Дыши

Закрываю за собой дверь с максимальной степенью осторожности – так, чтобы не было слышно ни единого шороха или скрипа. В темноте, подрагивающей лишь от размытого света фонарей, что заглядывают в окна, ориентироваться было трудно, но препятствия в виде разбросанной обуви и пакета с мусором я преодолеваю успешно: удается даже не врезаться в дурацкий угол, за которым всегда насмешливо пряталась дверь в гостиную. Раньше ты меня всегда ждал, встречал на самом пороге и атаковал шквалом несвязанных друг с другом вопросов, негодуя, почему я опять задержался после концерта; раньше ты мог сидеть со мной в гримерке до самого утра и хохотать, кривляясь в начищенные до блеска зеркала, раньше в моей жизни тебя было слишком много – так много, что и мне-то там места не оставалось. Теперь ты ложился в одиннадцать и лишь раздраженно морщился, когда я возвращался поздно, из-за чего тебе приходилось просыпаться и ждать, пока я лихорадочно раскидаю вещи по шкафам. В один момент я научился существовать в потерявшейся в ночи квартире так тихо, что ты даже не замечал момента, когда я забирался к тебе в кровать – только утром как бы невзначай ты без особого интереса спрашивал, во сколько я вернулся. А я чуть-чуть переживаю за тебя, самую малость: лишь чуть-чуть, потому что знаю, что ты Тсузуку, а потому в твоей голове всегда бушуют ураганы, не подвластные законам логики. Но сегодня что-то идет не так. Сегодня в гостиной работает телевизор. Заглядываю в проход и вижу, как ты сидишь на диване, подперев острый подбородок руками, и с подчеркнутым равнодушием смотришь в мерцающий экран без всякой попытки выцепить оттуда что-то ценное. Твои волосы чуть вьются и в голубоватом электрическом свете кажутся почти серебристыми, и это придает тебе сходство с уставшим призраком, из-за чего я не сдерживаюсь и слабо улыбаюсь: ты всегда занимаешь самые красивые роли, а мне приходится включаться в игру, правил которой я не знаю. Мягко устраиваюсь на диване рядом с твоими ногами и замечаю, как ворот черной рубашки впивается в твое горло – сейчас эта деталь видится мне чрезвычайно важной, почти решающей, а завтра я ее не вспомню. Ты пахнешь крепким кофе, что ты всегда хлещешь по утрам, пока я искоса рассматриваю твой профиль, и этот запах занимает больше моего внимания, чем твой тяжелый, сосредоточенный взгляд – деталей много, а ты лишь один. – Помнишь, как раньше ты приходил, а я сидел прямо на полу и курил, дожидаясь тебя по ночам? Говоришь тихо, но достаточно уверенно, глядя на меня лишь вскользь, будто и обращаешься не ко мне, а ведь раньше разговор первым ты не начинал никогда – да и вообще, вытянуть из тебя слово, когда ты был чем-то недоволен, было почти нереально. А теперь ты задаешь вопросы, а я вынужден тебе отвечать: конечно, я все это помню, ведь тогда я садился рядом с тобой и целовал тебя, а ты коварно улыбался, понимая, что снова взял меня на слабо. Иногда ты почти набрасывался на меня, даря безумные поцелуи и рваный шепот, а иногда отворачивался, мрачно хмуря красивые брови. А если тебя удавалось вывести на разговор, мы могли перешептываться всю ночь, говоря о самом важном, о самом великом – о нас. – Знаешь, сегодня попробовал сесть на пол, а это очень неудобно… Спина затекает, да и холодно. А после истерик болит голова, вот, – поджимаешь губы, задумываясь над собственными словами, и даже не смотришь на меня, хотя в твоих глазах проскальзывает огонек тревоги. – Я стал таким скучным, правда? Лишь секунду сижу в ступоре, а затем вдруг не сдерживаюсь и издаю странный звук – не то резкой вдох, не то короткий смешок: сразу после этого тянусь к тебе и прижимаюсь носом к твоей холодной щеке, раздумывая, перевести ли это в поцелуй или остаться так. Тсузуку, мой дорогой, неповторимый и горячо любимый Тсузуку, ты никогда не перестанешь выдумывать проблемы, ты никогда не перестанешь раскрашивать мир черными красками, которые я так старательно пытаюсь у тебя забрать, но у меня все никак не выходит: рисунки у тебя получаются удивительные. – Никакой ты не скучный: просто взрослый, – сдерживать улыбку не получается, а ты только смотришь с недоверием и пытаешь увернуться от моих губ. – Поверь, было бы гораздо хуже, если бы в тридцать лет ты продолжал валяться на полу. – Все так изменилось, – сдаешься и позволяешь мне устроиться рядом с тобой, хотя в лице ты особенно не изменился: только взгляд стал еще темнее, тяжелее, и на секунду мне показалось, что я чувствую каждый взмах твоих