Ты правишь мной...

      – Ненавижу!       Адонис – юный мальчик с золотыми кудрями, так похожими на твои – вздрагивает и роняет кувшин на пол. Сосуд разбивается, и вода, в пятый раз подогретая им в ожидании своего господина, орошает всё вокруг, включая мои ноги.       – Да чтоб тебя!       Полукрик-полувсхлип; испуганный юноша зажимает рот ладонью и невнятно бормочет извинения. Он медлит всего миг, а затем бросается вытирать образовавшуюся лужу. Светлая голова стыдливо склонилась к груди. Эти кудри, словно скрученные в жгуты лучи солнца… Из-за них я и взял его, сына давно обедневшего аристократа, к себе в пажи – навевали что-то; прикасался - и как будто погружался в теплую нежность. Сейчас хочется вырвать их к демону.       – Пошел прочь! Хотя нет. Стой! Скажи Политу, чтобы собирал вещи! Все. Все, что есть здесь и в обозе. На рассвете мы отправляемся в Пеллу.       Мальчик, бросившийся было к выходу из палатки, застыл. Смотрит пристально, глаза – каждый размером с монету.       – Что непонятного? Бегом!       Отмирает.       – Да, мой хилиарх, – в глазах всё то же непонимание, но страх перед господином побеждает, и вот уже слышно, как парнишка несётся в палатку моего главного слуги.       Во мне же клокочет ярость. Хочется разнести всё вдребезги, разорвать в клочья. Бить, крушить, метать, пока не останется лишь пепелище.       Я так устал. За день, за жизнь… Просто падаю на стул – обычный, грубо срубленный мастером ещё в Македонии. Ноги совсем не держат. Обвожу взглядом владения… Да уж, пожитки собирать недолго. Вещей горсть, действительно немного – столько прошел, а ничего не имею. Нет-нет, я стал достаточно богат. И благодаря этому скряге Политу, который тащился за мной из македонской глуши, денег у меня хватит не на одну роскошную жизнь. Но дом… дом пустой. Кровать, стол, стул, два табурета да пара лампад. Вот и весь «дворец» второго человека после царя. А зачем? Было не нужно. Во имя тебя это было не нужно. А то, что не нужно во имя тебя – не нужно и вовсе.       Ты забрал мою жизнь. Присвоил как любопытную вещицу, на которые так падка твоя душа. Ты хватаешь всё неизвестное, крутишь, вертишь, рассматриваешь ночами, складываешь в свои схроны… А потом забываешь об этих тайниках.       Мы не разговаривали месяц, с той самой стычки с Кратером. Мерзкий завистник… Всю жизнь он грезил лишь тем, как уничтожить меня. Но ты не видишь этого. Ты слишком велик – царь не может благоволить лишь одному. Ты не человек уже, ты сын Бога. Ты сам Бог.       Сегодня ты вновь не защитил меня. Унизил перед Кратером. Перед всеми. Раздавил. «Кем бы ты был без меня?». Какое пренебрежение! Как же искусно ранят твои слова: ты знаешь меня. Знаешь лучше, чем кто бы то ни было, слишком хорошо для человека – так дозволено лишь Богам. А я позволил узнать тебе. И это – моя главная ошибка.       Хватит! Видел я твою божественность в жопе блохастой псины. Поздно, конечно, но я ухожу. Вот просто ухожу, убегаю, дезертирую – назови, как хочешь. Домой. Назад. К голосу отца и рукам матери – если ещё узнают; я вот уже вряд ли.       Слышу, как поднимается полог палатки – наконец-то пришел Полит. Я не вижу его, сижу спиной в ожидании. Говорить совсем не хочется. Устал.       – Не спрашивай ничего! – мой голос на удивление спокоен; ты исчерпал все мои силы. – Просто сделай, как говорю. Собирай всё! На рассвете мы покинем лагерь и Александра.       Старик молчит. Не заходит. У меня нет ни малейшего желания поворачиваться и смотреть ему в глаза: тогда придется говорить, объясняться, спорить, а я не хочу. Пока не вижу его – нет надобности оправдываться.       – Ну же, что встал? Ступай! – повышаю тон для придачи ускорения: сам виноват, разбаловал слуг.       – Не могу.       