Шаг за шагом

      Шаг за шагом, пока в жилах стынет кровь. Бьётся сердце в горле, вознамерившееся выскочить из груди. Шум шагов, лёгких, как душа, отделившаяся от тела. Полумрак и блеск рассвета на холодных плитах, солнечные лучи рыже-розово-кровавые, и солнце встаёт над руинами.       Там, где не падают лучи солнца из обрушенной в нескольких местах крыши, держится темнота и не видны пятна крови на полу. Шаг через окоченевший уже труп молодого солдата с переломленной шеей и выражением нечеловеческой боли на искаженном навсегда лице, похожем на уродливую посмертную маску; нога становится в отвратительно хлюпнувшую кровавую лужу.       Там, где света нет, кровь темна и глаза стеклянны. Не кажутся такими живыми, заглядывающими в самую душу. Там, где рвётся рассветный луч, блестят серебром искореженные доспехи, золотятся волосы и неземными кажутся лица. В луже крови, куда Андерс случайно ступил, лежит молодая женщина с рваными ранами на груди, похожими на следы когтей, лежит с закрытыми глазами и не шевелится, и целителю что-то подсказывает, что минуту назад ее можно было бы спасти. У нее тёмные волосы до поясницы, тонкие гибкие руки, раны, видимо, от короткого широкого меча с зазубринами, рвущего плоть легче ткани, кровавая пена на губах и мучительная смерть: не первая, не последняя на руинах. Лицом и телосложением женщина вдруг напоминает Андерсу Командора, и он оборачивается через плечо.       Та быстрым шагом идёт между лежащими в беспорядке ранеными и мертвыми, агонизирующими и ещё живыми, убитыми первым ударом или умиравшими от потери крови, между людей с оторванными конечностями и отрубленных голов, лица которых выражают все состояния от испуга до смертельной агонии: некоторые защитники крепости не успевали испытать боль и подумать о смерти, прежде чем умирали так безболезненно и легко. Андерс пытается убедить себя, что безболезненно и легко. Разумом он понимает, что им было легче, чем тем, чья кровь лилась по плитам главного зала, но сердце принимать отказывается и дрожит.       Раненых, умирающих и мёртвых — всех приносили сюда, не разбирая, кто жив, а кого не спасти. Эльфийская волшебница, торговка, присланная Кругом, одна пыталась лечить раны, пока не упала без сил.       Живые лежат между трупами. Тот, кто дышит, но не может пошевелиться, был сочтён за мертвого и терпит груз брошенного на него тела. Тот, кто задыхается в кровавом кашле, зажимая рукой рану в проткнутом лёгком, сквозь агонистический туман видит силуэт целителя и пытается схватить его, обратить внимание, потому что говорить не может, а хрипов в общей болезненной какофонии стонов и криков никто не слышит; пытается, но рука хватает сапог не Андерса, а лежащего рядом мертвого защитника крепости.       Командор быстро проходит вперёд, глядя не под ноги, а только на лица. Она считает погибших. Или, наоборот, живых. В лице ни кровинки. Руки сложены на груди в нервном жесте, будто она старается себя согреть. Андерсу кажется, он видит, как нетвердо Командор стоит на ногах.       Она осталась защищать Амарантайн, потому что он был беззащитен, а Башня Бдения — крепка. Так думала Командор. Ее лицо в свете блеклых рассветных лучей кажется даже не бледным, а сероватым, как пыль обрушенных стен. Отставая от неё на полшага, рядом бежит молоденький лейтенант и докладывает о потерях. Командор идет, а он бежит и все равно отстает, и это бы смотрелось забавно, если бы не шли они по засохшим лужам крови, которые вряд ли когда-то будут оттерты с камней.       Андерс был бы рад разрушить Башню Бдения и вовсе до основания, чтоб не осталось этих кровавых камней. Пусть они осядут пылью. Там, где была крепость, выстроят город, красивый, как Амарантайн. И уже никто не захочет ему навредить.       