Его клятва

Он не знал, с какого момента жизнь напарника стала важнее его собственной. С того, когда они вдвоем, — адреналин в крови, пули свистят мимо, — задерживали наркомафию? Или с того, когда Себастьян притаскивал его в бар и едва ли не заставлял праздновать успешные рейды? Джозеф и сам был не прочь пропустить стаканчик-другой, но в такие «празднования» именно ему приходилось вести напарника обратно домой и, оправдываясь, сдавать пьяного детектива жене — Мира лишь улыбалась в ответ. Дверь закрывалась, оставляя странное чувство потери. Но ни разу, никогда в жизни это чувство не было острее чем здесь, в стенах больницы, обляпанных кровью столь же густо, сколь пылью и блевотиной. Здесь, в «Маяке», Джозеф впервые испытал острый, удушающий ужас. Не из-за психов. Не из-за омерзительных коридоров и комнат. Нет, это все было ерундой по сравнению со страхом потерять напарника. Себастьян никогда не обращал внимания на это вроде бы нормальное стремление уберечь его — потому что не знал, в чем оно коренилось. Знай он, тогда, наверное, все было бы по-другому. Гораздо хуже. Они вряд ли остались бы друзьями, будь Ода откровенен. Это проклятое место, больница, полная ужасов и сводящих с ума звуков, вытаскивала подноготную, обнажала нервы и водила по ним ржавой пилой, высекая крики, дробя хладнокровие в пыль. Джозеф держался. Он держался, когда твари пытались выдрать клок мяса из шеи напарника, когда визжащие женщины всаживали тому нож в поднятую ладонь. Он стрелял, расчетливо и точно, переполненный холодной яростью, уничтожал все, что могло ранить друга. И ему было больно. Голову сверлил, то тише, то громче, тонкий, игольно-острый звук, от которого все гудело и полнилось болью. Один раз он едва не потерял сознание от этого звука. Опомнившись, почувствовал струйку крови на верхней губе, увидел кашляющего, смотрящего настороженно и неверяще Себастьяна. Напарник держался за шею. Джозеф чуть не задушил его собственными руками. Это подломило Оду. Он мог защитить друга от чего угодно — но мог ли оградить от себя? Когда этот звук превратит его в одного из безумных монстров, когда? Звук не ослабевал. В отличие от Джозефа — тот держался, но все чаще выстрелы шли мимо цели, все сложнее было поднимать руки и держать глаза открытыми. Все сильнее хотелось зажать уши и вопить, вопить, вопить, пока не пойдет горлом кровь. Он понял, что больше не может быть рядом и защищать Себастьяна, когда тот пристрелил двоих психов, тащивших Оду к плахе. Он только создал проблему — причем из-за собственной невнимательности. Пора было кончать с фарсом под названием «защитить любимого человека». Он не был достаточно силен для таких подвигов. Он не был достаточно смел даже для того, чтобы нажать курок вовремя. Смешанные чувства — благодарность, ненависть, презрение к самому себе, — кипели внутри, когда Себастьян разъяренно взирал на него, мертвой хваткой держа револьвер, которым Ода не успел избавить друга от проблемы. Какого черта? — рычал тот, хватая Джозефа за грудки и сильно встряхивая. Какого черта ты делаешь? Совсем жить надоело?! Я — слабое звено. Я должен умереть, пока ты не пострадал из-за меня, — так хотелось ответить. Но Джозеф молчал. Себастьяна такие слова только разъярили бы еще больше. Ярость была ни к чему — за ними уже неслась очередная орда сумасшедших монстров, нужно было бежать. Он подумал, почти что с облегчением, что чудовищный пес, от удара которого сознание поглотила тьма, завершит бездарно проваленное самоубийство. Но Себастьян, мать его, Кастелланос, опять спасал, тащил прочь идиота, который был слишком слаб, чтобы быть напарником в этом аду, слишком труслив, чтобы умереть сразу. Да и не просто спас — но вернулся за очками, которые для Джозефа были дороже жизни. Но, впрочем, не дороже друга. В церкви было тихо. Тихо, светло и спокойно. Никакой гнетущей, мерзкой атмосферы, преследовавшей их по пятам — только потухшие свечи и неяркие витражи. Ноги подкашивались, и Джозеф больше не мог идти. Он повалился на ближайшую скамью, задыхаясь от кашля с железным привкусом. Себастьян обернулся к нему. Вернулся к нему. Скорее бы, скорее уже сдохнуть и больше не задерживать друга — по свежим, кровавым следам наверняка идет погоня. Участливый взгляд и мягкий голос — от них разрывалось сердце. Так обращаются с тяжелыми больными и с любовниками. Ода хотел бы поверить, что на миг сменил роль. Не в силах больше держаться, — звук, этот звук и голос, они дробили разум в пыль, — он говорил… Говорил, что желает умереть, и ни за что не променял бы это желание. Дай мне умереть, пока я не утянул тебя за собой. Вспыхнула тоскливая мысль — он желал этого очень давно. Может, еще с того момента, когда при знакомстве задержал крепкое пожатие на долю секунды, а в карих глазах напротив прочитал свою судьбу — всегда защищать этого человека, любой ценой. Голова разрывалась от звона, сердце — от боли. Щемило в груди. Просто пусти мне в голову пулю, пока я опять не попытался тебя убить, — мысленно молил Джозеф. Перед глазами расплывались пятна витражей. …защищать любой ценой, я давно поклялся себе в этом. Ты — мой друг. Ничто этого не изменит. Эти слова не были его мыслями — они были произнесены вслух. Его твердо держали за плечи. Из последних сил он сфокусировал взгляд. Себастьян стоял перед ним на коленях и смотрел — ищуще, с надеждой и печалью. Медленно, словно изломанное болью тело было соткано из бесплотного тумана и развеется от неосторожного жеста, друг притянул его к себе, в жесткое и теплое кольцо рук. Не сдавайся. Пожалуйста, не сдавайся. Разрывающий звон в голове — ничто по сравнению с ясным, хриплым голосом. Я помогу тебе с этим справиться. Мы выберемся отсюда, черт возьми, так что не вздумай опускать руки! Плечи немеют до дрожи от впившихся пальцев. Я защищу тебя. Неслышным шепотом. В голове — белым-бело. От оглушающего звона и беспомощного удивления. На целый миг он забывает, как поднять руки для ответного объятья. Но потом вспоминает. Под ладонями влажная ткань жилета и горячее, живое тепло. Тепло. Разум полон покоем, словно анестетиком. А тело ломает чужеродная, грохочущая сила — оно корчится и стонет, больше не в силах держаться под ломающей мощью звука. Будто со стороны Джозеф наблюдает за собой — идущей изо рта пеной, скрюченными пальцами. С сожалением ощущает, как теплые прикосновения покидают его, заменяясь впившимся в шею уколом. Уплывая в беспамятство, он твердо клянется себе — не погибнуть. Защищать. А как только они вернутся из этого ада — отвести в тихий бар, сесть напротив и спокойно, честно, сняв очки и глядя в глаза, рассказать другу о причине этой клятвы. И, может, тогда он узнает, в какой момент его собственная жизнь стала так важна напарнику.