Звук ударяется в спину. Голос тихий, спокойный... Твой.       А-а-а! Плевать. Надо бы встать, сказать, сделать хоть что-то. Но нет, я не двигаюсь. И знаю, что это неуважение, что ты будешь в ярости, будешь гневаться, но мне правда плевать. Я слышу шаги и то, как ты встаешь позади меня.       – Гефестион!       Тишина.       – Гефестион!       И снова ответить тебе может лишь Нюкта.       – Гефестион! В конце концов, к тебе пришел твой царь!       – Так не пристало царю ходить по палаткам простых подданных. Что привело тебя, повелитель? Дела государственной важности? Ибо мне сказать царю нечего.       – Нечего? – я не вижу тебя, но кожей ощущаю, как сжимаются твои кулаки и ходят желваки на скулах. – Твои слуги собираются. Весь лагерь уже в курсе, что ты отбываешь.       – Ты пришел сообщить мне о болтливости слуг? Так это не новость. Таков простой народ, тут уж ничего не поделаешь. Но я накажу. Непременно накажу.       Бах. Взрыв. Неизбежная феерия.       – Да как ты смеешь!       А дальше ты кричишь. Вопишь о долге, чести, обязанностях воина. Грозишь, что накажешь, объявишь дезертиром, что-то ещё… Я не слышу. Точнее, слышу, но не разбираю. Прикажи сейчас казнить – и то не дрогну.       – ...Твой царь тебя не отпускает! Твой царь тебе приказывает!       Мой царь приказывает. Снова.       И вот на этом месте что-то во мне лопается – слишком велика злость, сильнее разума.       – Мой царь?! — голос взрывает пространство, будто и не мой; он поднимается из самой глубины нутра, грохочет так, что даже ты отступаешь назад. – Мой царь приказывает?!       Ты открываешь рот, но нет... Мой черед.       – Да к Аиду моего царя! Я терпел, видят Боги, терпел. Старался не замечать этих мерзких тварей, лижущих твой подол, а меня кусающих за пятки, пока я держу венец на твоей голове. Стою за спиной. Всегда. Незримо. «Гефестион, нам нужна новая дорога» – «Конечно, мой царь. Гефестион соорудит её за одну ночь!»; «Гефестион, здесь нужен город во славу моих великих побед» – «Ни слова больше, мой повелитель! Гефестион же шестирукий – он построит, и трахнуть своего персидского евнуха не успеешь»; «Гефестион, в западных провинциях восстания» – «Да что ты, государь, мало деревьев там, что ли? Гефестион распнет на них всех до единого, ему не привыкать. Он может всё. Главный мальчик на побегушках». Сколько я прошел рядом с тобой, позади тебя, да таща тебя на руках! Не был ли ты царем тогда, когда блевал в мои ладони или стонал от ран? Ты правишь миром, но мир этот построил я! Я не жаждал ничего... Не желал никогда и ничего, кроме любви и уважения. Неужели не заслужил – пусть не первое, так хоть второе? Хватит! Слышишь, хватит! Более я не прошу и этого. Я дал тебе всё, что мог – ты взял. Но больше нет ничего. Я ухожу. И не остановит царь своего хилиарха. Я либо уйду, либо умру.       Выдыхаю. Отворачиваюсь. Легче. Пусто, но легче. Я жду гнева, криков, проклятий. Кары, занесенного меча. На этот раз по справедливости, на этот раз заслужил. Но тихо. Так тихо, что мне кажется, будто ты исчез.       – Александр, – наконец-то говоришь ты еле слышно, но уверенно.       – Что? – собственный голос звучит глухо: не понимаю.       – Александр. Сюда пришел Александр. Не приказывать пришел – просить. Твой Александр к своему Филэ.       Вскипаю. Слова… Всего лишь слова, что ты давно не говорил, а я давно не слышал. Твои слова, сказанные мне когда-то, и потому они мои. Святые, забытые, уже лживые, но все ещё мои – всё, что мне осталось. И от осознания этого срывает крышу.       – Ну раз Александр, значит, имею полное право!       Удар выходит крепким. Пусть я и не лучший военачальник (бальзам на душу всех твоих вонючих псин), но уж в нос твой благородный заехать могу.       – Царю б, конечно, не посмел, но старому другу по роже съезжу знатно!       Кулак встречает плоть. Кости хрустят. Мои-твои – неважно, не чувствую. Ты бьешь в ответ, скорее, на рефлексах, и я даже успеваю заметить это полудурное удивление в твоих глазах: не ожидал. Это приятно. Неужто удивил похлеще тощей персидской задницы?       Вмазать посильнее. Стереть это выражение с твоего лица. Всё стереть: улыбку, взгляд, тебя самого и то, что с тобой связано. Раскрошить в кровавое месиво.       Я тебя луплю. Что-то трещит и ломается – то ли стул, то ли ребра. Взаправду луплю, без сожаления, как давно в Миезе, с размахом. Выплескиваю, выливаю всю боль, отчаяние и злость. Я больше и сильнее, но ярость застилает мне глаза, она порабощает меня, делает глупым. А потому ты легко обхватываешь под мышки, разворачиваешь и прижимаешь меня всем телом к столбу.       – Псина паршивая! Предатель! Дерьма кусок! Чтоб тебя Цербер подрал!       Нож. Откуда-то выхватил и приставил его к горлу. Очень по-царски.       Гнев выплеснут. Ненависть и боль со мной, но гнев вышел. Смотрю в твои глаза, точнее, в один – второй подбит и имеет серьезное намерение заплыть. Вся рожа в крови то ли из губы, то ли из носа. Царь Царей. Да ладно, историки напишут, что был краше некуда.       – Гребаный циклоп!       Металл ножа холодит кожу. Тонкое лезвие, такое острое и такое манящее. Ничего, даже тебя не хотел так сильно, как его сейчас: двинуть головой вперед, и всё. Конец. Покой.       – Резани!       Ты дергаешься. Замираешь, как зверь перед прыжком. Я знаю этот взгляд, а ты – нет. Испуг. Боль. Разочарование. Отчаяние. Никто этого не видел, только я. И я храню его глубоко в душе. Взял и несу – уничтожить нельзя, а тебе не нужно, потому мое. Для меня.       – Прошу! – и это искренне. – Один удар. Всего один. Освободи! Устал. Никогда ничего не просил, не люблю этого, но сейчас прошу, ибо нет у меня ничего. Совсем. Нечего тебе отдать. Сделай просто так, Александр.       Ещё взгляд. Этот мне неизвестен. Закрываю глаза. Жду. Молюсь. Но ты подводишь снова: слышу лязг отброшенного металла. Секунда. Открываю рот, чтобы проклясть.       – Ох! – распахиваю глаза. Не сразу понимаю, и то, скорее, не вижу – чувствую. Глаза подводят – член нет. Член, в который ты впился губами.       – Ты! Аид тебя раздери! – хватаю за плечи, отпихиваю. Я настолько в шоке, что движения заторможенные и несмелые. А ты ещё и сопротивляешься: тянешься, впиваешься ногтями в бедра, словно истеричная девка.       – Александр!       Грёбаный идиот, что он творит? Подобное занятие достойно лишь шлюх да рабов. Позор! Да лучше бы изнасиловать попытался. Я хоть бы злиться тогда мог, а тут просто стыдно… Трясу. Хватаю за плечи и с трудом отпихиваю.       – Перестань! Ты что творишь? Немедленно прекрати! Ты Царь, а не дешевый раб!       Эти бесстыжие глаза… Голову задрал и смотрит без толики смущения. Губы приоткрыты, а мой член, только что бывший между них, мирно покачивается в опасной близости. Сжимаю кулаки, да только тело не обманешь.       Ты улыбаешься, скотина такая:       – Я пред тобой на коленях, мой Патрокл, так чем не раб?       – Встань, Александр! Не унижай ни меня, ни себя!       И ты поднимаешься. Глаза вровень. Пальцы обхватывают налившийся член. Усмехаешься, а я не могу пошевелиться. Только что был полон решимости убить, а теперь и вдохнуть не могу. Коварная ты гиена.       – Но тебе нравится, любовь моя.       – Александр! – отмираю и перехватываю твою руку за запястье.       – Ты сильнее, знаю... – улыбка сходит, оставляя на твоём лице лишь тень чего-то давно забытого. – Всегда был. Ты отдал мне столько, сколько у меня никогда не было. А я причинил тебе лишь боль. Так позволь мне – молю тебя, как Бога, – позволь отдать тебе то, что встало между нами – царя. Пусть властелин станет рабом, ибо так оно и есть.       