Из пепла

Чезаре поднимается на ноги, вступает в пространство, освещённое мерцающим в очаге огнём, запускает пальцы в волосы Микелетто, слегка тянет за них, и их губы встречаются в поцелуе. Микелетто продолжает сидеть, и поэтому ему приходится запрокинуть голову, из-за чего горло изгибается и дыхание становится неглубоким и прерывистым. Близится самое тёмное время ночи. В очаге трескается бревно, выбрасывая сноп искр. Света достаточно, чтобы были видны очертания предметов: очаг, неструганый стол и сломанные стулья, кровать с ворохом сухой соломы, остатки матраца. Желание струится между ними — сладкое и медлительное, совсем непохожее на ту дикую, внезапную страсть, что вспыхнула на дороге под сенью сарацинской башни. Чезаре тянет за рубашку Микелетто, но никак не может насытиться поцелуем — кусает Микелетто за губу, отстраняется только для того, чтобы быстро глотнуть воздуха. Ещё совсем недавно Микелетто изумился бы его терпеливости. Вместо этого Микелетто наслаждается неспешностью ласки, пока может. Очень скоро она сменится настойчивостью. Чезаре хорошо умеет тянуть время, но сейчас его сдержанность продлится ровно столько, сколько это будет его развлекать. Вскоре шнурки рубашки Микелетто оказываются развязаны, а губы становятся чувствительными от острых зубов Чезаре. Микелетто встаёт и поводит плечами, высвобождаясь из рубашки. Он обхватывает Чезаре за плечи и целует так, словно тот — призрак во плоти, золотистое отражение солнце в воде, которое исчезнет, когда пойдёт дождь. В этом мире человеческая жизнь полна жестокости и горечи, и её легко может оборвать болезнь, голод или насилие. Микелетто это известно так же, как знакома тяжесть своих ножей у бедра, запястья и колена. Чезаре высвобождает пряжку его ремня, и один из этих ножей со стуком падает на земляной пол. Их дыхание смешивается воедино в крохотном пространстве между их лицами. С неожиданной заботливостью Чезаре проводит пальцами по следам старых ран на спине Микелетто. Рубцы от плети перестали болеть годы тому назад. У него есть и другие шрамы, которые глубже рассекают мышцы, доходя до кости. И всё же кожа зажила рваными полосами, и его спина никогда не будет такой гладкой, как прежде. Короткие ногти Чезаре вонзаются в шрамы, и Микелетто выдыхает от вспышки боли пополам с удовольствием. — В постель? — предлагает Чезаре. Вместо ответа Микелетто притягивает его ближе, покусывает и лижет шею, заставляя склонить голову себе на плечо. Пальцы Чезаре запутываются в волосах Микелетто. Микелетто дразняще проводит пальцами по линиям сухожилий и ключиц Чезаре — и у того вырывается приглушённое проклятие. — В постель, — повторяет Чезаре. Это больше не вопрос. Изношенный матрац и их плащи, наброшенные поверх него, делают кровать достаточно мягкой. Их рты сливаются в поцелуе, пальцы дёргают за шнурки и застёжки. Падают сапоги и скрытые клинки, с шелестом опускается на пол одежда — и, оставшись обнажёнными, они прижимаются кожей к коже. На дороге их ласки были поспешными, грубыми, слишком быстрыми — возбуждение, нахлынувшее, когда миновала опасность. Смех Чезаре звенел в пыльном воздухе, чистый и вызывающий, — а потом Чезаре содрогнулся и излился в руку Микелетто. Его волосы пахли смятой травой и землёй, когда он вывернулся, опрокинул Микелетто на землю и начал ласкать его в ответ. Когда всё закончилось, Микелетто не стал ни о чём спрашивать. Они привели себя в порядок, забрались на коней и отправились в путь мимо обветшавшей сторожевой башни. Сейчас он тоже ни о чём не спрашивает. Он принимает вес Чезаре, позволяет ему опрокинуть себя на постель, принимает изучающие движения его рук, от которых по телу распространяется жар. Чезаре всегда разговаривал с ним в равной степени словами и жестами, но сейчас его движения — нечто большее, чем язык приказов, советов и тому подобного. В поцелуе Чезаре чувствуется вино, над которым он смеялся как над дешёвым и горьким. За прошедшие годы шрамы Микелетто побледнели, а у Чезаре появились свежие. Рассечённая мечом бровь — наиболее недавний из них. Когда Чезаре приподнимается, и между их телами проникает прохладный воздух, Микелетто нащупывает очертания зарубцевавшейся кожи на его бедре: плотный округлый шрам, сливающийся с меньшим по размеру, который находится на пояснице. — Стрела? — Микелетто толком не знает, что заставило его произнести это вслух. Он вынес столько мук, чтобы сохранить кровь и дыхание в этом теле. И всё же Чезаре мог сотню раз погибнуть на поле боя, пока Микелетто был