Кто-то тянет руки и хватает Андерса за полу мантии. В предчувствии смерти хватка, казалось бы, ослабевших рук железная. Обезумевший взгляд, лицо как хищный оскал, вместо мольбы о помощи — только хрип из надрезанного ножом горла. Раненый стоит на коленях, обеими руками комкая мантию Андерса.       — Нет, — коротко говорит тот. — Нет, — повторяет дрогнувшим голосом, — нет… — сердце падает куда-то в район живота да и остаётся там, и бьётся, отчего все внутренности крутит тупой ноющей болью, как будто кто дал пинок. Андерс видел и не такое. Видел горящих заживо и разрубленных пополам, видел содранную кожу, видел вырванные глаза, но такого взгляда — ещё никогда.       Командор приказала: спасать только тех, кого можно спасти. Она не повторяла приказ, она никогда не повторяет дважды, но фраза крутится в голове и крутится. Она не смотрит на Андерса, но тому мерещится ее пристальный взгляд в спину.       — Не могу. Приказ, — тихо говорит он, сам себя ненавидя. Пальцы стискиваются на его мантии ещё прочней. Андерс, может быть, и сумел бы затянуть рану, вытягивающую силы из солдата, как колдовская воронка, но только если бы потратил на неё около часа и весь запас магических сил, чтобы свалиться потом не хуже бездыханного, как эльфийка из Круга. В отдалении Андерс видит ее смутную тень. Она движется между тянущихся к ней раненых, как привидение, касается рукой то одного, то другого, на секунду даруя успокоение, но не жизнь.       Все равно умрут. Пусть умирают, на прощание сделав один свободный вздох искалеченными легкими. Андерс знает, что приказу Командора нельзя противиться, но это не так важно. Силы стоит поберечь, чтобы залечить другие раны, и это важнее. Нельзя рисковать всем гарнизоном, чтобы спасти одного солдата, Андерс знает. Стараясь найти решение ровно между одним и другим, он проклинает себя за малодушие и проводит рукой над раной, привычно сплетая простое заклинание.       Этого не хватит. Он только оттягивает наступление смерти, как это подчас делают лекари у постели больного, когда гордость не позволяет признать бессилие. Между «уйти и лечить живых, не полумертвых» и «остаться, забыв обо всем, только бы попробовать спасти» есть такая золотая середина, и бесполезность ее Андерсу очевидна, но хватка разжимается, в отчаянном и отчаявшемся взгляде мерещится благодарность, и Андерс поспешно уходит, переступая через распластанные по полу руки. Он прикасается нитью заклинания к ранам, как прядет нить, сшивает вместе сосуды, прикосновением холода останавливает кровь и не слушает благодарностей. Взгляд его пристальный и оценивающий. Сколько времени нужно, чтобы затянуть раны, соединить кости или прирастить оторванную руку. Сколько сил. Как счётчик, определяющий, кому жить, кому умирать.       Теперь эльфийка идёт следом за Андерсом. Она почти ничего не смыслит в целительстве, но слабенькое заклинание успокоения ей хорошо даётся. Руки, тянувшиеся к целителям, как змеи с деревьев, ложатся на каменный пол. Пусть эти люди умирают в тишине — они того заслужили.       Молодой лейтенант по правую руку Командора трещит без умолку, а та словно даже и не слушает. Будто бы и идёт вперед только по привычке, а стань кто-то на ее пути — тотчас замрет в оцепенении. Она знала, что будут жертвы. Но не так. Не столько. Привыкла идти на смерть, ждать смерти и в нежелании ей сдаваться от нее убегать, привыкла вести на смерть и осознавать, что нетерпеливая старуха со дня на день кого-то да заберет. Но не оставлять на смерть. Не отдавать.       Натаниэль следует за ней бесшумно и молча, как тень. Рука сжата на рукояти лука, стиснута так сильно, что побелели костяшки пальцев. Взгляд — только перед собой, не взглянуть в сторону, не смотреть на лица мёртвых, не смотреть. У Андерса мелькает мысль, что, может, благодаря этому внутреннему приказу Натаниэль держится куда уверенней, чем Командор.       