Я открываю рот, но сказать ничего не получается, приходится лишь хватать в панике воздух. Ты внизу, на коленях, и твои губы снова касаются твердой плоти. Движения смазанные, неловкие. Ты не умеешь, не знаешь, как это делать правильно, но рвения тебе не занимать. Всасываешь со всей страстью, словно бросаешься в бой. А я… Я всегда принадлежал тебе. Только тебе. Потому и не знаю таких ласк. И от этого, а ещё от твоего коленопреклонённого вида охренительно хорошо. Член скользит между губ, трётся о язык, и я не выдерживаю – опускаю руку, сжимаю кудри цвета солнца, а затем толкаюсь глубже.       – Да-а-а!       Низкий стон с моих губ – и твоя ухмылка. Усмешка, которая тут же тонет под натиском вбиваемого члена. Ты стонешь. Давишься, но обхватываешь горячий ствол плотнее, принимаешь его полностью, а мне сносит крышу. Так давно моя постель пуста. Я не хочу, не пускаю. Но твой рот, твоё тепло... Я трахаю тебя в глотку, и это катарсис. Взрыв. Оргазм неминуемо настигает свою жертву, уносит куда-то далеко, и я изливаюсь в тебя. В глазах темнеет, а ноги больше не держат.       Однако я не падаю... Подхватываешь. Прижимаешь. Толкаешь куда-то в сторону. Чувствую спиной стол, а грудью – твое тело. Губы — жадные, неистовые, как когда-то в Миезе, где мы были ещё мальчишками. Впиваюсь в ответ. Мы смешиваем вкус страсти и моего семени.       Возбуждение снова бьёт между ног. Твердость как напоминание, что я ещё молод. Обхватываю твой ствол. Скольжу медленно. Царапаю чувствительную головку и вырываю из твоей груди стон: руки помнят, сердце помнит. Закидываю длинную ногу тебе на поясницу. Мой член упирается в твой, и я, стискивая их, начинаю размеренно дрочить.       – О Боги! — протяжно стонешь ты, откидывая голову назад.       Улыбаюсь. Д-а-а, Царь Царей любит быть «громким», словно девка. Ты этого стыдишься, я знаю, но со мной позволяешь себе отдаться чувствам. Только со мной... И это я тоже знаю.       – Этого ты хотел? – дышу тебе в ухо, а ты дергаешься, хватаешь меня за плечи. – Скажи мне!       – Да. Хочу! Да! – и ты выгибаешься, когда я ритмично сжимаю в кулаке наши члены.       – Посмотри, Александр, только посмотри! И ты смотришь, как твой член, красный и влажный, прижимается к моему. Головка скользит по головке.       – Мой идеальный. Мой! – сжимаешь мое бедро, толкаешься вперед, и губы снова находят губы.       Не шепчешь даже, выдыхаешь:       – Тион, хочу! Слышишь? Хочу! Немедленно. Тебя. Меня. Нас.       И ты действительно не медлишь. Силы много, швыряешь на кровать. Продавленное ложе – не перины Дария, да только сейчас нам плевать на это.       Ох! Твои руки впиваются в плечи. Губы скользят по старым шрамам, по каменным мускулам, хватают соски, теребят их, кусают, и я тоже хочу большего. До жути. До боли. Хочу тебя в себе. Тянусь к столику. Что-то падает. Ты перехватываешь мою руку, целуешь пальцы и не даёшь пошевелиться.       – Александр! Ну же! – снова делаю попытку добраться до цели. – Там есть жасминовое масло. Подойдёт. Ну пусти…       Вместо ответа ты аккуратно сжимаешь мои яички и гладишь чувствительную кожу мошонки. Не могу тебе противиться. Я сдаюсь, откидываюсь всем телом на ложе.       Сейчас даже вспомнить тяжело, почему мы поругались. Но я вышвырнул тебя из своей постели полгода назад, и…       – Филэээ!       Мысли обрываются. Вижу фиал в твоей руке. Развожу ноги, одну закидывая на тебя:       – Давай, Ксандре! Давай, милый!       Жду, но ты медлишь.       Открываю глаза, а ты надо мной с фиалом и членом наперевес:       – Нет!       Сука, нашел время. Хочу тебя отшвырнуть, но не успеваю. Ты сжимаешь нас и перекатываешься на спину. Теперь я на тебе.       – Ты давай.       