Джеймс Уилсон ненавидит свою жизнь. И Грегори Хауса тоже.
Точнее…
Он ненавидит Грегори за то, что он с ним делает.
Точнее…
Да, Уилсон определённо ненавидит Хауса.
Джеймсу больно. Он чувствует, как его сердце бешено бьётся о грудную клетку, готовое выскочить из неё, чтобы стало куда легче, но оно продолжает стучать, эхом отдаваясь в ушах.
Джеймсу совсем не больно. Просто он чувствует, как сердце раскалывается, готовое вскоре разбиться на тысячи мелких кусочков.
Но Джеймс продолжает улыбаться, опустив голову. Он несколько раз проводит рукой по шее, но так не решается поднять взгляд на своего друга; с губ слетает нервный смешок, и ему ничего не остаётся, кроме как делать вид, что всё в порядке. И ведь многие ведутся на это. Например, Чейз и Форман, что стоят неподалёку от него и выжидающе смотрят на парочку сидящих рядом. Они ведутся, потому что слишком наивные, потому что считают, что жизнь не бывает несправедлива, что все всегда должно быть правильно, без лишних изъянов. Все.
Но жизнь не бывает справедлива.
И, видимо, только для одного единственного онколога. Уилсон сам как один искривлённый, длинный, совсем лишний изъян. Даже не для того, кто сейчас сидит напротив него с таким задумчивым видом, словно не знает, что сказать, или просто не может подобрать правильных слов, чтобы не обидеть и лучше подготовить к тому, что его ждёт что-то плохое и что с ним все будет не очень-то и хорошо, если Джеймс ничего не предпримет в ближайшее время. Так не похоже на него. Джеймс в глазах Грега видит печаль, в то время, как Хаус не замечает ничего, кроме боли разочарования, которые не видит никто в глазах Уилсона.
Грег остаётся для всех всё той же сволочью, которой наплевать на всех. Но многие даже не подозревают — или же подозревают, но просто умалчивают об этом, — что он больше всех беспокоится о Уилсоне, спрашивает про его здоровье, помогает как может и даёт советы, в общем, очень заботится о нём, словно тот — маленький младенец в руках взрослого неумелого мужчины. И оно ведь понятно — старые друзья, за плечами которых не первый совместный год. Хаус не представляет свою жизнь без Уилсона, как и тот без него. Вот только…
Грег зовёт к себе Уилсона почти каждый день — иногда просто не хватает времени (однажды Хаус заявляется к Джеймсу прямо посреди операции, дожидаясь, когда все закончат, но тот лишь с криком выгоняет его). Хочет узнать о состоянии друга, вдруг тому стало куда лучше, и он не находится при смерти, как и предыдущий, и день до этого, и все прошлые дни. Как и сейчас.
Хаус просит открыть рот и расслабить горло, Уилсону с трудом удаётся сдержаться, чтобы не закашлять и не задохнуться, когда он перестаёт дышать. Грег достаёт шпатель и прикасается им к языку, но не надавливает, не замечая, как и сам затаил дыхание. Он хочет увидеть там что угодно — будь то обычное или красное горло, потому что Джеймс снова забывает надеть тёплую куртку — так он всегда отмазывается. Но он, к сожалению, не видит ничего из этого.
Такие небольшие и ярко-розовые, застрявшие между стенками красивые камелии. Хаус хочет улыбнуться — ведь когда-то давно он любил эти цветы. Но ровно до тех пор, пока не видит в кабинете Уилсона его самого, сгибающегося чуть ли не пополам, держащегося за живот, по его щекам стекают слезы, а кашель настолько громкий, что, кажется, слышен в любом углу больницы. Джеймс с хрипотцой выдыхает особенно громко — яркие лепестки витают в воздухе, медленно опускаясь на пол.
И Хаус понимает, что в этот момент ему становится страшно, как никогда раньше. Он замирает, не смея пошевелиться. Конечно, в этот момент он мог бы как-нибудь съязвить или сказать что-то вроде: «Ну, приятель, меньше глотать надо», но даже и звука произнести не может — пусть и понимает, что он срочно должен помочь.
