Старший брат

***

Мы никогда не были нормальными. Я говорил это ему перед уходом, говорил каждый день, говорил, когда он отвернулся от меня, ожидая хлопка двери. Но мы не были нормальными, даже когда я сделал для этого все. Даже, когда я встретил девушку, прекрасную девушку Джесс. Я видел в ней черты брата. Видел то, чего мне не хватало. Обманывал себя тем, что она- "такая же, как Дин", а значит, может заменить его, может навсегда избавить меня от этой дыры внутри из-за его отсутствия. И я поверил в это, начиная любить ее все больше. Каким я был дураком. Дин пришел ночью, и первой мыслью было: "Он- не Джесс". Он не церемонился, делая удар, он не выбирал правильных и легких слов, чтобы сказать то, что нужно. "Помоги найти отца". Кажется, это было все, что ему нужно было сказать, чтобы вытащить меня. Но на отца мне было плевать. Мне было не плевать на Дина, за извечной маской которого не было больше покоя. Он уже больше не мог скрывать передо мной своего страха. И я пошел за ним. А потом все закрутилось. Как в калейдоскопе. Он, я, отец, охота. Мы потеряли отца, потеряли все. Всего каких-то несколько лет прошло. И вот теперь я смотрю в потолок и жду, когда с него упадет та желанная капля холодной, грязной, пахнущей канализацией, железом и плесенью воды. Я жду, а слух обостряется от тишины, улавливает все, как металлоискатель, подающий сигнал, когда что-то заметит даже на несколько метров под землей. Но может ли он услышать подземный ад? И разве может услышать тот ад, который слышу здесь я? Не думаю. После тщетной попытки зажмуриться и закрыть уши руками, я продолжаю слышать. Почему я слышу это? Я поджимаю колени к груди, звеня чертовой цепью на ноге, больно упираясь костями, за тонкой прослойкой кожи, в ледяной пол, вжимаюсь в ледяную стену, закрываю уши, но все равно слышу. Я уже приоткрываю рот, в попытке перекричать это, но сил хватает лишь на хриплый сухой вдох. Почему это происходит? Почему я должен слушать это каждый день? Проходит еще сколько-то минут, прежде чем, я прекращаю содрогаться всем телом, а Дин обессилено падает на пол в считанных метрах от меня, почти не дыша. Но я знаю, что дышит. Знаю, что не перестанет. Чертов долг старшего брата. Гребаный кодекс, на который я чихал все наше детство и чихаю теперь. А он, как дурак, следует тому, чего уже давно нет. Последнюю мысль я кричу в своей голове, зажимаясь к стене и захватываю спутанные волосы руками. А железная дверь со скрипом закрывается где-то далеко от нас, растворяя в тишине тяжелые шаги. Не хочу говорить, что я чувствую в этот момент, потому что живу с этим чертовым чувством всю жизнь, начиная с полутора лет своего никчемного существования на этом свете. И я знаю, что Дин это чувствует тоже. — Дин,- беззвучно зову я. Обычная проверка. Слышу, как облизывает пересохшие от обезвоживания губы, покрывшиеся колючей пленкой, тихо вдыхает заплесневелый воздух. — Я в... порядке,- голос срывается. Кажется, если он попробует сделать усилие и сказать громче, сломается от слабости. — Не ври, сукин ты сын,- отрезаю я. Но не грубо, нет. Но и не мягко, как сказал бы года два назад. Возможно, потому что я больше не умею быть мягким. Но так же и не могу быть сейчас груб, как бы ни пытался. Не могу быть старшим братом, как бы ни хотел. Потому что я осознаю, кто старше. И он не дает мне на это права. Но тем не менее, я продолжаю говорить с ним. Потому что это все, за что я цепляюсь, и я знаю, точно знаю, что за это цепляется и он. — Кто это был?- хриплю я, смотря на сколы в стене. А брат молчит, никогда не отвечал на этот вопрос, будто мог заставить меня поверить, что никого здесь не было. И частично это и правда помогало мне. Ненадолго.- Дин, тебе больно?- молчит. Как я и ожидаю.- Знаешь, я думал об отце и... он бы сказал, что,- слабо улыбаюсь. Пусть брат не увидит, но услышит в голосе эту улыбку.- Что мы должны вернуться к нормальной жизни. Стать нормальными. И... знаешь, что я бы сказал ему на это?... "Да, сэр". Не вижу, но знаю, что Дин подгребает к себе колени, его спина немного расслабляется, а узелок от веревки, на которой висит амулет, спадающий в ямку между лопаток, неприятно щекочет ему кожу. Он подкладывает под голову руку, сгибая ее в локте, и закрывает глаза. Знаю, что из уголка его глаза стекает незамеченная им слеза и тонет в его плече. Волосы пропитываются сыростью и на следующий день будут слегка стоять темными иголочками. Смотрю в стену. — Дин, я хочу на волю. Пожалуйста,- не замечаю, как голос начинает дрожать, а веки болеть от напряжения.- Дин, я хочу... воздуха,- говорю я, чувствуя, что должен замолчать. Но это последний раз. Последний раз я буду младшим, а он позволит мне это.- Дин, прошу тебя,- перекатываюсь на спину и какое-то время смотрю в потолок.