Слова проклятий, готовые сорваться с языка, затухают. Каменею, всматриваясь в твои глаза, искренне не понимая, ища ответ. Твои руки обхватывают мое лицо, гладят, скользят по губам, щекам. Смотрят в душу.       – Ну что ты замер? Возьми меня, любимый мой.       Так нельзя. В нашей чудесной стране всем плевать, что мы спим друг с другом. Никого не волнует, если мужчина делит ложе с мужчиной, пока тот, кто выше по статусу – сверху. А ты… Ты всегда был моим повелителем, Царем, Богом; на земле этой нет выше тебя.       Я мотаю головой, приподнимаюсь на локтях:       – Нет! Нет, Александр!       Однако меня никто не слушает. Ты хватаешь своего филэ, прижимаешь к себе, впиваешься поцелуем, обхватываешь ногами так, что мой перевозбуждённый член трётся о твой живот, вырывая стон, и, кажется, совершенно не собираешься отступать.       – Гефестион, любовь моя! Жизнь моя! Прошу тебя. Молю! Плевать на всех: на Олимп, на Аид. Ты и я – это и есть весь мир. Я потерял тебя, а вместе с тобой – себя. Думал, отпущу, и всё. Думал, не нужен ты мне. Я ждал этого. Даже распорядился, чтобы тебе дом в Пелле приготовили. А сегодня пришло время отпускать, и сердце мое остановилось. Не могу. Никогда не смогу... Никогда. Не прогоняй! Не отталкивай, пожалуйста! Возьми меня и даруй мне возможность отдать тебе себя без остатка, чтобы не было пути назад.       Внутри полыхает огонь. Желание беспощадно топит меня, и я сдаюсь.       – Идиот! Мы слишком стары для этого, – смеюсь я, и ты улыбаешься в ответ.       Впиваюсь в твои губы, жадно пью улыбку... Это счастье.       Тянусь за фиалом, да зачерпываю побольше. Развожу твои колени, а рукой попутно глажу горячий член, сжимая его у основания. Снова заглядываю тебе в глаза, и ты молча киваешь. Аид бы тебя побрал! Слегка надавливаю на упругое колечко ануса. Мышцы поддаются – с трудом, но поддаются, – и один палец проскальзывает внутрь. Тесное, тугое нутро... Боги, помогите! Смотрю в твоё лицо, вглядываясь в черты того, кого совсем недавно хотел убить, а теперь трахаю собственным пальцем. Добавляю второй, от чего ты шипишь и вздрагиваешь.       – Больно? – подрываюсь к тебе, целую заалевшую скулу. Так странно: тот, кого я уничтожал на тренировках, оставляя страшные шрамы и ничуть не заботясь об этом, сейчас вызывает такое чувство нежности, что возможность причинить ему малейшую боль пробуждает во мне ужас. Теперь я за тебя до одури волнуюсь, а ты стоически всё терпишь и лишь прикусываешь губу, чтобы не выдать своих страданий.       – Потерпи, – пальцы замирают, – сейчас станет лучше!       – Тебе нравится это? – твои глаза распахиваются. – Нравится, когда я делаю так же с тобой?       Ты смущён.       – Да, но тебе и самому прекрасно это известно.       – Хотел услышать.       Улыбаюсь.       – Да, и это чистая правда. Я люблю, когда ты растягиваешь меня, вставляя пальцы, – снова начинаю медленно двигать своими. – Люблю, когда твоя плоть касается моего тела; когда ты слегка надавливаешь и погружаешься в меня. Я люблю чувствовать твой фаллос и то, как он дрожит внутри. Мне знаком каждый его миллиметр.       Под тихий шепот этой исповеди ты томно стонешь и расслабляешься.       – Ксандре, я больше всего на свете люблю, когда ты трахаешь меня.       Твоя нега дает мне возможность согнуть пальцы, найдя ту самую точку. Ты вскрикиваешь, хватаешь меня за плечи, а я смеюсь, покрывая твоё лицо поцелуями.       – Вот так, милый, – теперь я надавливаю уверенно, безошибочно стимулируя простату. – Вот так уже лучше.       Ты стонешь, мечешься, сжимаешь меня ногами, а я ебу тебя пальцами, и это лучшее, что мне доводилось видеть в своей жизни.       Я мог бы ублажать тебя вечно, но мы оба не выдержим. Ты снова срываешь мои слова…       – Филэээ! – руки шарят по груди и спине. – Давай, любимый, не могу больше!       