Уилсон тянет руку к своему горлу и сначала не сильно, но с каждой секундой Хаус замечает, как каждый палец напрягается, а свободная рука как можно сильнее сжимает запястье; Грег не может сказать для чего именно — то ли чтобы отвлечь от шипов (Джеймс часто думает об этом), то ли чтобы только усилить боль, — и Хаус смело может заявить, что Уилсон самый настоящий мазохист. И если бы он сказал это вслух, то Джеймс бы ответил, что иногда тот самый настоящий садист. Грег, скорее всего, не понял бы или не хотел бы об этом говорить — Уилсон не может сказать, что ему подходит больше.
А Джеймс Уилсон думает, что хочет умереть. Его словно раздирает на части. Настолько больно, что уже невозможно терпеть. Он хочет закричать, но сдерживается из-за чего становится только хуже. Уилсон медленно оседает, опираясь плечом на стол. На секунду замирая, полностью и плотно закрывает глаза. Хаус повторяет за ним, ему становится интересно, что тот собирается делать, но сам не собирается никак действовать. Уилсон немного откланяется и со всей силы дергается право, как можно сильнее ударяется о деревянную ножку. Джеймс негромко стонет и склоняется над своими коленями.
Он не понимает, что только что произошло. У него первый раз произошел такой сильный приступ. Даже не может объяснить этого. Джеймс с грустью, печалью и снова подкатывающие к глазам слезами смотрит на большую кучу камелий, которую надо убрать, пока никто не увидел, но пока что он хочет забиться в угол, подальше ото всех, и плакать, пока бог не решит пощадить его и облегчить жизнь. Уилсон, кажется, даже знает или только подозревает с чем это связано. Возможно…
Джеймс поворачивает голову, чтобы посмотреть на настенные часы, чтобы понять, сколько же времени осталось до конца обеда. Но ему этого не дают сделать — Уилсон замечает Хауса с застывшим ужасом в глазах, и у него самого это, кажется, отражается. Он так же медленно поднимается на ноги и встает перед цветами, чтобы их не было видно, даже несмотря на то, что Грег их уже замечает.
— Я… — неуверенно начинает Джеймс, стараясь как можно быстрее подобрать нужные слова. — А я тут решил цветы посадить, — и, наверное, смеется, мысленно хлопает себя по лбу.
Взгляд Хауса становится суровым, от чего у Уилсона мурашки по спине бегут. Он виновато опускает голову, сцепляя сзади руки и начинает переминаться с ноги на ногу. Он не видит, но слышит, как Хаус стремительно приближается к нему, а, достигнув своей цели, одной рукой хватается за его плечо, второй все еще опираясь на трость, и встряхивая его.
— Ты почему мне раньше ничего не сказал? — и все же, кто бы что бы ни говорил (хотя Джеймс, по большей части, может сказать именно так) Хаус заботится о нем.
— Я… — еще тише говорит Уилсон. Он не хочет говорить об этом, но у него какая-то дилемма — с одной стороны, хочется прогнать его, а с другой — броситься к нему в руки и выплакаться в спасительное плечо. Но Грег вряд ли оценит такое действие или опять завалит своими бесящими, саркастичными шуточками. — Прости… — шумно выдыхает. Это все, что Джеймс может сказать.
И, наверно, именно с тех пор жизнь Уилсона превращается в своеобразный ад. Но никто не должен об этом узнать. Он не хочет, чтобы кто-то ещё страдал, особенно слишком заботливые люди. Конечно, от этого ему лучше не становится, но хоть кто-то не страдает так же, как и он. Да и сам Джеймс не чувствует вину за чью-то боль, причиняемую им.
Проходит всего неделя, но за это время Уилсон уже успевает пожалеть, что тогда, в тот злосчастный день, Джеймс решает отправиться в свой кабинет, как только чувствует тяжесть в горле, а не бежит в туалет, который находится куда ближе, и в итоге Хаус застаёт его не в самом лучшем положении.
