***
"да это ёбань какая-то" - думает даня, глядя на лезвие канцелярского ножа, испачканное в крови и лежащее на раковине. обычно даня, конечно, не матерится, но эту ёбань иначе не назовешь. даня точно уверен, что это ванино, и оттого эта ёбань кажется еще более странной. лезвие короткое и острое, и вызывает совершенно неисчислимое количество вопросов. даня хочет задать их все, хочет успокоить мятущееся за грудиной, царапающее рёбра изнутри нечто, но оставляет лезвие на раковине и решает молчать. ваня так или иначе спалится. ваня не палится. в смысле он не делает ничего такого, за что даня мог бы зацепиться, что выпытать у него, что за херня происходит. и даже на мат уже становится наплевать. ваня обычный. как всегда язвит, как всегда шутит, как всегда чертовски долго смотрит в глаза. все как всегда, но даню не оставляет сидящее где-то за гортанью ощущение приближающегося пиздеца, и он чувствует себя до жути странно и неуютно, потому что понимает, что что-то не так, но не понимает, что. нужно найти конец запутанной нити, чтобы распутать её и выйти из этого лабиринта. но конца не видно, и ничего не видно. всё происходит как раньше, как происходило до этого, а ощущение за гортанью становится всё острее и вызывает тошноту по утрам. просто однажды даня замечает темно-бордовое пятнышко на манжете чужой рубашки, и вопросов становится так дохера, что молчать больно почти физически. просто однажды даня понимает, что ваня подолгу не носит футболки, а потом к часам на его запястье добавляются какие-то то ли браслеты, то ли фенечки, даня честно не представляет разницы. ваня не лежит на животе, в смысле вообще, не спит и ничего другого, и это всё вкупе пиздец как настораживает и пиздец как пугает даню одновременно. что-то точно не так. настолько не так, что сердце в груди коротит, как от электроудара, от какого-то ужасного, ледяного предчувствия. что же всё-таки не так, выясняется до страшного скоро. просто ваня забывает запереть дверь в ванную. просто даня выбирает пиздецки не то время, чтобы войти. войти и замереть нахер от ужаса, окатившего с головы до пят, как ледяная вода. ваня стоит напротив зеркала, как скульптура, бледный и почти неживой. а кровь живая. струится из длинного продольного пореза на руке, края которого отвратительно широко и ярко расходятся. порез длится от закатанного рукава джемпера почти до запястья, и кровь из него стекает в раковину и режет глаза своей яркостью на фоне окружающей белизны. у вани в ладони лезвие, а даня не знает, как ему вдохнуть и не рассыпаться на части прямо вот здесь, на пороге. сил хватает, чтобы закрыть дверь и прижаться к ней спиной ради опоры. ваня отвлекается от собственного отражения, поворачивается - и блять, можно уже вдохнуть, пожалуйста, думает даня, потому что это слишком. слишком страшно, больно, обреченно, слишком дико. у вани в глазах отчаяние с безразличием в сочетании один к одному, а на лице ни одной эмоции. в смысле, серьёзно ничего. ни гримас боли, ни страха быть увиденным, ни насмешки – ничего. как будто его выстирали всего, прополоскали в «белизне» - пусто. ничего нет. даня чувствует, как у него начинают дрожать пальцы. за рёбрами что-то мечется, как раненый зверь, бьётся в судорогах и кричит. даня протягивает руку, хочет прикоснуться, помочь - где-то глубоко в голове белым шумом плещутся мысли о том, что надо остановить кровотечение, перевязать руку, оказать первую помощь. даня пытается взять ваню за запястье, но тот уворачивается, убирает с лица волосы - у него испарина на лбу, автоматически отмечает даня - и говорит глухо, каким-то странным полушёпотом: - не трогай. тебе это не нужно. даня окончательно запутывается в происходящем, но все равно тянет руку к чужому запястью. - в смысле не нужно? тебе порез надо перевязать, заражение может быть. губы вани складываются в ломкую, странно чужую на лице улыбку. - не нужно. это никому не нужно. под дых пиздецки больно бьёт