Проснуться. Жить

      — Покойся с миром, Франческа.       Юри шепчет слова прощальной молитвы тихо-тихо. Провожать в последний путь таких молодых, как и он сам — это тяжело. Но если у него сорвётся голос, если в нём острыми нотами прорвётся боль и грусть — Франческа не улыбнётся.       Они всегда ему улыбаются — души тех, кому он говорит: «Прощай». Вряд ли все священники обладают таким даром — он не спрашивал. Да и какая разница, ведь это правильно, если люди уходят… без боли. Своей, своих близких. Говорят, после его молитвы в доме умершего остаётся только светлая грусть, хотя столько надо сил, чтобы не позволить расползтись тёмной тоске. Порой Юри кажется, что он впитывает её в себя, видит, как она прохладным чёрным дымком сползается к нему со всех углов. Горе — оно тяжёлое, оно давит на плечи и душит, выпивает жизнь.       Юри всего лишь двадцать пять, и он не думает, что у него есть силы взять это всё на себя. Но выбора нет, ведь старого священника, что был до него, забрал шторм — как и многих в тихой и тёмной сейчас Вернацце*. Лигурийское* море, светлое и ясное, такое, что не отличишь — вдруг это небо стекло на землю полупрозрачным полотном, — месяц назад разбушевалось чёрной грозовой яростью. Столько душ поглотило, накрыв холодной водой. Юри не видел их последней улыбки. Теперь в Вернацце мало кто улыбается. Слишком много тёмной тоски, печали, и вряд ли он сможет…       — Паршиво выглядите, святой отец, — раздаётся прямо перед ним, и Юри поднимает взгляд. Солнце бьёт в лицо, пара взлетевших голубей тенями рвутся ввысь — и когда он успел дойти до главной площади? — но смешливый голос он всегда узнает.       Пусть Кристоф и говорил, что задержится в их «унылой тихой деревеньке» лишь на пару дней, он уже пару месяцев лениво болтается по солёному берегу и латает крышу старой Альбертине, у которой и платит за ночлег. Говорят, он разгильдяй и вообще язычник, который не верит ни во что, кроме удачи в пути. Зато у него много интересных историй в запасе, и иногда Юри они даже снятся — все эти сказки о чужих странах и богах, в которых уже никто не верит.       У Кристофа внимательные зелёные глаза, у него всегда располагающая улыбка, и поэтому Юри не верит ни капли его красивым словам и не отвечает на острые вопросы.       — Тяжёлый день, Кристоф, — он пожимает плечами и обходит его. Собственная церковь совсем недалеко, ему надо вернуться туда, хотя он уже и не понимает, зачем. Он священник, который должен верить, но теперь он даже не верит самому себе. Когда они с родителями переехали сюда из Греции, они с Франческой вместе бегали на берег собирать ракушки. Франческе тоже было двадцать пять. Но для болезни и смерти нет возраста.       — Тяжелые дни друг за другом в этом забытом богами месте. Даже не знаю, как вы справляетесь, святой отец. Или не справляетесь, — Кристоф не отстаёт, идёт сбоку, повторяет шаг в шаг. — Вы слишком хотите жить, поэтому не можете принять смерть. Поэтому и притягиваете к себе её.       Кристоф порой часто говорит загадками, и Юри к этому почти привык. Почти — потому что резко останавливается и сурово вглядывается в светлое лицо. Но без ответа на извечные загадки.       — Как давно вы нормально спали, святой отец? Впрочем, неважно — вы ведь уже не хотите просыпаться.       Юри уверен, что и сейчас он спит. Потому что ему хочется, чтобы всё сейчас было нехорошим сном. Потому что со всех сторон на него давит тёмная дремота. Ладонь Криса, лёгкая и прохладная, ложится на лоб, соскальзывает на глаза.       — Сладких снов, святой отец. ***       У Юри всегда были очень яркие сны. Такие, в которых хочешь остаться и зацепиться. Такие, что прокручиваешь в голове их снова и снова и думаешь, что, наверное, это неправильно, что во сне ты можешь всё, когда в жизни лишь можешь малую часть, да и то не решишься никому о ней рассказать. Во снах он видит самых невероятных зверей и слышит самые тайные разговоры. Дышит терпким воздухом раскалённых пустынь и пьёт ключевую воду в родниках вековых лесов. Словно во снах он чья-то тень кого-то очень великого, кто может изведать всё.       Кого-то очень одинокого — ведь рядом с собой — с ним — Юри никогда не видит никого.       А иногда ему больно. Иногда он возвращается во сне в тот день, когда ему было десять. Когда по Фивам гуляла лихорадка и когда врачи не могли спасти даже взрослых — не то что детей. Юри не думал о том, что тогда умрёт. Просто было обидно. Просто хотелось вскочить с кровати, поиграть в мяч, стащить у отца из-под носа крепкое сочное яблоко. Но не получалось — не было сил. Обидно было, потому что даже не получалось дышать, как хотелось — полной грудью и жадно раздувая ноздри. В лёгких тут же вспыхивала боль, и Юри закашливался солёной кровью. И однажды понял, что не чувствует ничего. Хотя мама плакала и говорила, что у него холодная ладонь. Обидно… это было обидно. Потому что у неё наверняка были тёплые слёзы, а он этого не чувствовал.       