И вот они сидят друг на напротив друга, почти около самого выхода стоят Форман с Чейзом. Хаус на него смотрит с печалью в глазах, не зная, как помочь. В голове у него около тысячи вариантов, но он не уверен, что Уилсону понравится хотя бы один из них. Грег тяжело вздыхает и, опираясь на свою трость, и идет неспешным шагом, чтобы всё обдумать, пока он не достиг место назначения. Он аккуратно обходит стол, усаживаясь в своё кресло.
Сначала Хаус немного отстранённо смотрит куда-то в сторону, полностью погрузились в свои мысли. После чего садится удобнее, по привычке закидывая ноги на стол. Он поднимает руку, на момент замирающую в воздухе. Изображает короткий жест, ясно давая понять, что посторонним следует отсюда уйти, и при этом, как можно быстрее.
Форман и Чейз, пусть и неохотно, выходят из кабинета Хауса, усаживаясь за стол в общей комнате, но между ними повисает такая тишина, что слышны даже малейшие звуки, доносящиеся из коридора, но, к сожалению, не из другого кабинета, где сейчас сидят двое друзей.
— Ты ведь знаешь… — начинает Хаус, сам не зная, что будет говорить дальше.
— Да, знаю, — согласно кивает Уилсон, будто понимает Хауса с полуслова — но не уверен, что тот имеет в виду.
— Я ведь могу предложить тебе сделать операцию, но ты ведь сто процентов откажешься от этого, — Джеймс кивает снова. Он бы, возможно, с радостью согласился, но… Уилсон не хочет стать бесчувственной сволочью.
Жизнь и правда бывает несправедлива.
Джеймс Уилсон никогда не был счастлив — ни в браке, ни даже со своим, так называемым, соулмейтом. Это всегда приносило одну лишь боль, от которой ему не сбежать. Его судьба уже решена.
Оставаясь один — дома у его друга или просто у себя в кабинете — Уилсон всегда садится напротив окна, развернувшись на стуле спиной к выходу. А потом, задрав рукава халата и кофты по самые локти, со слезами, медленно скатывающимися по щекам, смотрит на аккуратные серые, размером в один сантиметр, цифры.
— Три, два, три, два, — тихо проговаривать Уилсон, стараясь растягивать каждую букву. Он закрывает глаза, вспоминая подобные цифры. Вспоминает, как совсем случайно видит их, когда переодевается дома — в тот момент Джеймс оказывается совсем случайно, он даже не стучит в дверь.
Уилсон не может ненавидеть Хауса.
Уилсону хочется горько усмехнуться, но он только плотно сжимает губы, которые периодически подрагивают, будто тот сейчас снова заплачет.
Но он не должен. Он ведь сильный. Сильнее, куда сильнее, чем может показаться… или же куда слабее, чем все думают.
Как же глупо.
Джеймс немного наклоняет голову и прикрывает глаза влажной от слёз рукой, начиная негромко смеяться. Он, кажется, начинает сходить с ума. И если сейчас кто-нибудь зайдёт и увидит его в таком состоянии, то подумает, что с головой у него не всё в порядке, и точно отправит в какую-нибудь психиатрическую больницу. Но, если там будет хоть немного лучше, он совсем не против.
Телефон начинает вибрировать немного неожиданно, негромкая и спокойная мелодия прерывает истерический смех — Джеймс в этот момент даже запрокидывает голову, прикрывая глаза и складывает руки в замок на животе. Однако Уилсон не сразу понимает, что ему нужно сейчас делать. Он прекращает смеяться, затаивая дыхание, тем самым создавая практически идеальную тишину, нарушаемую лишь всё ещё звонящим телефоном.
Уилсон не спешит поворачиваться, но всё же удивляется, когда видит, что на дисплее высвечивается «Грег» с фотографией, сделанной в каком-то кафе. Джеймс помнит тот день — тогда Хаус ещё недовольно покачал головой и сказал, что придёт к нему ночью, чтобы отомстить за такую проделку, но так и не явился, отчего Уилсону становилось даже грустно. А потом он считает года.