на расстоянии многих миль от него. Чезаре проводит большим пальцем по заросшему густой щетиной подбородку Микелетто. — Стрела, — подтверждает он. — В Капуе, я думаю. Кому-то удалось попасть сквозь ремень доспехов. Он берёт руку Микелетто и проводит ей по своему боку. — Нож, сзади в районе рёбер. Это рана зажила хорошо; рубец едва проступает. Бок Чезаре приподнимается от вздоха, когда Микелетто проводит по нему костяшками пальцев. Он снова берёт Микелетто за руку и кладёт её себе на плечо. — Выстрел из пищаля. Фортуна улыбнулась мне тогда. Ещё чуть-чуть, и я лишился бы рабочей руки. Микелетто трудно изучить этот шрам, едва заметную вмятинку в изгибе кости плеча Чезаре, — потому что Чезаре вбирает его палец в рот и обводит языком. Микелетто выдыхает сквозь сжатые зубы, выгибается, прижимаясь к телу Чезаре. Эта ласка отзывается музыкой в его костях, заставляет его сглотнуть и задрожать — прежде, чем ему удаётся вернуть дар речи. — Но не потерял, — говорит Микелетто. Вполне возможно, что он единственный, кому необходимо услышать эти слова. — Не потерял, — роняет Чезаре. В свете умирающего огня его лицо — размытое и нечёткое. Он целует ладонь Микелетто, мягкую ямку между мозолями, оставленными долгими годами работы с инструментами и оружием. Микелетто крепко сжимает Чезаре, чувствует, как нога того вклинивается между его собственными приподнятыми коленями. Их лица соприкасаются, нос прижимается к щеке, а затем он находит рот Чезаре. Микелетто и в любовных делах привык к теням и скрытности. Ни с одним его любовником из всех, которых он может вспомнить, они не были свободны от риска быть обнаруженными — даже тогда, когда на кону было большее, чем краткий миг удовольствия. В особенности тогда. Сейчас он целует Чезаре так, как если бы у него была для этого целая ночь. Так, как если бы верил, что темнота этой летней ночи защитит их до наступления утра. Чезаре хватает ртом воздух — от изумления у него прервалось дыхание, — затем подчиняется хватке Микелетто и сокращает расстояние между ними, которое никогда не было шире вздоха. Наконец, несмотря на то, что низ его живота горит от желания, а руки путаются во влажных от пота волосах Чезаре, Микелетто отстраняется достаточно, чтобы заговорить. — Теперь ты мой. — Это может быть запоздалым обещанием, может вообще не быть клятвой. Это утверждение, которое он смеет произнести. — Так надолго, как ты захочешь. В каждом из этих шрамов спит смерть. Микелетто слышит ровный стук сердца Чезаре, прерываемый шелестом его неглубокого дыхания. — Значит, ты должен меня взять, — говорит Чезаре. Его голос полон жара и обещания, подушечка большого пальца продолжает без устали скользить вдоль линии челюсти Микелетто. — После всего, что было. До Микелетто не сразу доходит, что Чезаре имеет в виду. Рука Чезаре движется с ленивым любопытством, очерчивая линию бока Микелетто, — как если бы он проверял баланс клинка или искал опору для ноги. Он хорошо скрывает свою неуверенность, но она всё равно чувствуется в его словах. Это всё та же игра, в которую они играют всё время: игра смены позиций, шагов в сторону и внезапных поворотов, всегда вокруг одной и той же точки. Микелетто проводит тыльной стороной ладони вниз по спине Чезаре. Его костяшки скользят по выступам позвонков, когда Чезаре роняет голову на его другую руку. Чезаре всё ещё слишком худой, истощённый заключением, жизнью в военных лагерях и на дороге. Впрочем, его пальцы впиваются в бедро Микелетто с силой, намекающей на то, что он вот-вот утратит контроль. Из его горла вырывается просящий звук. Ещё миг, и этот звук оформится в слова. Чезаре вернёт себе уверенность каким-нибудь резким и остроумным замечанием, которое прогонит спасительную темноту. Микелетто приподнимается, и Чезаре отстраняется. Последние поленья догорают в огне, и отблески упрямых язычков пламени выхватывают очертания предметов в комнате — то тут, то там. Этой ночью луна светит ярко и небо усыпано звёздами, но из-за холода они закрыли ставни. Микелетто берёт лицо Чезаре в ладони, гладит кончиками пальцев его щёку и мочку уха. Шрам на виске Чезаре стал тоньше, но всё равно ощущается отчётливо. Чезаре берёт Микелетто за запястья, но не сжимает пальцы слишком сильно. В полной тишине Микелетто наклоняется вперёд, заставляет Чезаре запрокинуть голову и целует не его рот, а горло — в том месте, где встречаются два сухожилия. Чезаре напрягается, вздрагивает, задерживает дыхание — так, как делают от нахлынувшего желания. После всего, что