Андерс поднимает голову, оборвав нить удавшегося заклинания, и видит Сигрун. Та сидит, прислонившись спиной к обломку стены, и рассеянно улыбается тому, наверное, что жива. Держит что-то на коленях, закрыв руками. Андерсу уже рассказали, что она носилась под градом стрел и выволакивала с поля боя раненых и мертвых, иных собирая по кускам. Никто иной бы этого не сделал, просто не смог бы, а Сигрун сделала. В другое время Андерс спросил бы у нее, по приказу ли или в порыве внезапно проснувшейся нежности к жизни, но только не сейчас, все это будет не сейчас. Сейчас горит рассвет, Андерс плетет заклинание, а эльфийка позади него — молитву. Сейчас идёт расчёт на живых и мёртвых.       Андерс подмечает знакомые лица. Натаниэль рядом с Командором, Сигрун в стороне от всех, рыжая голова Огрена со всколоченной бородой — среди уцелевших и будто жмущихся друг к другу в огромном зале, Веланна… Веланна исчезла. Андерс думает, что она вернётся, но не уверен. Он уже ни в чем сегодня не уверен. Справедливость…       — Брат мой! Братец… — слышится ему голос из темноты, кажущийся знакомым. Андерс узнает рядового, который передавал письма для Командора. — Сестра моя!..       Андерс останавливается в нерешительности. Эти люди здесь, и солдат их зовёт? Или это предсмертная последняя игра лихорадочного воображения?       — Сестра моя там осталась! — хрипит солдат, и Андерс отступает на шаг, чтобы снова руки не вцепились в его мантию, как утопающий цепляется за все плавающее на воде. — Одна…       Глаза испуганные. Синие, грустные, светлые. Андерс осматривает рядового: почему он оказался здесь, среди мёртвых? Лёгкий кожаный доспех разрезан мощным ударом на животе, рана неглубокая, но на рваных краях начинает заметно гноиться — яд. Не скверна, но тот яд, которым смазывают оружие порождения тьмы. Если бы у Андерса было время, он мог бы приготовить лекарство, но это самое время утекает по каплям, как кровь из-под распростертых пальцев.       — Прошу… — шепчет молодой человек. Он полулежит на холодном полу, и нервные пальцы цепляются за трещины и сколы между плитами, потому что хочется сжать руки и тем самым себя успокоить, но трупов касаться страшно. — Помоги мне… брат погиб, сестра дома одна с детьми останется… что ей…       Андерс задерживает дыхание, как при погружении в ледяную воду. Он может попробовать. Нет времени готовить панацею, но есть ещё возможность произнести заклинание. Если не хватит сил, подстрахует эльфийка… где Веланна, когда она так нужна? Андерсу на самом-то деле глубоко плевать на приказы Командора, он подчиняется ей, потому что привык к ней и полюбил как сестру — как младшую сестру, за которой самой нужен глаз да глаз. И субординация — слово не для него, не для мага, а для воина, которым Андерс никогда не был и вряд ли станет. И магический резерв вдруг делается ненужным и тяготящим. И решения о жизнях становятся монотонным счетчиком.       Единственный принцип, которым сейчас можно руководствоваться, таков: лишь бы не пришлось ни о чем жалеть. Неосознанно Андерс оборачивается назад и встречается взглядом с Командором. Та едва заметно качает головой. Лицо ее остаётся беспристрастным, ничего не выражающим, и она быстро отворачивается.       Это не приказ. Это мольба, такая же бессильная, как те, что сливаются для Андерса в единую похоронную песню. Поберечь силы. Попробовать спасти гарнизон крепости, если нет сил спасти людей.       Андерс касается лба молодого человека и насылает сон. Это все, что он может сделать, и знает, что солдат уже не проснется. Если бы так же спокойно спала его сестра!       Спасти, кого можно спасти.       Командор вдруг останавливается, не дойдя нескольких шагов до обрушенной стены, и смотрит на человека, распластанного на полу ничком. Андерс, увидев это искоса, оборачивается, но из-за спин, голов и рук, сплетающихся в тесный клубок человеческого страдания, ждущего исцеления, не видит, что случилось.       