Ты такой… такой раскрывшийся… жаждущий… доверяющий… Но я медлю. Мне страшно. Я боюсь. Ты думаешь, что всё понимаешь, а потому напутственно обнимаешь за шею и уверенно заявляешь: «Не сложнее, чем любую девку». Сам улыбаешься своим словам, но ловишь мой взгляд и затихаешь. Вот теперь ты действительно понимаешь, в чём суть. Вздыхаешь. Закрываешь веки. Открываешь. В твоих глазах плещется любовь.       – Никогда? Ни в кого?       Глупый вопрос. Я ведь обещал. Тогда, в тесной комнате в Миезе, когда царевич впервые возлег на ложе, я поклялся, что никто и никогда... Никто, кроме него. Для нас обоих это было впервые.       – Только с тобой.       Ты дёргаешься вперед, решая не сдерживать свой порыв, страстно впиваешься в мои испуганные губы.       – Люблю тебя, Филэ! Люблю. Люблю. И ты люби меня!       Опускаешь руку вниз и очень уверенно сам направляешь мою плоть в себя. Я лишь медленно умираю, иначе быть не может. Контроль, страх, боль – всё исчезает. Есть только я и ты... Кричащий, стонущий, просящий. И я вхожу с каждым толчком всё глубже и ближе.       Слышно, как мошонка шлёпает о твой подтянутый зад, а царский член, зажатый между тел, трётся о мой живот.       – Филэ, д-а-а-а! Тион! Боги мои, Тион…       Светловолосая макушка смачно бьётся о спинку кровати, когда я вдалбливаюсь в тело Царя Александра, стонущего подо мной, словно шлюха… Моя шлюха… Жизнь моя.       – Я-я… М-м-м-м... Я сейчас кончу.       Лишь улыбаюсь такому заявлению и выдыхаю тебе в губы:       – Давай! Давай, любимый мой, кончи! Сделай это! Кончи на меня!       Ты вздрагиваешь. Видимо, доводить друг друга до исступления всеми возможными способами – это наш дар.       – Повтори! Умоляю! Скажи ещё раз! Скажи, что любишь меня…       Твои ногти впиваются в мою поясницу, и я действительно люблю тебя. И я кричу об этом что есть сил, чтобы ты не просто услышал, а, наконец, понял такую очевидную штуку.       – Люблю! Всю жизнь люблю!       Ты выгибаешься. Кричишь. Стискиваешь меня ногами в предоргазменной судороге и всё же кончаешь. Бурно, щедро заливая мой живот и мою грудь своим горячим семенем. Стоит мне осознать произошедшее, и я следую за тобой. Только изливаюсь не снаружи, а внутри тебя.       Вместе с оргазмом приходит и расслабление. Я больше не могу держаться на руках. Просто падаю сверху на своего царя, не в силах даже дышать. Ты затихаешь, едва тяжесть моего тела покрывает твоё, и нежно гладишь мои волосы. Под эти нехитрые ласки я поспешно выхожу. Наверное, слишком резко, потому что ты шипишь.       – Прости, – извиняюсь поцелуем в плечо.       – Ничего, я делал с тобой вещи и похуже.       Усмехаюсь.       – Чего смеёшься?       – Ты сейчас о том, как на радостях трахнул меня на сухую прямо под стенами завоёванной крепости?       Теперь твоя очередь хохотать:       – Да уж, тогда половина македонского войска лицезрела наши зады.       – Идиот.       Ты перекатываешься и нависаешь сверху.       – Нет, – и я понимаю, о чём ты: не о физическом.       – Это всё не решает наших проблем.       – Да, – ну вот, снова ты серьёзен, — но их решим мы. Я не отпущу тебя, Филэ... Не отпущу! Даже если мне придется скакать до самой Пеллы на твоей паршивой кобыле...       – Нормальная у меня лошадь! – стоит хоть попытаться отстоять честь своего благородного скакуна.       – Паршивая!       – Сам ты кобыла парш... – мой возглас тонет в неожиданном поцелуе, и я чувствую, как вновь шевелится твой член. Закрываю глаза и отдаюсь твоей власти.       – Я.       – Что? – с непониманием смотрю в карие омуты.       – Ты сказал, что у тебя нет ничего. Я. У тебя всегда есть я. Я принадлежу тебе, мой Патрокл. Я правлю миром, а ты правишь мной…