было. Это собственные слова Микелетто, которые Чезаре вернул ему, повинуясь странному капризу, так, как если бы они были какой-нибудь удачной шуткой. Микелетто наклоняется вперёд слишком неосторожно, и они оба опрокидываются. Чезаре охает, упав на спину. Краткий миг изумления тонет в низком звуке удовольствия, когда рука Микелетто скользит по его ноге. — Тебе это известно, Чезаре Борджиа, — в последние дни Микелетто редко называет его по имени. Он не всегда может предвидеть, что вызовут эти звуки. Сейчас он глухо произносит имя Чезаре ему в рёбра. Это не столько упрёк, сколько напоминание. — Мне много чего известно, — говорит Чезаре в перерывах между короткими, тяжёлыми вдохами. — Может, уточнишь? — Что я твой, — выдыхает Микелетто, и воздух тяжело вырывается из его собственных лёгких. Когда Чезаре слепо хватается за него сильными, уверенными пальцами, он позволяет это, не спрашивая и не раздумывая. Хватка Чезаре заставляет его чувствовать себя более неуклюжим, чем он привык. Внутри него переплелись годы тишины и одиночества, и ведёт его только мимолётное воспоминание о всплеске удовольствия. Но Чезаре вздрагивает и извивается под его поцелуями и прикосновениями, и издаёт хриплый, полузадушенный стон. Колени Чезаре приподнимаются, когда в нём нарастает напряжение; затем расслабляются, когда он отдаётся ощущению. Микелетто привык к сдержанности, и поэтому изучает его тело заботливо, дюйм за дюймом: где-то быть нежным, где-то надавить на пробу пальцами — раз или два, до боли. Чезаре издаёт гортанные звуки, но ни разу не говорит ему остановиться. И не отпускает его руку, за которую держится. Они уже оба тяжело дышат, сплетясь воедино; тела блестят от пота, а терпения остаётся всё меньше. Чезаре приподнимается, и Микелетто, у которого всё плывёт перед глазами, молча сжимает его в объятиях. — Я сказал… — пальцы Чезаре сжимаются и разжимаются, царапая кожу Микелетто. — Я слышал, что ты сказал. — Микелетто приходиться полностью сосредоточиться на Чезаре, чтобы не отдаться во власть собственного желания. — Тогда, во имя мучений Господа, — бормочет Чезаре, — поспеши. Последние слова он полузадушенно выдыхает в рот Микелетто. Их поцелуй — одновременно вызов и признание, рана, прижатая к ране. С Чезаре так всегда. Микелетто не торопится. Он должен сохранять терпение, даже если у Чезаре его не осталось, — и поэтому раскрывает Чезаре пальцами медленно, ласкает его изнутри. Чезаре сгребает в горсть его волосы и накрывает рот неуклюжим, болезненным поцелуем, после чего отдаётся удовольствию целиком. Стон Микелетто теряется в столкновении зубов и сплетении языков. Его спина выгибается, и Чезаре подаётся к нему, прижимаясь крепче. Не останавливаясь, короткими движениями Микелетто погружается в Чезаре по основание. Они оба замирают, напряжённые, словно туго натянутые струны, сдерживая друг друга. Снова целуются: Чезаре прикусывает нижнюю губу Микелетто, легонько тянет за неё, а затем позволяет ей выскользнуть из своих зубов. Они начинают по очереди двигаться — нарастающая страсть оказывается сильнее момента тишины. Чезаре насаживается на Микелетто всё быстрее, резкие выдохи выдают боль, сплетённую с его желанием, и Микелетто придерживает его, возвращая к более медленному темпу. — Если ты… скажешь сейчас хоть слово о терпении, я… — Нет, — рычит в ответ Микелетто. — Об этом я собираюсь думать в последнюю очередь. Чезаре смеётся. Микелетто обнимает его, медленно и с наслаждением трахает на полуразвалившейся кровати — наполовину освещённого догорающим огнём, наполовину скрытого в тени. Чезаре тянется к нему — в неистовой жажде скольжения горячей кожи по коже, соприкосновения плоти. Что-то перемещается между ними, что-то тёмное и безжалостное, что-то, что не отпускает грех, но освящает его. Микелетто приглушённо выдыхает имя Чезаре ему в плечо — словно молитву. Чезаре коротко, полузадушенно смеётся — этот звук согревает теплом, — и кончает следом за Микелетто. Когда огонь догорает, а биение их сердец успокаивается и становится медленным и сонным, Чезаре делает из одного из их плащей одеяло, кладёт голову Микелетто на плечо и закрывает глаза. Вскоре он погружается в сон, обняв Микелетто одной рукой поперёк груди. Снаружи стрекочут насекомые; ветер шумит в виноградных лозах, увивающих заброшенный дом, заставляя листья шелестеть и вздыхать. Один из привязанных коней бьёт копытом. Ножи Микелетто разбросаны по полу, но если он встанет, то по-любому разбудит Чезаре. Ближе к утру Микелетто тоже засыпает.