Они столько уже дружат…
Дружат.
Джеймс, глубоко вздыхая, тянется к телефону и пару раз проговаривает пару фраз из фильмов, чтобы восстановить дыхание, потому что не должно показаться, что он совсем недавно сходил с ума.
— Да? — как можно спокойнее произносит Джеймс, но он не может быть уверен, что его голос не подрагивает, из-за чего Уилсон проклинает себя — ведь мог просто перезвонить позже.
На том конце провода тишина, Хаус, видимо, думает о том, что ответить на такой странный высокий звук. Уилсон снова хочет смеяться, но продолжает молчать, ожидая, что же скажет ему звонивший. Но тот продолжает упорно молчать — Джеймсу даже начинает казаться, что это какой-нибудь розыгрыш, и сейчас из экрана вылезут тентакли или из динамиков громко начнут раздаваться стоны из дешевого порно, которое Хаус иногда смотрит. Но…
— Если ты решил разрыдаться, как маленькая школьница, которой отказал любимый красавчик из старших классов, то не советую делать это в больнице, а то люди совсем не то могут подумать, — в своей привычной манере говорит Грег, и Уилсон слабо улыбается. Правда, совсем ненадолго. — Приходи ко мне, поговорим.
Уилсон, если честно, не очень любит этого «поговорить». Зачастую это превращается в очередную шутку или, например, ведро рыбы на голову, а в последнее время главным вопросом их «сеансов», если объединить всё в одно, становится что-то вроде «не умер еще?». Однако, наверное, главной причиной такой неохоты и нелюбви ходить к Хаусу является то, что там наверняка будет какой-нибудь Чейз. Джеймс с отвращением морщится, вспоминая этого смазливого паренька.
Чейз никогда не нравился Уилсону.
Джеймс быстро кладет трубку и разворачивается обратно к окну, ставя руку, согнутую в локте, на подлокотник кресла и упираясь о неё подбородком. Нет, он не настолько псих, чтобы идти к нему. И звонить ему он тоже не будет. Лучше уж Уилсон ещё раз так десять обойдёт всех своих пациентов, узнает о их самочувствии, посмотрит, как болеющие детишки играют друг с другом и хоть как-то радуются жизни.
Он не…
Джеймс поднимается с места и, поправляя свой халат и одежду, напоследок не забывая пропустить волосы меж пальцев, направляется в сторону выхода, думая о том, что надо зайти ещё в туалет, чтобы немного освежиться. И его выбор падает на самый дальний, что находится от кабинета Хауса.
Уилсон даже не будет отрицать, что пытается всего лишь оттянуть время.
Он почему-то волнуется, когда оказывается перед дверью, за которой, по идее, нет ничего страшного. Но его руки всё равно трясутся, когда берётся за дверную ручку, будто уже сейчас он встретится один на один с Хаусом, который начнёт издеваться над ним. Но Джеймс пытается убедить себя только тем, что это всего лишь неоправданное предчувствие, которого не должно быть.
Уилсон слышит всхлип.
Он сначала не понимает, что это такое и не может быть уверенным, что слышит то, что слышит. Но это повторяется ещё пару раз, и Джеймс может быть уверен, что это точно плачущий мужчина. Он уже думает о том, что не стоит мешать, что надо уйти, вернуться в свой кабинет. Но пути назад будто уже нет. Руки не слушаются, Уилсон медленно надавливает на ручку, заставляя ту негромко щёлкнуть. Но то, что он видит, заставляет его застыть.
Дрожащее тело сгибается над раковиной, потом до краёв заполненной розами. По щекам без остановки катятся слёзы. Рука мертвой хваткой вцепляется в голову, а на тыльной стороне ладони, пусть и очень плохо из-за тёмного цвета кожи, но Уилсон точно может увидеть почти в два раза меньше, чем у него цифры. Четыре, пять, девять ноль. Такие же… такие же, как и у Чейза.
Хах.
Теперь он понимает.
