Ленточки и башмачок

Шани не любит разговоров о смерти: не любит, когда смерть возвеличивают, не любит, когда принижают. Смерть – это просто смерть, последний вздох, свободный или тяжелый; просто мгновение между всем и ничем, просто погасшее пламя оплывшей свечи. Свеча горела – вот что важно. Может быть, перед тем, как погаснуть, она горела особенно ярко. Шани – всего лишь человек, она видит слишком много ярких вспышек, слишком много пламени; она не черствеет, она привыкает. В самом начале ей кажется, что лица и слова умирающих она не забудет никогда, но они уходят из сердца и памяти безболезненно и легко. Они забываются даже быстрее, чем она успевает их запомнить. Однажды измотанная Шани понимает, что это правильно. Смерть – это конец и забвение. Ее нужно уметь побеждать. Но если не случилось – ей нужно уметь проигрывать. Не научишься этому – не выживешь, издохнешь, истерзаешь, сожрешь себя. Шани ей не приятельницей становится, но хорошей знакомой – они встречают друг друга слишком часто. Шани кажется, что она знает о смерти все, постигла с ней и равнодушие, и усталость, и раздирающие душу слезы. Шани юна и опытна – таким потрясения даются особенно тяжело, бьют особенно больно; таких с удвоенным, с утроенным удовольствием бьют. Голос Геральта с интонациями Витольда звучит странно, непривычно. Забавно. Их не перепутаешь, это уж точно, никак. Ей интересно, как звучит его голос на самом деле. Интересно, сколько ему – сколько ему было; Шани знает, что Витольд – младший брат, а первое развлечение за долгое время лежания в склепе и вовсе превращает его в мальчишку. И улыбка его – широкая, наглая – выглядит на лице Геральта странно. Шани любопытно, какое у него лицо, какая у него улыбка. Шани все поглядывает на него украдкой, и улыбается сама. Витольд забавный – в дурацких ослиных ушах и немного навеселе. Шани боится сперва, что придется постоянно его одергивать, но тот и не сказать, что ведет себя смирно – но никаких особых эксцессов себе не позволяет. Шани расслабляется, веселится с ним и с девушками, пробует понемногу вино и мед. Тепло разливается в желудке и груди, отогревает ее от дождей и грязи, солдатских ран и солдатского поноса. Витольд говорит ей разные глупости, жутко коверкая голос Геральта – Шани улыбается этим глупостям. Некоторые сказанные им вещи – очень-очень некоторые – действительно ей приятны. Может быть, ей просто не делали давно никаких комплиментов – не как медичке, а как обычной молоденькой девице. В танце не кружили, в бойком, разухабистом, и в плавном, медленном – не пустое то было хвастовство, у Витольда действительно дар в самых ногах. Шани весело, горячо, ярко. И поцелуй у него – неожиданный, наглый – не вторжение почти, не плутовство, а продолжение этого танца нога в ногу. Шани он нравится – до подкосившихся ног (но это, верно, от бойкого танца). И холода на коже. Нездешнего холода. Могильного холода. Шани зовет Геральта – рассеянно и почти отчаянно. Геральт ее не понимает – слишком раздражен соседством духа или просто не до девичьей дури ему. Слышит слова, а не интонации, читает по буквам вместо того, чтобы между строк читать. И Витольд не понимает – только он, верно, даже если прямо сказать, не поймет. Шани и не говорит. Он снова тянет ее за руку, они снова греются медом. Гюнтеру О`Диму она почти благодарна – слова так гадки и горьки, что немного отрезвляют. Шани не на человека смотрит, не с человеком танцует – с пламенем свечи. Да только пламя это в миг жизни между смертью и смертью – ярче и горячее зерриканского огня, танцует, пьет и шутит с ней, валит на сеновал словами, а действием – ведет геральтовой ладонью и совсем не геральтовым жестом по ее руке. - Я вот и думаю, - говорит ей Витольд – интересно все же, какой у него на самом деле голос, - Чего тебе во мне не хватает? Шани качает головой – да как же, как же ты не поймешь. Умирающему медичке положено дарить поцелуй, если ему он так нужен – губами коснуться щеки и незнакомых губ, забыть быстрее, чем даже запомнить толком, последняя милость ее, последнее, что может она для него сделать. Умершему медичка не должна ничего. Здесь сегодня все эти пляски, ленты в волосах, плюшевая свинка, добытые башмачки – магия, иллюзия, свечное пламя. Будто воска в форму налили и подожгли фитиль. Будто ты на руках у меня лежишь и кровью истекаешь, и кровь уже и ленточки свадебного костюма пропитала, и сырой башмачок. Умершему медичка не должна ничего - и умерший чужого сердца тоже тревожить не должен. - А может быть, ты просто не в моем вкусе? Странная выходит сказка – фронтовая медичка вместо принцессы, обаятельный – местами – пошляк дворянского происхождения вместо принца, тишина и затхлый воздух склепа в полночь вместо тыквы. Кому грех, кому смех, кому сон… Шани целует его на прощание наперекор всему, что самой себе говорила. - Мы можем развлекаться, пока смерть обо мне не вспомнила, - смеется Витольд. И замолкает под гулкую поступь Гюнтера О`Дима и хруст яблока. Шани приходит в склеп перед отъездом – дорожный костюм застегнут на все пуговицы. Не заходит далеко, опасаясь могильных призраков – Геральта она с собою звать не захотела. Не окликает – если ей кто и отзовется, она не услышит. Аккуратно пристраивает плюшевую хрюшку. Смерть ей из темноты ухмыляется – провела я тебя, голубушка. Сколько мы вместе с тобою, сколько борьбу ведем и сколько ведем разговоров, а я тебя задеть за живое сумела, в грудь тебя уколола. Шани чувствует себя так глупо, что впору бы рассмеяться – только смех не идет из пересохшего горла. В склепе не холодно – только воздух спертый, особенный, могильно-затхлый. Ни дуновения ветра, ни прикосновения к ладоням. Тишина ее окутывает, тишина все скрадывает: и слова, и танцы, и губы, и сырой башмачок. В неплотной темноте – ее разбивает свет, проникающий в решетку – видны потухшие свечи. Смерть – это просто смерть, не перепутье и не дорога. Смерть – это конец и забвение. Шани уходит – без слов, без плюшевой свинки, в новых дорожных ботинках; Шани уходит и наглухо закрывает за собой решетку.