ресниц, как ураган на пустынном побережье. – Столько всего было, столько всего ушло. И вряд ли вернется. Начинаю что-то говорить, но ты даже не слушаешь: тянешься к столу и хватаешь пачку сигарет: делаешь все на автомате, не задерживаясь ни на одном действии, но я все равно вижу, что твои пальцы чуть подрагивают, будто ты боишься, что на каком-то моменте все-таки сорвешься. Люблю момент, когда ты подносишь сигарету к резко очерченным губам и вдыхаешь дым в первый раз, внимательно глядя на тлеющий огонек: в этом есть что-то магическое, чарующее – что-то, что сводит меня с ума раз за разом, как поблескивающие шарики ртути. Выдохнув мутный дым, прикрываешь глаза и с какой-то жалобной надеждой протягиваешь сигарету мне, едва не впечатав ее в мои губы, но я отрицательно мотаю головой и мягко отвожу твою руку в сторону, однако запястье твое так и не отпускаю: оно холодное и тонкое. – А раньше курили вместе, – открываешь глаза и в темноте смотришь на меня с укором, будто все проблемы сосредоточились в одной лишь сигарете. – Столько всего было раньше. А теперь уже не будет. Повторяешь это второй раз за ночь, и теперь уже я напрягаюсь, понимая, что и сам теряю связь с настоящим, но так и не нащупываю прошлое: зависаю где-то посередине. Я помню все, помню каждую деталь, каждый день, каждый час: помню все наши прогулки – в сизых закатах и цитрусовых рассветах, сырой осенью и цветущей весной; помню твои истерики и ругань, помню искренний хохот и лукавые улыбки, помню песни, которые ты сочинял мне дома и фото, которые мы делали везде, где бы мы ни оказались. Не забуду твои безумные, болезненные поцелуи и рваные стоны по ночам, не забуду твой шепот у моря и странный букет, что ты подарил мне ранним утром. Ты всегда выпивал мой кофе и любил подолгу сидеть в моей машине, говоря, что там особенный запах, ты ждал меня после каждого концерта и обижался, если я задерживался. А еще ты влюблен в августы едва ли не больше, чем в меня, потому что небо тогда становится особенного зеленого цвета. Случайно опускаю взгляд и вижу фотографию на тумбочке: черные, уже непривычно длинные волосы и твой взгляд – надменный, вызывающий, неповторимый. Непроизвольно тянусь к рамке, но ты жестко перехватываешь мою руку и подносишь ее к своим горячим губам. – Оставь мое фото самым нетронутым местом в нашей жизни. Знаешь, а светлые волосы тебе безумно идут, потому что ты сам по себе очень красивый, правда. Я скучаю по тому, что было, но я люблю то, что есть: твои скулы, что становятся острыми, как бритва, когда ты злишься, твои поджатые губы, твой внимательный, задумчивый, серьезный взгляд, полный водоворота безумных мыслей, в которых не жалко будет и утонуть. Это все не похоже на то, что было раньше – никаких общих деталей, никаких зацепок, кроме фотографий и воспоминаний, но мне хватит и этого, ведь ты-то рядом, а больше ничего и не нужно. Я хочу жить в настоящем и ловить с тобой каждую секунду, хоть ты и будешь бурчать, что не хватит и часа: ты всегда придумываешь самые изощренные проблемы, а я, как настоящий полководец, нахожу сложные решения, из-за чего ты делаешь вид, что немного злишься, а затем хитро улыбаешься. И я верю в наше будущее, которое не будет похоже ни на прошлое, ни на настоящее, но оно будет таким же ярким, таким же полыхающим – просто это будет другой огонь. Но я не знаю, как объяснить это тебе, ведь твоя ладонь в моих пальцах все такая же холодная, и я бесцельно растираю ее, пытаясь затем выводить какие-то тайные узоры на запястье. Ты хмуришься и смотришь в стену, даже не шевелясь, а я пристально смотрю на тебя с таким вниманием, что в один момент твое изображение начинает расплываться, но я готов любить тебя во всех измерениях и на всех уровнях. – Я так скучаю по тому, что было, – неожиданно поворачиваешься ко мне так резко, что наши носы сталкиваются, и твой встревоженный шепот отдается где-то на уровне моего сердца, растворяясь в крови и въедаясь в сознание. – Я так больше не смогу, я уже другой. – И не надо, Тсузуку, не надо. Просто будь, просто дыши, и этого достаточно. Хотя бы для меня. Опустившись на мою грудь, чуть поднимаешь голову и смотришь с легким недоверием, привычно щуря подозрительные глаза, в которых даже сейчас переливается та манящая, неповторимая искра – если бы вокруг твоего сознания вращались спутники, то этой искры бы хватило, чтобы осветить их всех. Глажу тебя по волосам и улыбаюсь, потому что я уже знаю, что делать дальше: тебя в свои