Форман, когда всё же немного успокаивается, смотрит на него не с каким-то ужасом, как изначально предполагает Уилсон, а с пониманием и сожалением. Эрик проводит ладонью по задней части шеи и затылку, после чего дёргает головой, словно отгоняя от себя лишние мысли, и хмыкает. Он приоткрывает рот, чтобы, видимо, что-то сказать, но в последний момент передумывает. Форман ничего не говорит, выходит из туалета, оставляя Джеймса наедине со своими мыслями. Уилсон усмехается.
Они оба в одной лодке.
Уилсон является к Хаусу в общем через пол часа. Тот даже немного удивляется, хоть и не показывает этого. Грег не поднимается с места, просто ожидая, когда тот сядет напротив того. Джеймс делает это как можно медленнее — оттягивает время. Вдруг сейчас совсем неожиданно в кабинет ворвётся, например, Кадди и начнёт ругать Хауса за то, что тот опять сделал что-то без её ведома. И тогда Уилсону не придётся с ним разговаривать, тихо уйдя под этот скандал.
Слишком глупо думать именно сейчас о побеге.
— Ты повёл себя как истеричка. Я уже подумал, что ты не придёшь, — наконец-то говорит Хаус, когда Уилсон только присаживается.
— Я не думаю, что ты только для этого позвал меня, — Грег считает, что Джеймс, на самом-то деле, готов об этом говорить — по нему видно. Возможно, они могли обсуждать это весь оставшийся день. Однако Хаус решает промолчать. Он настроен совершенно на другое.
— Да, именно так, — спокойно говорит Хаус, с ног до головы, точнее, до куда дотянется его взгляд, осматривает Уилсона, словно что-то выискивая. На это также указывает его очень внимательный взгляд. Уилсон сначала на это никак не реагирует. Даже, кажется, не замечает этого до того момента, пока Грег «незаметно» кивает головой и откидывается на спинку кресла.
— Что? — Джеймс в удивлении изгибает бровь, немного в предвкушении, но и долей страха изгибая бровь.
— Раздевайся, — с невозмутимым лицом отвечает Хаус, будто это для него совсем обыденное дело — говорить вот такое вот друзьям и коллегам. Но тот говорит это совершенно серьёзно, что пугает Уилсона ещё больше. Его загоняет это в ступор, и на такое заявление он не находит, что ответить.
— В… в смысле? — всё ещё не отойдя от такой неожиданности, заикается Джеймс, на что Хаус только цокает, отставляя свою трость подальше. Руками он тянется к своему пиджаку, быстро снимая его, а потом принимается за рубашку, расстёгивая её всего лишь на несколько пуговиц. И, казалось бы, Уилсона уже ничего не может удивить, но и тут он прогадал. Джеймс впадает в ещё больший ступор, когда Грег, всё же расправившись со своей рубашкой, оголяет немного грудь. Тот в свою очередь ведёт пальцами над левой ключицей, после чего тыкает в число нарисованное под ней и кивает в сторону друга.
Уилсону перестаёт хватать воздуха, он начинает нервничать, его охватывает страх. Он надеется, что Хаус этого не видит. Теперь он понимает куда больше: и зачем Грег позвал его сюда, и что он хочет сделать. Джеймсу тоже надо что-то делать, и при этом очень срочно.
Нельзя.
Нельзя. Нельзя. Нельзя. Нельзя. Нельзя.
— А кто твой соулмейт? Не Чейз же? — интересуется Уилсон, чтобы ещё немного оттянуть времени.
Всё же план о Кадди и позорном побеге кажется куда лучшим, чем всё это.
— Честно, мне немного всё равно. Хотя, я бы не отказался посмотреть на него. В любом случае, мне уже и так хорошо.
И в этот момент сердце Уилсона останавливается, а весь мир в один миг рушится. Он, конечно, подозревал, насколько у Роберта с Грегом далеко зашло, но не настолько же… У Уилсона всё же была надежда. Судьба ведь не зря дала каждому свою особенную пару. Так… так не должно быть. Они должны были быть вместе. Они связаны. Джеймс ведь знает Хауса куда лучше, чем этот смазливый гад. У них могло бы быть всё хорошо, и Уилсон мог бы дать ему всё, что тот захочет.