Так здорово было почувствовать боль — тяжёлую, горячую, словно в грудь засунули тлеющий уголёк. Так здорово было услышать приятный шелест, словно стая голубей взметнулась к потолку. Хотелось увидеть, и Юри ведь точно увидел того, кто вдавил ладонь в его рёбра, но вспомнить не получается никак — только серебряно-чёрная дымка с голубыми звёздами-искрами. Юри пытается всмотреться и разглядеть, понять, спросить, но всё равно не получается, всё равно лицо того, чьё прикосновение впечаталось, кажется, под кожу, тает перед глазами.       Он и сейчас его не видит, хотя впервые смотрит на самого себя, умирающего и истощённого, со стороны. Ни измождённой матери, ни хмурого отца — это странно, ведь они были тогда. Никого. Его тоже нет, и Юри сипло шепчет: «Где же ты?» — слыша свой болезненный тихий хрип.       — Ты ведь так сильно хочешь жить? — раздаётся над ухом, и Юри разворачивается на голос. Серебро волос, черная одежда и сложенные за спиной крылья, голубые глаза — он, наконец-то, здесь. И Юри вспоминает. Только у него тяжёлая и такая холодная ладонь, что обжигает. И хочется кричать, потому что больно, слишком больно. Потому что, как остро наточенный нож, длинные пальцы пронзают грудь, проходят меж рёбер и вцепляются в сердце.       Собственный крик эхом расходится по тёмной церкви. Юри впивается ногтями в спинку прохладной скамьи. Он заснул здесь? Или только проснулся? Спал ли он? В груди пульсирует боль, на кончиках пальцев играет дрожь, и Юри вскакивает и вылетает на узкую улочку в прохладную вязкую ночь. Тихо, только море шумит, звенит гребнями волн, даже громкие скандальные псы Альбертины молчат.       Тихо, слишком тихо. Словно во всей Вернацце сейчас живёт только Юри и беспокойное море. Потому что пара высоких силуэтов, выделяющихся в ночи — они принадлежат не тем, кто просто живёт. Юри чувствует это так сильно и ярко, как всегда чувствовал прощальные прикосновения растворяющихся в небе душ упокоенных им людей.       — Я же не дал тебе ответить, — знакомый голос, мягкий и очень красивый, раздаётся словно со всех сторон, окутывает, проникает в кровь, расползается болью по грудной клетке. Юри завороженно всматривается в яркие голубые глаза и тянется ладонью к подрагивающим перьям на больших крыльях. Что ему ответить и сказать? Что он вообще хочет? Юри молчит, замирает, не дышит, превращается в одно лишь осязание, когда обжигающие холодом ладони прикасаются к его щекам.       — Всё-таки так, да, брат? — Кристоф тоже возникает из чернильной темноты, и крылья у него отливают мрачным серебром. Юри кажется, что, такие разные, они очень похожи — с ним.       — Всё-таки так, Гипнос.       Гипнос… Что-то мелькает в мыслях, и Юри взволнованно вздрагивает, но всё равно льнёт к ледяным ладоням. Трётся носом о ребро левой, дышит часто-часто, делает осторожный шаг вперёд. Так здорово, так больно — в груди всё взрывается колючим огнём.       — У тебя железное сердце, а ты хочешь заставить его биться. Хочешь сковать живое сердце мальчишки вечным железом. Жуть, да и только, но интересно, что из этого выйдет. Всё равно же нам уже нечего терять. Только зря ты дал ему аж пятнадцать лет. Чужой же он был здесь. Он хотел жить человеком, а не… Да кто же он сейчас?       — Он мой.       И в ту же секунду Юри оживает. Потому что жар и боль, кажется, дерут его на части и оглушают шелестом. Псы Альбертины разрываются истеричным лаем, в нескольких домах загорается свет, кто-то кричит что-то о глупых шавках.       Юри оживает — держит холодную ладонь в своей и осторожно разводит в стороны тёмные шелестящие крылья.       Юри живёт и дышит глубоко и часто солёным морским воздухом. ***       — Покойся с миром, Стефан, — тихо произносит Юри вслед серебристой искорке вылетевшей из светлого окна души. За ней тянется грусть тёмной печали, но она тает дымкой в сизых сумерках шумного Амстердама — Юри ведь рядом, Юри на страже. Хотя, конечно, он не может уберечь и проводить все души. Ему тоже нужно жить, хотя он живёт уже слишком долго, чтобы назвать это так просто. Сейчас он хочет почувствовать себя живым и пройтись по тесным мостикам над покрытыми уже ледяной корочкой знаменитыми каналами Амстердама.       — Пойдём, Виктор? — он оборачивается и касается кончиками пальцев мягких крыльев.       Через пару минут их будет и не отличить от обычных туристов.       — Пойдём, — улыбается он. Каждый раз от его улыбки вспыхивает жар меж рёбер, и Юри оживает и умирает миллиарды раз за прошедшие пару веков. Кристоф как-то сказал давно, что Танатос не умеет улыбаться. Но ведь он теперь Виктор — потому что древних богов уже не помнят, потому что железное сердце может биться, чувствовать, гореть, если разделить его на двоих.       Потому что это имя так подходит тому, кто хочет жить. И Юри живёт, выдыхает это имя едва слышно, когда влюблённо прикасается губами к тёплой ладони.