Отправлено

– То есть, по вашему мнению, вы сделали все возможное, чтобы как можно дольше удерживать самолет в воздухе и посадить его безопасно? – вопрос звучит как-то глупо. Вовсе не так, как я представлял себе, набрасывая план интервью. Он смотрит на меня прозрачными усталыми глазами. В них нет ни раздражения, ни насмешки. Только эта всепоглощающая усталость человека, который не спал как минимум сутки. Сколько раз ему уже задавали этот вопрос? Полоски на погонах его кителя отливают золотым. – Полагаю, что да, – он смотрит куда-то мимо, мне за спину, наверное, в окно. – Управляемость самолета поддерживалась только за счёт изменения в мощностях оставшихся двигателей. Удерживать его ровно было практически невозможно. Нам очень повезло, что метеоусловия были удовлетворительными, боковой ветер при посадке в такой ситуации разрушил бы судно с куда большей вероятностью. – Самолет ударился крылом о взлетную полосу и загорелся. Погибли сто двадцать восемь человек пассажиров из двухсот пяти и все четыре члена экипажа. Этого можно было избежать? Да, это интервью насквозь проплачено. И моя задача вытянуть как можно больше эмоций, двусмысленных фраз, которые потом можно будет подать в правильном ключе. Наш разговор с редактором и компанией-заказчиком был коротким, но емким. Поставленные задачи просты: создать нездоровый ажиотаж вокруг версии о некомпетентности или ошибке пилота. Подтасовка результатов, опубликованных комиссией, подкуп ее членов скомпрометированным авиаперевозчиком. Такое я умею. Из-под белоснежного воротника форменной рубашки сидящего напротив меня мужчины расползлось пятно ожога. На лице зажившие шрамы. – Компьютерная симуляция, а потом и симуляция с участием пилотов показала, что в заданных условиях безаварийная посадка была невозможна, – он все так же не смотрит на меня, пальцы сцеплены в замок. Я почему-то не могу отвести взгляд. Его руки похожи на руки пилотов из любого фильма: аккуратно подстриженные ногти, кольцо на безымянном пальце. Часы. Он вообще весь аккуратный. Стандартный. Встретив такого на улице, вряд ли запомнишь черты лица. Скользнешь равнодушным взглядом и сразу забудешь. – А если бы на борту оказались ваши родные, вы бы вели себя так же? – вопрос провокационный, подлый. Один из грязных приемов. Он, наконец, смотрит на меня. Но все так же спокойно, без раздражения или возмущения. Разве что слегка удивленно. Оно мелькает в серо-голубых глазах на доли секунды и тонет в усталости. – Да, – он кивает. – Разумеется. К каждой аварийной ситуации есть инструкция, и она не изменится вне зависимости от того, кто находится на борту. Мне становится паршиво. Запал, с которым я начинал это интервью, тонет в тягостной бесцветной атмосфере усталости и тишине, царящей в зале. Куда делась фоновая музыка? Хочется извиниться и уйти. Совесть проснулась? Поздновато. Особенно учитывая, сколько людей и целых компаний я уже «закопал». Но это… Может, это слишком уже даже для меня? Но почему? В моем «послужном списке» кого только не было. Но за их спиной не сгорели заживо сто двадцать восемь человек, которые до последнего верили в спасение. – Почему вы выжили? – язык живет отдельно от меня. Я задаю заранее заготовленные вопросы без запинки, даже с нужной интонацией. – Не знаю, – он пожимает плечами. – Думаю, повезло. Пилоты редко выживают при подобных посадках. – Вы пытались спасти пассажиров или экипаж после приземления? – Кабина была заблокирована, меня вытащили пожарные. Но если бы я мог, – в его голосе вдруг слышится что-то ломкое, от чего мне становится почти физически больно, – я бы попытался вытащить каждого, кто был еще жив. Сейчас бы закурить. Денег, что мне заплатят за это интервью, хватит на присмотренную мной в прошлом месяце «бэху». Надо подобрать сопли и работать. Сколько ему лет? Вроде сорок пять? Семнадцать тысяч часов налета. Инцидент только один – загоревшаяся в хвостовой части самолета проводка. Пострадавших тогда не было. – Как к произошедшему отнеслась ваша семья? – опять запрещенный прием. Он впервые за разговор расцепляет руки. Трет пальцами висок. Морщится. – Я бы не хотел обсуждать мою личную жизнь. Да блядь! Любой бы уже сорвался, наговорил лишнего. Конечно, из уже имеющегося материала я смогу склепать сюжет, которому позавидует сам Киселев, этого усталого мужчину будет осуждать полстраны, а акции авиакомпании ощутимо сползут вниз, но, идя сюда, я рассчитывал на другой результат. На все что угодно, кроме этого усталого спокойствия. К тому же, кого я обманываю, мне самому хочется испытывать к нему неприязнь. Но вместо этого мне хочется пожать этому пилоту руку. И послать заказчика. Я спекся? – Последний вопрос, – я сглатываю. – Вы вините себя в смерти пассажиров? – Я чувствую ответственность. Как и любой пилот, – он на секунду прикрывает глаза. Вопросы кончились. И я впервые за всю практику работы журналистом не знаю что сказать. Убираю со стола смартфон, выполняющий функцию диктофона. Не такой уж я и беспринципный ублюдок, выходит? Расклеился? Пора писать заявление по собственному желанию? – Спасибо за интервью, – выговариваю через паузу. Он кривит уголок рта в грустной короткой улыбке и молча кивает. А потом вдруг говорит: – У меня завтра с утра первый вылет после инцидента. Зачем он мне это рассказывает? Тут какой-то подвох? – Не боитесь? – Шанс, что снова произойдет инцидент – минимален. – Вы не ответили. – Я не знаю, – он рассеянно смотрит на часы. – Это работа. – Я думал, что летчики по-особенному относятся к полетам. Влюблены в небо. – Журналисты любят романтичные истории, – он неожиданно улыбается мне. И хотя это кривая улыбка очень уставшего человека, я чувствую, что улыбаюсь в ответ. – Романтичные истории любят читатели. Журналисты их просто создают. Почему я раньше не видел, что на верхних скулах у него бледные едва заметные веснушки? Мне вдруг думается, что это интервью превратилось в почти дружескую беседу. Не хватает заказать выпить. Как я буду писать чертову статью? Зная про веснушки. Про серо-голубые усталые глаза. Про ожог, прикрытый воротником форменной рубашки. И про сцепленные в замок пальцы. И тогда я говорю: – Может, закажем выпить? Если нажраться, писать будет легче. Но бухать в одиночестве я не то чтобы хочу. Так можно перестараться. Мне просто нужно дойти до кондиции. – Мне в рейс, – он не выглядит удивленным моим внезапным предложением. А мне не похуй? – А я так не хотел пить один. Да ты алкаш, Лешенька. Двадцатипятилетний алкаш. И мразь. Чудесный человек, одним словом. Таких к СМИ допускать – все равно что обезьяну к кнопке запуска ядерной ракеты. А что, денег всем хочется. Просто кому-то совесть меньше мешает. – Я могу составить компанию. Как раз нужна доза кофе. Ого… – Читал, у вас жена и двое детей. – Они в Греции. Жена считает, им ни к чему видеть весь этот балаган. Он не знает, что я не выключил диктофон. Материал действительно будет бомбой. Надо выпить. Блядь. Жестом зову официантку. Для того, чтобы сделать выбор, мне даже не нужно меню. – А мне сделайте кофе. Черный. Спасибо, – он тоже не раскрывает буклет. – Семья вас поддерживает? – спрашиваю это, едва девушка уходит. – Иногда звоню им по Скайпу. Официантка ставит на стол стакан и бутылку передо мной и чашку кофе перед ним. Первый глоток обжигает горло. Почему я не зову его по имени? Глупо как-то. – Денис Александрович… – начинаю было. Он смотрит с незлой насмешкой. Залпом допиваю содержимое стакана. Плескаю еще на два пальца. Я бухаю и мне похуй. Сам шучу, сам