Хаус выбрал свою настоящую любовь.
Жаль, что не Уилсона.
Хаус, кажется, повторяет то, что сказал ранее про одежду, но Уилсон этого не слышит — у него эхом отдаётся его, теперь уже главная, боль. Ему хочется разрыдаться прямо здесь и прямо сейчас. Он чувствует себя более потерянным, совершенно не зная, как реагровать на это, не выдавая себя.
Уилсон хочет, чтобы Хаус был счастлив.
Даже если Грег не влюблён в него.
Даже если Уилсон влюблён в него сам.
Джеймс с трудом выдавливает улыбку, но заметно дёргается, когда стул немного скрипит из-за того, что Хаус отодвигается на нём от стола и незамедлительно встаёт. Уилсон ничего не говорит и ничего не делает, наблюдая за тем, как Грег направляется к нему. Он даже ничего не подозревает, когда тот к нему тянет руку. Он ничего не подозревает, когда тот хватает его за рубашку, цепляясь за верхнюю часть — там, где застёгивается первая пуговица.
— Что ты делаешь? — испуганно — он не может быть уверен, отчего именно — спрашивает Уилсон, когда Хаус начинает тянуть вниз с таким напором, что пуговицы не выдержат и вот-вот оторвутся, и каждая из них упадёт на пол.
— Хочу посмотреть твой номер, раз сам не хочешь показывать — для тебя же будет лучше, — также спокойно говорит Хаус, словно раздевать друга без его согласия тоже является обыденным делом. Уилсон краснеет — он, конечно, не против такого действия, даже, можно сказать, он был бы не против продолжения, потому что между ними такого близкого взаимодействия никогда не было. А сейчас Грег выглядит ещё привлекательней, чем обычно. Нахмурившийся, почти со сведёнными бровями, сосредоточенный — Уилсону всегда нравился вот такой вот Хаус. У Джеймса учащается сердцебиение, и он хочет прикоснуться в ответ. Наслаждается ровно до тех пор, пока не понимает смысл сказанного.
— Нет! — неожиданно громко для Хауса вскрикивает Джеймс, после чего тот вскакивает с дивана и, по пути застёгивая пуговицы, которые Грег уже успевает вытащить из петель, выбегает из кабинета, быстрым шагом направляясь в свой. Уже когда он оказывается в нужном месте, то находит, где можно отдышаться. Всё же он любит место сбоку дивана — и можно поплакаться, и не видно сквозь стеклянные стены.
Уилсон падает на пол, упираясь спиной о диван, и со всей силы бьётся о выпирающий подлокотник прежде, чем упирается лицом в колени, прижатые к груди.
Чёрт.
Как же больно.
На лице Уилсона больная улыбка.
Чёрт.
Он же только что чуть всё не испортил.
Позволь он себе ещё немного насладиться этими моментом — конец всему.
Джеймс не хочет рушить счастье.
Пусть и не своё.
Даже если чертовски больно.
***
Уилсон тянет время как можно дольше — кажется, в последнее время это лучшее, что он может. Тянет даже больше, чем надо. Он никогда не был так рад, что настолько хорошо знает Хауса. Когда он возвращается домой, что делает, когда ложится спать. Конечно, он гуляет дольше, чем надо, наверняка часа так на три. Ближе к ночи становится достаточно холодно, Джеймс весь продрог до костей. Но это всё же куда лучше, чем идти домой и видеть, слышать, хоть как-то взаимодействовать с Хаусом.
И Уилсон не прогадывает, когда возвращается домой. Хаус уже спит, если он вообще в квартире — Джеймс не горит желанием проверять. Он как можно тише, почти что на цыпочках, чтобы ненароком не разбудить Хауса, двигается в сторону своей комнаты, где встаёт почти на самой середине и останавливается, уставляясь взглядом в пустую стену.
