И это хорошо

В Петербурге было так, как может быть только в Петербурге. Прохладно, сумрачно и Петродворец возвышался над городом печальной инсталяцией из былой славы и пустых надежд. Дима поправил очки, застегнул плотнее куртку, и обернулся к Арсению. Промозглый и наглый ветер рвал пряди из небрежной челки, но губы Арсения, прихотливо изогнутые луком, улыбались, и морщинки вокруг глаз бежали лучиками к вискам. Если бы только Позов мог ответить себе, нахуя он приехал в Питер осенью!.. Хуже осени, может быть только осень в Питере. Осень Позов никогда не любил. А Питер тем более. Но он любил Арсения, а это уже было поводом. И это было хорошо. — Стало мне ведомо, — с задумчивой улыбкой сказал Арс. — Что ежели ночью темной ускользнуть, не прощаясь, из публичного места, немного походить по слякотному Невскому прошпекту, а потом свернуть в первый попавшийся темный переулок, то и выйдет, оказывается, полный Крауч-энд. То карла женского пола дорогу перебежит, то, напротив, высокий тощий субъект, чья рожа обставлена на манер Дуремарьей, в глаза заглянет, промычит с мукою утробной: «Почему?!» — да и сгинет. То черный арапчонок с белой мышью на плече мимо протопочет по гололеду, то старуха пьяная завопит: «Забирай, забирай мою жизнь, сволочь!» — да и убежит стремглав, делом слово не подкрепив. А в итальянском (якобы) ресторане девушка с глазами сомнамбулы принесет пиццу, на поверхности которой сморщились, скрючились черные щупальца нерожденных осьминожьих младенцев, да захохочет нехорошо на вопрос: «Что это?» — Действительно, глупый вопрос, — согласился Позов и тихонько подергал Арса за рукав парки, очень уж хотелось. — Бестактный и неуместный. А ты это к чему? — С Питером тебя знакомлю, — белозубо оскалился Арсений и схватил его за руку. — Побежали! И они побежали. Побежали вдоль по набережной, и брызги от их ног мелкой радугой зависали над лужами в призрачном свете низкого, совсем не греющего солнца. Позов не видел конечной цели и не разбирал дороги, и лишь когда Арсений залетел в темную подворотню, дальше, в такой же темный двор, в колодец, как водится в Питере, прижал Диму к грязной стене, стащил очки и лихорадочно покрыл поцелуями его лицо, безотчетно шепча что-то невыразимо нежное, лишь тогда Дима понял, куда они бежали. Они гнались за своим счастьем. Счастье было хрупкое. Выстраданное давнишней ревностью и пустотой на месте сердца. Сначала он не понимал, потом не мог, потом воспитывал дочь, так и оказалось, что счастье осталось с привкусом горечи, потому что в сорок с лишним тебе уже ничего не нужно, куда-то бежать, кого-то бросать, лгать, изворачиваться, прятаться по машинам. Это молодым можно. А в сорок покоя хочется. Спасало только то, что в отличие от Позова Арсений был молод душой, еще не выгорел и хотел, так отчаянно хотел присвоить его себе, что ему сам бог не был помехой. Ему был нужен Дима, с грузом памяти, взрослой дочерью, лысой макушкой и больной спиной. И это было хорошо. — Не думай, — потребовал Арсений, взглянув ему в глаза. — Прекрати. Дима. Где-то душераздирающе завопила кошка, ей вторил кошачий хор, из окон первого этажа несся благой мат, вокруг был черно-серый Питер и черно-серая осень, а Дима смотрел в глаза Арсения и от счастья ему хотелось плакать. Но слез не было уже давно. И это было хорошо. — Я не думаю, — заверил он, и по хулигански свистнул, вспугнув стаю жирных воробьев с ближней крыши. — А пойдем домой. Дождь собирается. Пойдем. Я сварю тебе «Огненный рай», мы включим «Прежде, чем мы расстанемся», я тебе расскажу, чем я жил до тебя, и когда у меня будет суд… все будет хорошо. С Питером я уже знаком. Мой Питер — это ты. Больше мне не нужно. Пойдем, Арс. Арс смотрел на него и улыбался. И это было хорошо.