на французском

Причудливые жёлтые блики на воде играют романсы шалящим нервам. Сеульское небо достаточно тёмное, чтобы прятать в тенях всё, даже правду. А игра освещения против, но это всего лишь игра, ведь так? «Так», — думает Хосок и закрывает глаза. Наслаждения от плеска воды нет никакого, потому что смирение застилает разум. Хосок боится, что разума уже нет — одна лишь иллюзия сумасшедшего, но искренне верит, что это его единственная проблема. Но проблем десятки, сотни, и главная из них — чернящая душу вода в десятке метров под мостом. А в глубине как будто сотни. И желание прыгнуть равно сотне. — На что вы так увлечённо смотрите, — Хосок продолжает верить и в то, что не слышал нерешительных шагов за своей спиной. И тихого вздоха. И запаха ментоловых сигарет, — профессор Чон. И он улыбается широко, как умел до сих пор, не кидая понапрасну взглядов. Зачем, если этот низкий, хриплый от десятка сигарет ежедневно, голос записан глубоко на подкорке? Так глубоко, что не выжечь даже ментоловыми сигаретами. — На последний красивый закат, — и смеётся. Смеётся слишком громко, рвёт глотку, лёгкие, но смеётся. Как безумец, думает Тэхён, и зажимает в зубах сигарету, а потом смех переходит в хрип и мужчину практически сгибает пополам. — Ты всё ещё слишком много выдумываешь, — Тэхён выпускает струю дыма и смотрит на новостройку, не видит там и кусочка чёрного неба. — Уже ночь, — и старается совсем не беспокоиться. На руках, сжимающих паралет, отчётливо видны вены. На пальцах — не унимающаяся ничем дрожь. А Хосок практически полностью пропитан отчаяньем, тускло блестящим в такой темноте. — Закат моей жизни, тупица, — и Чон знает, что был плохим учителем, и это подстрекает броситься. Красиво же. Ступить последний шаг, сделать это безобразно грациозно и рухнуть, забыться в воде. Ледяной, потому что октябрь. Плевать, потому что достало. Дым от сигареты не серый, а противный, с жёлтым отливом. Тэхён проклинает дешёвое освещение и даже не тушит сигарету, небрежно роняя её в пропасть речных вод. У Хосока в голове сотня сравнений и метафор по поводу себя и ментоловой сигареты. Потушен, как она. Падает, как она. Убивает, как она. Но Тэхён согласен только с тем, что дышал им, как ей. Но это было приятнее втройне и опаснее для жизни в бесконечность. — Ты не прыгнешь, — нарушает молчание Ким, щёлкая кремнем зажигалки, распаляя. Он делает затяжку, а потом лишается ментолового дыма. Хосоку совсем не стыдно, когда он делает вдох, отравляя лёгкие. — С чего же? — а в лёгких такая гниль, что тошно. Парень смотрит на него раздражённо, цокает и ложится грудью на перила, наблюдая за водой. — Вообще-то это была последняя, — бурчит он недовольно. От воды веет холодом, и новый шарф не спасает — по шее бегут предательские мурашки. Не от того, что мужчина ближе. — С каких пор ты куришь? Хосок дразнит, играет, выдыхая дым почти что в лицо. Но стоит на своём: — Почему я не прыгну? — или просто уходит от вопроса. — А почему ты куришь? — у Тэхёна взгляд хитрый, как у чёртовой лисы, и в нём такая прочная уверенность в знании Хосока, как себя, что мужчина сдаётся. Он впервые уходит от взгляда, затягиваясь сигаретой. Потому что снова проиграл этому мальчишке. И проиграл из-за мальчишки. — Потому что жизнь дерьмо. — И студенты тупые? — улыбается по-дурацки парень от того, как по-красивому драматично смотрел в даль Чон. И снова смотрит на бушующую воду с пустотой, и это нихера не смешно для Тэхёна. — Я больше не учу, — сигарета тлеет до фильтра, и мужчина сплёвывает горькую слюну, швыряя остатки в воду. — Потому что меня выгнали. Унизительно, думает он, так унизительно вышвырнули. Забыли обо всех наградах, обо всех успехах. Забыли студентов, в коем-то веке наполненных знаниями. Забыли выпускные речи. Плюнули в душу, едко так. И мерзко. — Зря я ушёл, — шепчет Тэхён и опускает голову, пряча взгляд. — Не остался с тобой, хён. И Хосок делает вид, что у него