадцать, кажется; и только сейчас Освальд понял, что сидит и ждёт Эда. Хотя ему хочется спать, хотя он давно собрался лечь — вот же, и постель расправил… а всё равно сидит и ждёт, потому что привык проводить с Эдом каждый вечер. Уже недели две Освальд почти не выходил на улицу — разве что по ночам, прогуляться ненадолго, с большой осторожностью, чтобы никто не заметил; но ему и не хотелось выходить, ему не было скучно с Нигмой… с таким, как этот чокнутый загадочник, не соскучишься. И каждый вечер они проводили вместе. За играми, песнями и чёрт знает чем ещё. Освальд к этому привык, ему нравилось заниматься ерундой в компании Эда... и он не мог ответить себе на вопрос, сможет ли обойтись без этих глупостей, когда вернётся к своей обычной жизни. Ну что за идиотизм, в самом деле! Он не успел как следует разозлиться на себя — Эд вошёл в комнату. Точнее сказать, ввалился — он был, судя по всему, слишком пьян, чтобы нормально передвигать ноги. Глаза смотрели мутным и ничего не соображающим взглядом. — И с кем же ты так налакался, Нигма? — язвительно спросил Освальд, почти убедив сам себя, что вовсе и не ждал его, вовсе и не придумывал разные варианты, один другого страшнее, что могло так задержать пунктуального Эда. — Вечеринка… с коллегами… — заплетающимся языком пробормотал Эд, на ходу развязывая галстук и бросая его куда-то в угол. Он с большим трудом доплёлся до шкафа и опёрся на него, чтобы не упасть. «И на кой чёрт тебе эти коллеги?» — чуть не спросил Освальд. — «Если у тебя есть я» — чуть не добавил он. Это было ужасно глупо, неуместно и… нелепо даже, поэтому он поспешил выкинуть дурацкие мысли из головы. Нигма между тем отлепился от дверцы шкафа, сделал пару неверных, шатких шагов вперёд — и рухнул прямо на кровать, едва не придавив Освальда своим пьяным телом. — Вали-ка ты отсюда, Эд, и проспись хорошенько! — возмутился Освальд, но Эд то ли не слышал его, то ли, как обычно, не придал чужим словам особого значения. Он совершил неловкое движение и умостился на краешке кровати рядом с Освальдом, хотя она, кровать, была недостаточно широка для двоих. — Отосплюсь, — прошептал он себе под нос, и глаза его закрылись. Нигма заснул глубоким посталкогольным сном и точно уже не очнётся до самого утра. Можно было, конечно, скинуть это бесчувственное тело-бревно на пол, забрать себе спокойно всё одеяло и мирно уснуть. Но Освальд почему-то не сделал этого, даже сам не зная — а собственно, почему? Он отодвинулся подальше от Нигмы — чуть не навернувшись при этом с кровати, — и поймал себя на том, что… ему уже не противно. Так близко находиться к другому человеку. Терпеть другого человека в своей кровати. Наоборот. Совсем наоборот. Освальд посмотрел на Эда, и сердце почему-то заколотилось сильнее.