Чаю?

      Часы хрипели, сбивались и тикали не в такт.       — Тик-тах-а-ак, ти-и-ик-такх, — звучало над руинами.       Часы были большие, звук разносился далеко, отражаясь от изломанных, искореженных стен, местами каменных, местами иссохшихся, утративших всю жизнь. Сухие пленочки отслаивались, и ветер уносил полупрозрачные хрупкие клочья куда-то вдаль.       Ветви розовых кустов горели неохотно, трещали и плевались искрами. Ветер то и дело кидал в пламя куски пленок, и тогда вверх улетал черный жирный дымок, и пахло паленым. Закопченный чайник, висящий над огнем, неохотно выплюнул облако пара.       С жутким металлическим скрипом двинулась рука. Набалдашник трости подцепил чайник под ручку и снял с огня. Разбитые фарфоровые блюдца лежали на земле веерами осколков. Синие узоры по молочной белизне, белые блестки на черном фоне. Мозаика, которую уже не сложить. Чашкам повезло больше: одна лишилась ручки, другая только треснула. Трещина отливала желтоватым, будто старая бумага.       Чая была всего щепотка. Огромная рука бережно сжимала крохотную серебряную ложечку, отмеряя заварку. Гостье — чуть больше, чтобы получилось покрепче. Кипяток хлынул в чашки, листья закружились, заплясали, начиная бег по кругу.       — Чаю? — прохрипел Шляпник, придвигая чашку лежащей изломанной куклой Алисе.       Та улыбнулась в ответ, глядя сквозь шипастые ветви роз в спокойное голубое небо. Шевельнула запекшимися губами:       — Да, спасибо.