Он не знает, что делать дальше.
Точнее…
Он не уверен, действительно ли это ему нужно и правильно ли он поступает.
Уилсон прикрывает глаза, что-то решая лично для себя, и тяжело вздыхает, также медленно открывая их.
У него просто нет выбора.
Джеймс открывает шкаф, доставая с самой верхней полки небольшую сумку. Ему, в принципе, надо не так уж и много вещей. Только на первое время. После чего Уилсон проходится по полкам, сбрасывая некоторые вещи, не разбирает, а если быть точнее, не смотрит на то, что попадает в сумку. Главное — сделать это как можно быстрее. И как можно тише уйти.
***
За последние года два Джеймс чаще всего задавался вопросом «Поступаю ли я правильно?». Но в большинстве случаев, если не во всех, всё же появлялось больше вопросов, чем ответов.
И даже сейчас, когда он, вроде бы, уже всё решил, и его терзали сомнения. Но спустя пару секунд Уилсон всё же решительно направляется в сторону кассы. Женщина, мило улыбаясь, приветствует его, хотя по её виду можно сказать, что она очень устала, но всё равно пытается быть как можно приветливей. Уилсон же таким быть не старается — ни к чему здесь таких лживых эмоций.
— Один билет в Вашингтон, — Уилсон говорит сухо, после чего достаёт деньги из кошелька, кидая их в монетницу. В любом другом случае он не стал бы ехать на поезде, но на покупку билета на самолёт и его ожидания времени нет — а это, как показывала практика, очень долго.
— Решили бежать? — Джеймс слышит смех за своей спиной и даже узнаёт кому он принадлежит, но не спешит разворачивается. Сначала ждёт, когда кассирша выдаст нужную бумажку, потом сверяет время на ней со своими часами, чтобы точно знать, сколько ему осталось, и только в последнюю очередь он встречается взглядом с Чейзом.
— Решил отговорить меня?
Ох, как он не хотел бы его сейчас видеть. Кого угодно, даже самого Хауса, но не Роберта. Тот, облокотившись о стену, осматривает его с усмешкой. И Уилсону больше всего хочется врезать по этой наглой морде, но он не подаёт вида, чтобы не показаться ещё большим идиотом. Поэтому он просто проходит мимо Чейза, случайно (правда случайно, специально пододвинулся) задевая плечом. Роберт снова усмехается.
— Падать ниже некуда, Уилсон, — и утыкается в телефон, что-то на нём печатая, — наверное, грустно очень будет, если Хаус узнает о своём соулмейте.
Джеймс замирает, совсем немного оборачиваясь к парню. Откуда он… Уилсон делал всё, чтобы об этом никто не узнал.
— Откуда ты знаешь? — Джеймс не может скрыть своего удивления, и Чейза это радует.
— Форман, конечно, умный, но не настолько.
Уилсон хочет спросить: «Кто это ещё низко пал?», но молчит. Эрик действительно умный. Как он мог попасться на такую грязную уловку? Хотя, для своего соулмейта он бы тоже сказал что угодно, даже рискуя своей жизнью. Но ему не понять. И почему-то только сейчас он вспоминает, как по пьяни рассказал ему всё. Ему просто надо было хоть кому-то выговориться.
— Сволочь, — шипит Джеймс и тянется к телефону, вибрировавшему всего минуту назад, а когда поднимает взгляд, Чейза будто и не было.
Полутёмная комната, в которую проникает свет только из приоткрытой двери. Двое людей, которые сейчас настолько близки друг к другу. Уилсон нервно сглатывает. У Чейза видна только часть лица — и только для того, чтобы можно было понять, что это он. Часть плеча, изящно выгнутая спина, на пояснице, как может лучше разглядеть Уилсон, небольшая татуировка в виде какой-то надписи, но, что там написано, Джеймс разглядеть не может. Он переводит взгляд выше и поджимает губы. Такой развратный и довольный Хаус — такой, какого хотел бы видеть у себя в постели. И трахает, увы, не его. А этого выглядящего как шлюха Чейза. Он удивляется, с ужасом вспоминая тот день, который, казалось бы, хуже быть не может. В дверном проёме он видит себя, точнее, только часть — вторую скрывает тень.