- Давай уйдем. Той капли там уже нет. Поворачиваю голову и вижу, как по худой спине Дина стекает мокрая полоска. Готов поклясться, что эта полоска похожа на слезу, которую Дин никогда не выронит из глаза, никогда не позволит себе заплакать. Но будет плакать его тело. Спина, покрытая синяками и шрамами, покрасневшие половинки, по которым течет белесый ручеек вперемешку с кровью, согнутые в коленях ноги, отражающиеся в воде, и даже волосы, погруженные в холодную лужу. Скольжу рукой по ярко выраженной линии талии, смазывая "слезу". Знаю, что сжимает зубы, знаю. Но продолжаю вести рукой по его лопаткам, пальцами обрисовывая их. Хочу согреть, хочу обнять. Хочу стать старшим хоть теперь. — Сэм, не трогай меня,- коротко бросает сквозь зубы, но не отстраняется, потому что знает, что мне хватит его слов. Но только не сегодня. Потому что сегодня я слушал эти задушенные стоны около часа, потому что я слушал, как он сопел носом, закусывая измученные губы. Потому что я знаю, что с ним делали. Это выдает струйка крови, тянущаяся к полу и оставляющая красный след на одной из нежных половинок. Похожий на шрамы, что он так любил собирать на охоте. И насобирал уже достаточно. Я медленно отталкиваюсь рукой от пола, пытаясь подобраться ближе. Веду ладонью по его впалому животу и тащу к себе, пока не прижму к груди. Знаю, что его брови изгибаются в отвращении, знаю, что он ничего не предпринимает лишь потому, что не хочет бить меня, ведь сил бы у него для этого хватило. Но когда я случайно касаюсь своей опавшей плотью верхней части его бедра, он хватает мою руку и, шипя, вцепляется пальцами в мою кожу. — Сэм,- почти зло шипит он, пытаясь откинуть мою руку. А я чувствую эту боль, что причиняют мне его пальцы, и не могу перестать наслаждаться этим ощущением. Чувствую себя гребаным извращенцем, но улыбаюсь. Как же приятно ощущать эту боль. Она напоминает мне, что я жив. А значит, жив и он. Провожу рукой выше по рельефной груди, пытаясь добраться до амулета, он запрокидывает голову, сжимая зубы от отвращения и словно готовясь закричать. Не заплакать. Нет. Никогда. Он вонзается в мое запястье так, что мне приходится грубее и настойчивее вести рукой к его шее, чтобы дотянуться. И вскоре я чувствую под пальцами мягкую нить. Сознание даже подсказывает ее черный цвет. Оттягиваю ее, наблюдая за тем, как узелок, лежавший между его лопаток, поднимается к затылку и впивается в кожу все сильнее. Я чувствую, как он напряжен и как напрягается еще сильнее, когда нечаянно пропускает мою вторую руку под себя. Уверен, это больно, но я не могу иначе. Считаю выступающие ребра, практически пытаясь поместить между ними свои пальцы. Даже не стонет, лишь все так же вцепляется и в эту руку. Но в тот момент я уже накручиваю ремешок с амулетом на свои пальцы, скользя грудью выше по его спине. Молчит. И будет молчать. Еще один оборот ремешка вокруг пальцев. Его грудь вздымается уже чаще, сильнее. А я продолжаю считать его выступающие косточки, притягивая к себе. Теперь он уже лежит почти на моем предплечье. Но молчит. Медленный поворот пальцами, веревка впивается в них, норовя порезать. Дышу ему в шею, давлю на ребра с другой стороны, считаю. Накручиваю веревку настойчивее и резче, приставляя кулак к его затянутому ремешком кадыку. Опускаю губы на его плечо, касаюсь почти ласково. Пусть и забыл, как это делать. Чувствую, как он дергается и прикусываю его кожу зубами, наконец, срывая с приоткрытых губ болезненный и мучительный стон. Последний раз повернуть веревку, и все. Но я тяну, задыхаясь в его боли, задыхаясь в своей. Его спина ни на секунду не становится мягче и расслабленней, он начинает с хрипом хватать воздух. А я мучаю его. И знаю, что не буду просить прощения. Но только теперь замечаю, что задыхаюсь от колющих мое горло изнутри, болезненных слез. А веки уже не сдерживают их в глазах, и слезы текут по моим скулам. Последний оборот. Но я не могу сделать это. Последний раз. И конец. Но не могу себя заставить. Мучаю его. Заставляю давиться воздухом. И не могу избавить от мук. Как и не могу больше слушать то, как он насаживается на кого-то в паре метров от меня. Не могу слушать, как он сдавленно и почти беззвучно мычит в этот момент, зажимая себе рот рукой, чтобы не слышал я. Не могу больше слушать и даже с зажмуренными глазами видеть, как он делает это. Не могу. Дин держит обе мои руки, но не хватает сил убрать их. У моего старшего брата больше нет сил. А значит, старшим должен стать я. И я им стану. Оборачиваю свои пальцы веревкой. Он трясется, ноги конвульсивно дергаются в агонии. Звенит цепь. Меня трясет вместе с ним, но я продолжаю утыкаться губами в его плечо. И когда понимаю, что он делает последнюю попытку вдохнуть, последнее движение ногой, последнюю слабеющую попытку вонзить мне в руку свои пальцы... Я начинаю кричать, и слезы текут по моему лицу, стекая по его плечу к затянутой узлом веревке на шее. Прости меня. Он замирает через несколько секунд, затихает и, наконец, расслабляется, роняя свои руки на ледяной пол. Теперь уже не дышит. Теперь уже не причиняет мне боль. Теперь уже не стонет. И больше никто не причинит ему этой боли. Никто не причинит этой боли мне. Амулет режет мои трясущиеся пальцы, но я не отпускаю его. А потом через пару минут... когда я надышусь им... я подниму с пола осколок, отпавший от стены... сожму тяжелеющее безвольное тело... закрою глаза... и с нажимом... без сомнений... проведу острым концом по своей шее... Мы никогда не были нормальными. И мы уже никогда ими не станем.