Невидимая сила, именуемая отчаянием, толкает Командора в спину, и та не то опускается, не то падает на колени. Длинный лук, висящий у неё на спине, царапает пол роговой законцовкой и мешает удержать равновесие. Обеспокоенный лейтенант спешно замолкает и подает Командору руку, чтобы она могла встать, но Натаниэль отталкивает его довольно грубо: сама справится.       И в самом деле, Командор снимает с перевязи лук и, опираясь на него, как на посох, поднимается на ноги. Она в полуобморочном состоянии, дышит часто и неглубоко, Андерс видит это за десятки шагов, и будь его воля — он бы помчался на помощь самой Командору, но сейчас воля его — не его, магия его — не его, и сам он — всего лишь один из Стражей. Он сам не замечает, как снова оказывается рядом с Сигрун. Та наблюдает за происходящим молча, со стороны.       — Сенешаль, — отвечает она на не заданный вслух вопрос. — Он один сражался против пятерых. Храбро, как будто ему нечего было терять, — на коленях Сигрун нежно, как ребёнка, держит окровавленный длинный кинжал.       — Со мной все хорошо, — вслух говорит Командор, скорее себе, чем кому-то ещё. — Идём. Нужно идти… — не сделав и двух шагов, она лишается чувств, лейтенант подхватывает ее на руки и не то взволнованно зовет кого-то, не то чертыхается. Эльфийка, подобрав подол мантии, спешит к Командору.       Андерс остается один. Его помощь там не нужна: Командор не ранена, это все от бессонной ночи, от тревоги, волнения и тоски, от бессилия и отчаяния. Он был бы рад помочь, но воля его — все ещё не его, и он продолжает свой молчаливый путь прихотливого божества, решающего, кому жить, а кому умирать.       Шаги легкие, как рассветные солнечные блики на лезвиях брошенных мечей, как ветер, как шум. Каждый шаг — как по нитке, по острию ножа, остановиться опасно, отклониться в сторону — новая задержка, ведь обезумевший от агонии воспринимает каждое движение целителя в его сторону как надежду на спасение. Не раз и не два у Андерса мелькает полудикая, одновременно смелая до безумства и трусливая мысль разорвать эту нить, ударить заклинанием по протянутым рукам, огнем и молнией пройтись по кровоточащим ранам, разделить до конца на живых и мертвых, чтобы избежать им (и для себя) мучений. Но каждый раз Андерс останавливает себя: не сейчас и не здесь. Не при стольких взглядах, когда каждый думает о смерти и надеется на жизнь.       Горит рассвет, и с каждым шагом все более далеким кажется путь. Исчезают пределы. Нет ничего, что может измерить время, кроме шагов, легких, как незримое присутствие смерти. Снова среди лиц Андерс замечает знакомое, искаженное мукой, но еще живое. Быстрый взгляд на рану. Попытка заставить себя отвернуться. Воля его — не его, магия его — не его, все отдано ордену Стражей и ему только служит. Андерс когда-то был уверен, что все это до поры до времени, и однажды он оставит орден.       Это «однажды» все откладывалось и откладывалось, пока не отложилось до благодарного взгляда, до привычки, до верности — не ордену, но одной Командору, которой Андерс обязан если не жизнью, то свободой от Круга, до тихих ночей и костров, до одинокого бдения над уснувшим отрядом, до доверия слепого и бесхитростного, до того, что Андерс делает сейчас. Из случайно услышанного разговора Андерс узнает, что Веланну так и не нашли, ни живой, ни мертвой. В последний раз ее видели под рухнувшей в следующую секунду западной стеной.       Крик разведчика с порога привлекает всеобщее внимание, и даже те, кто истекал кровью и цеплялся зубами за жизнь, медленно оборачивают голову. Командор, бледная как смерть, тяжело опираясь о руку Натаниэля, слушает доклад. Окрестности чисты. Порождения тьмы отступили, оставив за собой подожженный лес, который сейчас тушат крестьяне. Опасность ушла. Тьма миновала.       Над стонами и криками страдающих разносится громкое «ура».