это безразличное «никому». кровь свернулась и почти больше не течёт. ваня опускает рукав джемпера, огибает замершего у двери даню и выходит из ванной. даня подходит к раковине, включает воду и видит, как розовеет вода. пальцы всё ещё неприятно, мелко дрожат. даня понимает, что ваню надо догнать, надо выспросить, выпытать, помочь. надо сделать хоть что-то, пока крыша не уехала вот прямо здесь далеко и надолго. но даня опять опаздывает, и это уже, судя по всему, тенденция. ваня лежит, завернувшись в одеяло, всё в том же джемпере, и глаза его закрыты. даня понимает, что говорить с ним сейчас бессмысленно, а тревожить его глупо. поэтому он просто садится напротив вани и до рези в глазах вглядывается в бледное лицо, словно хочет взглядом разгладить складку меж напряжённых бровей. нихуя у него не получается, а в зареберье, в самой глубине, остро и больно шевелится всё ещё что-то странное, бедовое, что даня вместе с ощущением за гортанью глупо пытается списать на тревогу.***
- ну и что это было вчера? – голос дани ровный, и вопрос вроде звучит без осуждения, но взгляд у него такой тяжёлый и острый, что хочется повести плечами, сбрасывая его с себя. - а что вчера было? – ваня безмятежен и спокоен, как дитя, и даня бы даже ему поверил, если бы не видел сам. но даня видел. - только не прикидывайся тут больным ретроградной амнезией. что ты делал в ванной вчера? с ваней в миг словно что-то происходит. словно захлопывается, закрывается какая-то очень важная, очень нужная дверь, и глухая стена не пускает дальше. - что я делаю в ванной, это, данёк, дело не твоё. как бы тебе того ни хотелось, - ухмылка злая и ядовитая. острая, как лезвие, ловит себя на мысли даня и тут же хочет ударить себя за не к месту приходящие эпитеты. - ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. ты понимаешь, что это ненормально – то, что ты делаешь? - да батя вообще как-то раз сказал, что я ёбнутый. чему ты удивляешься? – усмешка всё ещё неприятно колет где-то за рёбрами, и хочется скрыться от неё где-нибудь. или стереть её. - вань, может, я чем-то помочь могу? может, сделать что-то, не знаю? - данёк, отъебись. это максимум твоей помощи. и действенно всегда, - говорит ваня и поднимается со стула рядом, покидая кабинет и ничего не понимающего даню. вслед за ваней из даниной груди дёргается что-то, то самое, бедовое, острое, терпкое. даня всё ещё говорит себе, что это беспокойство. и сам себе не верит.***
звукоизоляция в доме что надо. а если ещё и воду в ванной включить, вообще ничего не слышно. так тоже думал даня, пока не услышал в тот же вечер за шумом воды что-то, странно и страшно напоминающее всхлипы. дверь в ванную поддаётся не с первого раза, но всё же открывается. даня шагает внутрь не глядя, и последняя здравая, не окрашенная ярко-алой паникой мысль – закрыть дверь. закрыть, запереть её, чтобы никто другой не вошёл, никто не увидел. как вообще никто блять не вошёл и не увидел?! – это уже следующая мысль. с ней даня сползает вниз по косяку, всё ещё не в силах подойти ближе. ваня сидит на полу, запрокинув голову на бортик ванной, и еле слышно всхлипывает, и слёзы стекают по щекам куда-то за уши, путаются в волосах и мешаются с водой из-под крана, стекающей в ванную. у вани на рёбрах в крестики-нолики можно играть – порезы продольные, поперечные, их много, они кровоточат, кровь смазывается на рёбрах в какие-то гротескно яркие разводы и пятна, выглядя до дикого чужеродно и ужасающе. даня успевает насчитать на автомате по два десятка порезов с каждой стороны. местами они глубокие, местами не очень. там, где кровоточит сильнее всего, были шрамы, там резали и раньше, понимает даня и – зовёт: - вань… вань, отдай его мне. в ладони у вани зажато лезвие от канцелярского ножа, оно короткое, острое и в крови, и даня чувствует, как за гортанью новый приступ тошноты перерастает в желание кричать. орать, как в последний раз, потому что что ещё делать? но