Уилсон чувствует, как в горле снова образовываются цветки, а ему с каждой секундой становится всё труднее дышать.
***
Уилсон никогда не рассказывал о свой жизни «до». Кем был, как жил, что пережил ещё до того, как встретил Хауса. И сейчас ему кажется замечательным, что он не послушал своих родителей и не продал квартиру на окраине Вашингтона. В другом случае он бы не смог уехать настолько далеко, насколько смог. А денег, чтобы купить какой-нибудь маленький частный домик, например, во Флориде, ему бы вряд ли хватило.
С того момента как он уехал, проходит всего пара дней, и в первый же из них на телефон обваливается ужасная участь в виде множества сообщений и телефонных звонков. Конечно, в следующие дни они не исчезают, но их становится значительно меньше — может, понимают, что результата это не принесёт и оставляют его в покое, либо почти тоже самое, но обращаются в полицию.
Джеймс думает, что, когда они его найдут, будет слишком поздно.
Ему слишком больно, а горло все чаще терзают камелии.
Уилсон не знает, что на него находит, но поздним вечером он решает посмотреть сообщение, ну, или хотя бы большую их часть. Все они однотипные: «Ты где?», «Что случилось?», «Пожалуйста, ответь». Но Джеймс на это даже никак не реагирует. Ему, кажется, даже уже всё равно. Он медленно, но точно ждет чего-то одного. И надеется, что произойдёт это быстрее, чем он встретится с кем-то из бывших коллег. Но…
«Почему ты не сказал, что ты мой соулмейт и влюблён в меня?»
Хах.
Джеймс не скажет, что это было неожиданно. Он думает, что однажды это всё равно должно было произойти. Ему больше интересно, кто это рассказал — Чейз или Форман? Кроме этих двоих, как он уверен, точно больше никто не знал.
Руки не слушаются, Джеймс и сам не понимает, на какие кнопки нажимает. Останавливается только тогда, когда большой палец находится в паре миллиметров от кнопки вызова. Его начинают терзать сомнения. А голове снова этот бесконечный вопрос «Правильно ли?». Но он всё же проводит вправо, вызывая Хауса. Гудки идут совсем недолго, Уилсон даже не успевает сообразить, как счётчик времени пошёл, а из динамика доносятся какие-то звуки, да фразы, большинство из которых спрашивают что-то. А стоит ли отвечать? Говорить, что всё в порядке? Уилсон подводит телефон к уху, но не быстрее, чем делал все раньше. Даже открывает рот, чтобы начать что-то говорить — и сам не знает что.
Но…
Джеймс снимает крышку телефона, тут же вынимая батарею, кладёт всё на стол, не собираясь собирать воедино. Он поднимается со стула, его взгляд направлен куда-то в пустоту, а сам он находится будто не в этом мире. Еле волоча ноги, он входит в туалет, подходя к небольшой ванной. Упираясь одной рукой о бортик ванны, он тянется к крану и незамедлительно открывает его, после чего выпрямляется, ожидая, когда вода наполнит ванну до краёв.
Несмотря на то, что она очень холодная, Джеймс даже не вздрагивает, когда залезает в неё прямо в одежде. Последний звук, который он издаёт — тяжёлый вздох и печальное «прости» — прежде, чем полностью сядет в воду, немного сползая вниз и закидывая ноги на бортик. Вода поднимается немного выше и, переливается, с громким звуком выплёскиваясь на пол. После чего он опускается ещё ниже, чтобы вода едва касалась носа, и закрывает глаза.
У него нет другого выбора.
Возможно, это самое глупое, что он может совершить.
Но это путь в один конец.
На его глазах ещё не высохли слёзы.
Между губ зажат самый большой и розовый цветок.
На следующее утро Джеймса Уилсона находят в ванной, полной камелий.
