Ты просто мудак, и никому не нужен
Макс постоянно повторял про себя одно и то же, потому что в этом дурацком лагере было слишком много посторонних переменных, способных исказить его понятие реальности и заставить его поверить в какую-то несусветную чушь. В небольшом лагере у озера дышалось проще и думалось иначе, и в голову лезли всякие глупые и непристойные мысли, вроде той, что кто-то действительно может волноваться о нём, или что у него правда есть какой-то потенциал, или…
— Маленький
мудак, — слышит он вслед и знает, что это говорят о нём.
Правда заключалась в том, что он был худшим ребёнком, которого этот лагерь вообще когда-либо видел. А также в том, что никто не собирался ничего с этим делать.
Макс был уверен, что воздух в этом треклятом лагере пропитан каким-то ядовитым газом или, возможно, наркотиком. Возможно, древесина, которую они жгут в костре каждый вечер, так влияет на них, а может, это испарения с озера — неважно. Важно то, что Макс всё ещё может сопротивляться.
Если это странное вещество — психотропный газ, то у Макса есть козырь против него. У Макса в голове засела навязчивая мысль, которая ограждает его сознание от любого вида позитивных иллюзий.
Лагерь Кэмпбелл — филиал ада на земле. Лагерь Кэмпбелл — это скорее конц
лагерь, где Макса пытают каждый день, проверяя на прочность его убеждение. И если он как-то справлялся, то Дэвиду эта дурь почти полностью выела мозг.
Правда была в том, что Макс ненавидел Дэвида и всем сердцем хотел, чтобы это было взаимно. Но это было не так. Дэвид улыбается, как будто его совсем не задевает происходящее вокруг дерьмо, как будто он не замечает тщетности бытия.
Макс не понимал этой чертовщины, как и не понимал, почему Дэвид не подчиняется единственному верному в отношении Макса правилу — почему Дэвид вообще переживает о нём?
Радует одно — иногда Дэвид срывается, повышает голос и ругается на Макса, пока тот, злобно улыбаясь, ждёт, когда же с языка у вожатого сорвётся главное слово.
Мудак, урод, засранец, мразь.
Давай, Дэвид, выбор слов так велик, хотя бы одно оскорбление.
Дэвид делает глубокий вдох и широко улыбается. Гвен позади него кидает на Макса злобные взгляды, как бы намекая: «перейдёшь черту — и ты труп».
Макс терпеть не может, когда вожатые просто игнорируют его выходки, и буквально ходит за ними по пятам, с интересом наклоняя голову — когда же они сорвутся?
Всё это напоминает игру. Макс ребёнок, ему нравится играть, правильно? Игра называется «доведи вожатых до истерики», главное правило — доказать им и самому себе то, что он и так знает.
Макс явно ведёт счёт, но некоторые вещи его очень сильно смущают.
Почему Дэвид смотрит на него так внимательно сквозь выбившиеся из-под повязки перья и почему в его глазах не читается желания оскорбить, выплюнуть в лицо это чёртово слово —
ну давай же, я знаю, что ты хочешь сказать, — и почему он как будто пытается рассмотреть через пресловутые зеркала души какие-то ответы? Почему Дэвид продолжает пытаться вдолбить Максу свои дурацкие идеи? Неужели ему настолько нравится стучаться в закрытые двери? Неужели он думает, что сможет перекроить Макса полностью, от самого основания?
Дэвид отчаянно пытается развести костёр, однако у него не выходит. Оно и понятно: льёт как из ведра, дрова промокли насквозь, а руки мелко дрожат, и не получается выбить ни единой искры. Макс чувствует себя победителем этой игры: он довёл Дэвида, он выбил его из колеи, и сейчас вожатый сидит у огромного костра со слезами на глазах, остатки газа почти выветрились из его сознания, а Макс почему-то не рад, и его гложет отчаяние, горечь и даже ярость.