даня в себе это глушит и протягивает ване открытую ладонь. ваня поднимает голову и смотрит на даню – хватает за горло этим взглядом, тягучим и пустым одновременно, словно из него всё выкачали, вынули и оставили одну оболочку. - тебе это не нужно. – улыбается коротко и безмятежно и снова запрокидывает голову. даня протягивает дрожащую руку к чужой ладони, разжимает пальцы, забирает из них лезвие и отбрасывает его куда-то в сторону, как зачумлённое. а ладонь чужую не отпускает, держит своей дрожащей и проводит по следам от лезвия, едва касаясь, дрожащими пальцами. - вань, почему? ты… ты зачем это сделал? – вопросы глупые и пустые, но у дани в голове сейчас вообще как-то пусто и глухо, а где-то за рёбрами остро, остервенело ноет, рвётся, требует – помочь, защитить, спасти. - потому что надо было. ты разве не понимаешь? так надо. так правильно, так я правильный. а по-другому не получается. ваня поднимает голову, и даня не знает, где находит сил, чтобы выдержать его взгляд. но он выдерживает и возвращает даже. ваня улыбается снова. - вот ты правильный. правильный и красивый, и тебе это не нужно. никому это всё не нужно. а я не хочу быть ненужным. а так – он обводит руками исчерченные алым рёбра – так этого не будет, и я тоже буду правильным. и нужным буду. ты уйди лучше. не смотри. тебе не нужно.- и всё смотрит, смотрит своими невозможными глазами, которые сейчас пустые, как у куклы фарфоровой. даня чувствует, что погружается в истерику. ещё одно ванино слово, и он заорёт, вот блять точно заорёт, как будто это у него на рёбрах четыре десятка порезов. но вместо этого даня начинает говорить. - какой ты глупый, господи, какой ты глупый. ты не неправильный, ты правильный, ты лучше, чем правильный, ты самый лучший. господи, да я в жизни слов не найду, чтоб сказать, какой ты красивый. всегда красивый – и сейчас тоже. почему ты делаешь это с собой? это же больно. я только представить могу, как это больно. зачем ты причиняешь себе боль? ты её не заслуживаешь – её никто не заслуживает, но ты, господи, ваня, ты лучше, чем все они, чем все, правда, это же так больно, тебе же так больно, зачем ты это делаешь … даня говорит ещё что-то, ещё много всего. он даже не знает, откуда он берёт силы, где находит слова, но он говорит, не переставая, а за рёбрами всё мечется, разрастается что-то острое, терпкое, неостановимое, что-то, чему у дани до сих пор нет названия. ваня смотрит на него широко открытыми глазами, и щёки у него мокрые. а потом он выдыхает с каким-то свистом – будто шарик сдувается, с ужасом думает даня – и тихо-тихо говорит: - господи, как же я люблю тебя. даня не может вдохнуть. от ваниных слов, от ваниных глаз, от того, что что-то за рёбрами разрослось больше него самого, заполнило всё собой и наконец перестало мучить его и резать и выворачивать наизнанку стальной перчаткой. даня тянется вперёд, теряет равновесие, опирается о ванино ледяное плечо и целует. губы у вани обветренные и холодные, но живые. они отвечают, судорожно двигаясь, будто ваня вкладывает в этот поцелуй все силы, что у него остались. даня отстраняется первым, дышит как загнанный, смотрит в глаза напротив, близко-близко и видит, как в них возвращается что-то такое важное. что-то самое главное возвращается в них, словно ваню опять воедино собирает. и глаза больше не кукольные, не пустые. живые глаза, ванины глаза, любимые – приходит наконец в данину голову то самое нужное слово, которым он называет мятущееся из зареберья, заполонившее его всего. он называет его так, и оно успокаивается, и даёт дане дышать. даня садится рядом на пол и притягивает ваню к себе на грудь. ваня длинный, путается в ногах, шипит сквозь зубы, прикасаясь грудью к ткани чужой футболки. а потом прячет лицо в изгибе даниной шеи и длинно выдыхает. - вот теперь правильно. – шепчет ваня и окровавленной ладонью сжимает дрожащие данины пальцы. «вот теперь правильно» - думает даня и сжимает в ответ.