Дёрг

Сглотни. Моргни. Глубокий вздох — самый громкий звук за весь день. Такой, что никто не услышит. Услышит только она и её полночная шкура. Продолжается очередной день. Для обычного пони всё хорошо — с чего было бы иначе? Сказать для начала, обычные пони не слишком наблюдательные. Они ничего не замечают. Селестия с белоснежной шерстью и в ослепительном ореоле ведёт с ними пустую болтовню, как будто может снизойти до их уровня и просто назваться «пони». Ей мало того, что уже у неё есть. Она пытается забыть, а Луна пытается заговорить. Заговорить — это просто, разве нет? Знай, что сказать. Открой рот. Произнеси слова. Говори ровно, уверенно и громко. Вот только это отнюдь не просто. Сначала она не хотела говорить, а теперь не может. В голове роились рутинные мелочи — все маленькие печали и радости, растворённые в окружающем воздухе. Всё блестело, как стекло. Всё, кроме неё. Каждый день казался ярче, а ночь ещё темнее и гуще. Каждая звезда же как проклятие. Открылся рот — это была Селестия. Говорит, говорит, говорит. Улыбается. Приветствует. Делает всё, что ни пожелают. Она — солнце. И она пылала. Не то чтобы Луна не знала, что сказать. Галереи мелькали перед глазами, а пони маячили, как привидения или скорее как мебель — вроде есть, ну и ладно. В чём им нужда обращать на Луну внимание? Она ещё как знала, что ей хотелось сказать. Когда она говорила, она всегда говорила хорошо. Всегда. Она знала всё, что надо сказать. Каждый слог, который в её ушах прогремит громом, даже будь он лишь шёпотом. Вот из-за чего говорить трудно. Она видела, куда идёт. Но идти было бы проще с завязанными глазами. Она сидит рядом с Селестией на забытом троне. Половина каменной залы — острые углы и бледные тона, как в опрятной гробнице; непостижимо царственные, величественные. Довлеющие. Это всё золотое. Золотое как солнце. Она моргнула от боли. Говорят, жёлтые цветы умиротворяют. А эти золотые знамёна кровоточили. Взгляд — в пол: змеится каждая трещинка, виднеется каждая пылинка. Луна глубоко вздохнула, но так тихо, что это нельзя принять за скуку. Дворянин всё гудел, криводушные слова срывались с его губ и пропитывали воздух бессмыслицей. В каждой реплике сквозила пустота. Все пони стояли на золотой половине — на той единственной, которую видели. Кивали, сверкали безвкусными драгоценностями. Селестия одарила дворянина улыбкой — тот, видимо, сказал что-то приятное. Умом Луна была далеко от жужжания. Лицо — приятное, твёрдое, всегда задумчивое. Вокруг столько пони. Одиноко. Для такой сумрачной кобылы одиноко — значит «уединённо». Она тихо заёрзала на троне, не отрывая передних ног от пола, и чуть ссутулилась. Луна была как будто в стороне, словно созерцатель. Заскучавший созерцатель. Рот дворянина двигался, и её разум захлёбывался криком. Каждое слово — мусор, мусор, мусор... Селестия похвалила кривлянья. На миг её скупая улыбка скрылась под маской серьёзности, но тут же расцвела вновь. Луне захотелось обрезать сестре-марионетке все ниточки. Не успел войти следующий дворянин, как незаметный взгляд голубых глаз замер на нём, а пропитанные фальшью слова и заученные любезности уже обрушились на залу дребезжащей какофонией. Их никчёмность эхом звенит в стенах. Зрачки Луны расширяются. Всё вокруг теряется, взгляд пожирает Селестию. Луна не прячет ужаса в глазах, чистого и яростного. Селестия улыбается по-доброму, но узколобая мысль о подданном вуалью затуманивает ей взор, и она не видит в своей тени неимоверной боли. Не видит страдания. Не видит смятения. Так или иначе, кому как не принцессе — доброй, любимой, обожаемой, понимающей намёки — жертвовать чем-то? Луна смотрит, как сестра жертвует чьё-то добро в обмен на внимание скулящего дурака в шелках. Один прежде многих — таков путь солнца. Скажи, скажи, скажи, — рокочет гром в голове. Перед глазами всё плывёт. Проступает каждая чёрточка, каждая вопит и слепит: блики на короне сестры, кружева одеяния. Дворец Вечнодикого искрится недавней уборкой, ведь настал новый день. Луна медленно отрывает взор от сестры. Зрачки сходятся на дальней стене. Мерно, как изо дня в день, бьётся сердце, и она пробует вслушиваться в ритм. Не помогает: всё жужжание и обрывистые звуки, витающие в воздухе, находят путь к ушам. Луна слабо моргает — кажется, что это движение тягуче, но на деле оно куда быстрее. Едва заметная судорога. Ускользнувшее ото всех подёргивание. Не сон. Левое ухо вздрагивает, прислушивается. Будто обрывок собственных мыслей прозвучал в воздухе. Не сон. Луна держит маску безразличия, даже зевает. Но кровь в жилах будто сковал мороз. Селестию не похлопаешь по плечу — никак не привлечь её внимание. Они заключили молчаливый договор; скрепили его озлобленностью, упёртостью и всем, что меж ними было. Луна до сих пор помнит крики с последней драки, оборвавшей даже те жалкие струнки, что связывали их. Они были Селестией и Луной. На словах — сёстрами. Селестия правила, а Луна... У Луны дёргается челюсть. Прошла минута. Сглотни. Моргни. Этот проситель далеко не последний. Она смотрит, как один за другим дворяне идут с алчностью в глазах и звоном монет в словах. Как будто некоторые из них знали, что одних слов будет мало, посмей кто отказаться от «даров» и тому подобных презренных слов — за это приходилось дорого платить. Они продавали добрые слова кобыле, сидевшей на золоте, и беззастенчиво улыбались. А Луна только помнила, что такое улыбка — радость, сохранившаяся в далёких отголосках прошлого. Счастье и слова — эфемерный товар, которым торговали дворяне. Те, кто после долгой губительной зимы имеют и то, и другое в достатке. Гнев комом подкатил к горлу. Приоткрыв рот, Луна опустила голову. Голову наводняли всё новые речи, которым не суждено было сорваться с губ, пока не осталось только одно — биение сердца в глотке. Она ничего не произнесла, даже не прошептала, но глаза под плотной гривой, вьющейся у лица, загорелись. Заблестели пониманием. И глаза эти видели всё, что творили пони. Их морская синева — принадлежащая ни земле, ни небу, а чему-то посередине — была пятном чистоты в новом мире объединённых племён; яркой краской, что озаряла каждое замеченное злодеяние и ползущую ложь. Усталые глаза. Безумные глаза. Дёргаются и сразу замирают. Никто не замечает. Её голова поднимается; грива ниспадает с чуть более громким шорохом, чем ожидалось. В осанке Луны чувствуется естественное величие. Она сидит, вечно созерцает. Она как могучий ворон на фоне расхваленной сестрицы-голубки. Жужжание гудит и оскверняет замок, хотя умом она уже давно покинула его. Шуршат перья. В осанке отчего-то появляется сутулость. Сглотни. У Луны дёргается лицо. Моргни. Спесивый голос Селестии зовёт следующего дворянина, и безмолвная война разгорается в Луне с новой силой.