планы я посвящать не буду, ведь иначе тебе будет скучно, а скучать ты не любишь. Привести свои мысли в порядок очень сложно, еще сложнее донести их до тебя так, чтобы ты врезался в них лишь раз и сразу все понял – в другом случае это все будет бессмысленно. Находиться рядом с тобой – будто беспечно лежать рядом с тикающим взрывным устройством и пытаться расслышать в этом финальном отсчете что-то, похожее на музыку: пожалуй, иногда через тебя я даже различаю не то сонаты, не то этюды, но это что-то мне безумно нравится. И я хочу, чтобы ты продолжал играть. Продолжал играть хотя бы для меня. *** Чуть не споткнувшись на очередной ступеньке, подхожу к тебе сзади и осторожно опускаюсь рядом: целый зал кинотеатра пустует, а ты сидишь на лестнице в боковом проходе, подперев подбородок своими холодными ладонями: на огромном экране идет какой-то старый мультик, и ты так увлечен действием, что даже не обращаешь на меня внимание. Сидим так, что наши колени чуть соприкасаются, но я почему-то смотрю в безлюдный зал, а не на тебя: было бы странно, если бы на киносеанс на четыре утра кто-то пришел, но почему-то ряды одинаковых пустых сидений все равно наводят на мысль, что даже сейчас время куда-то уходит. Когда я разбудил тебя час назад, ты чертыхался и недоуменно провожал меня взглядом, пока я кидал тебе твои вещи, говоря, что нужно поторопиться. В машине мы ехали молча, а затем ты вдруг полез целоваться, из-за чего мы целых два раза вылетели на встречную полосу – а говоришь, что повзрослел. Я до последнего не рассказывал тебе, куда мы едем, а ты назло выкурил целых три сигареты, вытряхнув весь серый пепел в мою машину: я даже не ругался – твои губы все равно складывались в улыбку, хотя глаза слипались на каждом повороте, а я так люблю, когда ты улыбаешься. Идея с кино тебе явно понравилась, хоть сонный контролер на входе и посмотрел на нас, как на идиотов: когда-то давно ты говорил, что любишь этот мультик, и я неделю искал хоть какой-нибудь кинотеатр, где его могли бы показать – нашел только сеанс в четыре утра. Но, кажется, раннее пробуждение тебя уже не беспокоит: уперевшись локтями в острые колени, ты сосредоточенно жуешь какую-то сладкую булочку, купленную по дороге сюда наспех, и смотришь на экран так внимательно, будто бы видишь это действие впервые – посмеиваюсь над тобой, а сам каждый раз разглядываю тебя так, будто никогда не видел. Прямо сейчас ты какой-то синеватый – или из-за света огромного экрана, или от недосыпа: это уже решать не мне. Твои волосы после подушки топорщатся в разные стороны, а на щеке еще даже остался отпечаток кровати – именно это веселит особенно сильно. Во всем происходящем – пустом зале, этом старом мультфильме, холодном осеннем рассвете, тебе, в конце концов – есть что-то невероятно уютное, невероятное значимое. Ничего важного сейчас не происходит, но я почему-то уверен, что именно этот момент я точно запомню надолго, именно этот момент останется в моей памяти, если ты вдруг куда-то исчезнешь. Я вспомню запах сладкого теста, твою мешковатую толстовку и этот мультик, и все встанет на свои места. Мой неповторимый, самый значимый и дорогой Тсузуку, я никогда не признавался тебе в бесконечной любви и не давал обещаний быть рядом всегда. И делать этого я, конечно, не буду. Но я хочу, чтобы ты знал, что так долго, как это будет возможно, так долго, пока мы захотим видеть друг друга, я буду будить тебя в четыре утра, я буду готовить тебе ужины, я буду водить тебя на море, чтобы посмотреть шторм, а ты будешь придумывать проблемы, чтобы мне не становилось скучно, и смеяться, как это умеешь делать только ты, чтобы я искренне верил, что этот смех только для меня. И никогда не сомневайся, что мы уходим в прошлое, ведь пока мы будем в этом нуждаться, я всегда придумаю что-то новое: найду новый кинотеатр, куплю новую булочку с корицей, открою новую планету – я всегда найду новые решения, а ты просто верь мне. Замечаешь, что я не смотрю твой мультик, и шутливо пихаешь меня в бок, после чего протягиваешь булочку, предлагая откусить: я не отказываюсь. Мы сидим в пустом зале совсем одни, и этот момент не принадлежит ни прошлому, ни будущему, ни даже настоящему: он принадлежит нам, и делиться им ни с кем я не собираюсь. Через несколько часов начнет рассветать, но мы будем где-то еще – в машине, небоскребе или даже дома мы все равно сумеем убежать от рассвета. Я чувствую твое дыхание на своей щеке. Дыши, и все останется на своих местах.