Хватит притворяться, что происходящее может иметь смысл, потому что оно не имеет, потому что ничего не хорошо, и потому что Макса до сих пор тошнит по ночам от одной мысли о магии, и потому что Макс не может думать про лодки, вёсла, не вспоминая тот дурацкий случай на острове, которого, как он пытается убедить себя, не было;
хватит делать вид, что всё в порядке, когда всё не в порядке, и хватит пытаться делать вид, что ты можешь как-то помочь этому, потому что ты, Дэвид, чёрт возьми, не можешь!
Макс выливает на Дэвида поток слов, обидных, но правдивых, Макс пытается поделиться с ним своей философией, а в ушах стучит кровь, глаза застилает пелена ярости, а руки окоченели от дождя. И Макс не ждёт ответа, потому что после такого люди обычно стыдливо молчат и смотрят в пол, и у них в глазах блестят слёзы. Однако Дэвид не похож на остальных.
У Дэвида в глазах решимость,
(клянусь богом, Дээвид, если ты улыбнёшься…), он испытующе смотрит на Макса, и тому вдруг кажется, что он перешёл черту.
Макса нельзя не ненавидеть, потому что Макс — проблемный ребёнок, Макс — маленький
урод, который ненавидит природу, ненавидит своих сверстников, ненавидит чёртов лагерь и эти дурацкие обряды. И Макс ждёт, что сейчас, ну вот сейчас ему наконец ответят, Дэвид, наконец, сорвётся, ведь…
— Ведь кто-то же, блять, должен.
Краем сознания Макс понимает, что речь идёт об этом чёртовом месте, но иногда ему кажется, что Дэвид слышит его немые зовы о помощи. Он не привык, что кто-то волнуется о нём, и ему страшно от мысли, что его слова могли
так повлиять на Дэвида.
Ему чертовски страшно, когда конструкция из брёвен разваливается у него на глазах и накрывает собой вожатого; ему страшно, он словно цепенеет, и только спустя несколько секунд догадывается позвать Гвен — спустя несколько довольно жалких попыток оттащить брёвна вручную. И Гвен по прибытии кроет его слоем мата, и среди всего этого потока сознание выхватывает только слова-оскорбления вроде «
засранец». На мгновение кажется, что всё происходящее было минутным наваждением и вот-вот пройдёт.
Макс поднимает куски посоха и во всеобщей суете тащится на поиски скотча, потому что, ну, не потому что он волнуется за Дэвида — ибо он никогда ни за кого не волнуется, — а потому что он переживает за себя. Мало ли, что этому дурному вожатому заползёт в голову. Вдруг он слетит с катушек и решит, что это Макс разбил его любимую реликвию?
Макс сидит с мотком скотча и тупо смотрит на куски дерева, всеми силами пытаясь отогнать назойливые мысли.
Кажется, газ начинает разъедать ему мозг, по-настоящему разъедать.
Тем же вечером Макс сполна ощущает на себе действие этого газа
(в существовании которого Макс всё сильнее убеждается с каждым днём), стоя у гигантского костра рядом с перебинтованным Дэвидом и сжимая в руках дурацкую палку, некогда бывшую древним неприкосновенным посохом.
Это всё совершенно неправильно; никому из них не должно быть дела до этого костра, до Дэвида, друг до друга, но почему-то они собрались в круг, поют и смеются, и, возможно, каждый из них чуточку переживает за другого.
Костёр, возможно, и правда красивый.
Макс не спит всю ночь, пытаясь переварить происходящее. Нельзя поменять мнение о человеке по щелчку пальцев, и нельзя пересмотреть свои взгляды на жизнь за несколько секунд. И его всю ночь терзает некоторое подобие внутренних демонов, а на улице пахнет дождём и соснами, и Макс, кажется, чувствует, как газ расползается по лёгким.
Или, возможно, это простуда.
Он безостановочно кашляет, но страшно не это. Страшно то, что происходит вокруг. Реальность вокруг как будто меняется, он словно оказывается в параллельном мире, где правило «ты никому не нужен» больше не действует.
Макс не верит, что всё это реальность, когда Дэвид взволнованно смотрит на него, твердит что-то в стиле «ну я же говорил», и начинает по-доброму ругаться на Макса за то, что тот стоял под дождём, и… и почему это вообще происходит?..