не затрещало сердце. Он смеётся, горько, отворачивается, прячась в тенях, в которых хочет раствориться. — Да убери ты этот пафос! — у него губы дрожат, рукам уже просто холодно. — Ты должен был. Должен был учиться, стать лигвистом. Должен был найти работу, девушку. Пожениться, воспитать детей и жить припеваюче. Жить подобно всем. Жить нормально! — лёгкие болят — необходим кислород. — Я просто дал тебе эту возможность. Ты просто ею воспользовался. Мы просто разошлись. Всё просто, Тэхён, всё просто. И разворачивается, совсем. Отмёрзшие руки запихивая в карманы и утыкаясь носом в воротник, уходит. Будто продолжает эту пытку, убивая себя всё сильнее, лишаясь чего-то такого важного. И Тэхён понимает, что всё это время важным был только он. Его декан, его чёртов препод по французскому, его чёртов Чон Хосок. И Тэхён понимает, что снова, второй раз, упускает его. Как же это всё избито, до жути тривиально. Всё это мнение, сломавшее идеальную жизнь, маленький мир. « — primitivement, — возмущённо говорит прямо в лицо и откидывает сочинение, которое Тэхён списал с инета. — d’accord, — парень обрывает поток ругательств своим ломаным французским и рисует пальцами узоры на шее. Смотрит так невинно и влюблённо, и взгляд опускается на губы. Целует их от тоже на французском.» — Отпусти, — умоляет. — Отпусти меня, Тэхён! — и трясётся, дрожит от забытых рук, хватающих за плечи. Парень держит его так сильно, что вырваться нет возможности. Потряхивает то ли от злобы, то ли от отчаянья. На самом деле, от обиды. А Тэхёну плевать на эти крики, потому что знает Хосока лучше, чем себя. Он отчаянно пытается поймать его взгляд, сдувая собственную чёлку, чтобы не мешала. — Да посмотри же, блять, — кричит, шепча, в лицо. — Мне двадцать три. В моей квартире валяется диплом. Мне двадцать три, а я сжираю себя тем, как мерзко я поступил, оставив тебя. Что я послушал всех, даже тебя. Что сказал отцу, что это моя юношеская ошибка. И знаешь, как мне стыдно?! Знаешь?! Нет, блять, не знаю, думает Хосок, а потом руку сжимают крепче, прижимают к груди. И Хосок готов поверить, что может сжать ладонью сердце, которое готово выпрыгнуть из кимовской груди. У него перед глазами звёздочки, а в руке больно, отрезвляюще ударяет бешеный ритм. В глазах Тэхёна мешается всё, в том числе и слёзы. — И так каждый грёбанный раз, когда я думаю о тебе, понимаешь? — понимает. — Что это, хён? Ну, давай, — он боится отпустить его руку, и держит так крепко в ладонях. Боится, что снова перестанет дышать, жить. И просит так хрипло, едва слышно, дрожащими губами. — Скажи же, хён. Хосоку так больно ударяют эти слова — больнее, чем всё дерьмо в его жизни. И сил сопротивляться нет, и желания вновь отталкивать тоже нет. Потому что ебал он эти правила, это мнение, эту банальщину. Всё, что не позволяло ему быть собой — Хосоком, безумно влюблённым в Париж и безумно любящим наглого Тэхёна, пахнущего ментоловыми сигаретами. — Это, — он вспоминает, каково это — держать за руку, сплетая пальцы. И так крепко держится за эти ощущения, переплетая свои с мальчишескими, что крышу сносит. — Это настоящий примитив, Тэхён-а, — и целует, обжигаясь о родные губы. И мальчишка плачет, наверное, от тоски, скопившейся за два года, и шипит от укусов. Заслужил, понимают оба. Не разлюбил, понимает Хосок, наслаждаясь горьким вкусом его губ, опаляя щеку своим дыханием. Им сносит не то, что крышу, — их обоих сносит и уносит друг к другу, пока парень зарывается пальцами в тёмные мягкие волосы, снова, как тогда, рисуя узоры на коже. — Почему ты не прыгнул? — шепчет Тэхён в блестящие от поцелуя губы и дрожит, когда его тянут к себе ближе, холодными пальцами прикасаясь к спине. Хосок смотрит прямо в глаза и носом ведёт по щеке. И этот запах становится лучшим лекарством от яда в лёгких. — Потому что я знал, что ты придёшь, — и прижимается лбом ко лбу, закрывая глаза. Целуются они всё так же, на французском.