Макс видел подобную ерунду по телевизору, обычно во всякой дебильной рекламе или дурацких сериалах; когда кто-то заботится о ком-то, и говорит, что он предупреждал и почему-то все улыбаются от такого, и человеку должно стать типа
совестно, но Макс не испытывает ничего подобного: ему тупо страшно. А Дэвид продолжает улыбаться, будто бы ничего не происходит, будто бы ничего не происходило и будто бы вести себя с Максом как мамочка из рекламы средства от кашля со своим сыночком — это для него в порядке вещей.
А затем Макс невольно начинает следовать за Дэвидом по пятам. Он гипнотизирует его, пытаясь вырвать из его уст заветное слово, — потому что ну должен же быть какой-то подвох, не может же быть всё просто так!
Но ситуация ухудшается, а наркотический газ, источаемый озером, деревьями, людьми, привлекает к лагерю всё больше и больше чудиков.
Дэниэл выглядит как точная копия Дэвида — на лице та же дурацкая улыбка, а в глазах плещется тот же энтузиазм. Но у Макса всё равно мороз по коже, потому что Дэниэл улыбается слишком широко, и дёргает шеей слишком резко. У него за спиной явно припасён кинжал, а по карманам рассован цианид. Дэниэл угрожающе смотрит на него —
Дэвид о тебе много рассказывал — и Максу снова страшно. И Максу нужно спасти положение.
А Дэвид продолжает улыбаться, будто бы ничего не случилось, и Макс убеждается в своей теории, что воздух здесь отравлен, и они оба уже надышались достаточно, а кто-то даже через край.
Но внутри него шевелится что-то, не дающее просто наслаждаться глупостью Дэвида. Возможно, это что-то является чувством самосохранения, подсказывающим, что ему ещё рано умирать от рук какого-то сектанта. Но кроме того…
Макс не может и на минуту допустить мысли о том, что кто-то заменит здесь Дэвида. Никто не может заменить Дэвида. Никто не может вернуть его обратно в рамки правила.
Макс знает, что это рискованный шаг, но знает где-то на задворках сознания; он, чёрт возьми,
верит Дэвиду, он доверяет ему свою жизнь, потому что в случае ошибки последнего сдохнет весь лагерь.
И Максу немного льстит, что Дэвид занервничал только когда сам Макс попал под раздачу.
Макс пытается не думать о том, что для Дэвида все дети равны — потому что, во-первых, это ведь наверняка не так, а во-вторых, потому что это провоцирует его на мысли о том, что за ним кто-то следит пристальнее, чем за остальными.
Но на практике это быстро оказывается неправдой — по крайней мере, так кажется Максу — и он продолжает убеждаться, что всё, произошедшее тогда у костра — просто наваждение, помутнение, обострение, что угодно.
Потому что всё возвращается на круги своя, и пусть Дэвид с тех пор ни разу не ругался на него, ему всё ещё кажется, что правило снова работает
…И если Макс хотя бы ещё раз задумается о том, как Дэвид смотрит на него на родительском дне, он точно сойдёт с ума. Потому что ему не нужна эта забота и внимание, ему нужно, чтобы его оставили в покое… наверное.
Макс ненавидит себя за то, что всё-таки плачет на глазах у Дэвида, потому что краем сознания понимает, какие последствия это возымеет. Он по горло сыт этой заботой и сочувствием, и его рациональная часть хочет, чтобы от него просто отстали. Но Макс упускает одну важную деталь — он — проблемный ребёнок из неблагополучной семьи, а Дэвид — сама добродетель. Он широко улыбается и кормит Макса пиццей, и это всё давит слишком сильно.
Дэвид смотрит на него с сочувствием, но всё ещё слабо улыбается, как будто это может помочь; как будто это когда-то помогало.
Макс надеется, что, когда он покинет лагерь, этот дурацкий газ или что это вообще такое, перестанет действовать, и они оба, наконец, перестанут испытывать все эти дурацкие эмоции.
В конце концов, Дэвид ему не отец, не родственник, Дэвид ему никто.
Макс — маленький дьявол, он в какой-то степени привязан к Дэвиду, и это совсем немного, но, чёрт возьми, взаимно.