смеюсь называется. Почему он вообще тут все еще сидит? После того, что я устроил. Я бы за такие вопросы въебал. И виноватым бы себя не чувствовал. – Можно просто Денис. – Денис, – киваю. – Хорошо. Такое мне на руку. Неформальное общение располагает к внезапным откровениям. А я все еще пытаюсь быть журналистом. – Хотел спросить, почему вы ушли в гражданскую авиацию. Вы ведь были пилотом истребителя вроде? – Су-34, – он берется за кружку с кофе, но так и не поднимает ее, убирает руку и опять сцепляет пальцы в замок. – И почему ушли из армии? – Это не мое. – Неужели пассажирским самолетом управлять интересней? – Спокойней. «Спокойней»? Он, кажется, тоже понимает несуразность сказанного. Смеемся. – Здесь я сам по себе, – объясняет он, хотя я не спрашиваю. – Я капитан. Решения за мной. Меня не заставят выполнять преступные приказы. Вот оно как… Перед глазами у меня пролетает уже набранный в ворде текст. Пожалуй, за материал можно будет даже поторговаться. Только бы телефон не сел. – Я думал, из-за денег. – Из-за них, разумеется, тоже. И из-за билетов по семь евро, – он улыбается. Делаю очередной глоток. Наверняка со стороны это все выглядит очень странно. Он остался, чтобы… Чтобы что? Я снова задаю себе этот вопрос и снова не нахожу адекватного ответа. Я бы себя послал, будь я на его месте. Пусть он меня пошлет. Пожалуйста. – А жена ваша что сказала, когда вы сменили работу? – Я тогда еще не был женат. – А что она думает по поводу случившегося? Повисает пауза. – Я не спрашивал, – он, наконец, отпивает из чашки свой уже наверняка покрывшийся льдом кофе. – Почему? – Не те отношения. – С женой? – С женой. Мы замолкаем. Я пью, а он смотрит в окно за моей спиной. *** Когда я ставлю пустой стакан на стол, вернее, пытаюсь это сделать, он выскальзывает из непослушных пальцев и падает набок. Денис ловит его, чтобы не укатился, задевая мою ладонь. У него теплая рука. Сухая и теплая. Ну, привет. В Низовом проснулся пидор. Нет. Нахуй. Нахуй такое. Надо валить. Я уже и так переборщил. – Вызову такси, – запускаю руку в карман, пытаясь подцепить смартфон. – Я на машине, – вдруг говорит Денис. – Отвезу тебя. Да ладно. Неужели соглашусь? Это мелькает в голове за долю секунды до того, как я словно через слой ваты слышу собственный голос: – Окей. Я как будто со стороны вижу, как поднимаюсь из-за столика, как Денис вкладывает в счет купюру. Что-то говорю про то, что отдам. Он мягко улыбается в ответ. Да я бы отсосал ему прямо здесь. Ебать… Надо было вызывать такси. Но в этом уже нет никакого смысла. Потому что Денис открывает передо мной дверь своего внедорожника. Китаец. Great Wall Haval. Летчики получают достаточно, чтобы купить что-нибудь поприличнее. Меня это волновать не должно. – Куда тебе? На автомате называю адрес. Отсюда по пустым дорогам минут пятнадцать. – Быстро доедем, – он подтверждает мои мысли, касаясь пальцем экрана бортового компьютера. – Пробки рассосались давно. Киваю. Главное, сейчас глупостей не наделать. Он мягко трогается, а я, наконец, закуриваю, забыв спросить разрешения. *** Это происходит неожиданно. Вернее, неожиданно, наверное, только для меня. Потому что я пропускаю момент, когда оказываюсь прижатым к стене собственной прихожей. Он не целует меня сразу, только легко касается губами уголка моего рта. Одуряюще пахнет кофе. Окей. Мне похуй, я в стельку. Но он-то не пил. Неужели ему не противно целоваться с мужиком на трезвую голову? – Не противно? – зачем-то спрашиваю. – Нет, – коротко отвечает он. Вроде как все решили. Кладу руку ему на плечо. Под ладонью слегка шершавая ткань кителя. Интересно, почему он приехал на встречу в форме? Додумать мысль я не успеваю. Он целует меня мягко, но не давая возможности перенять инициативу. Отстраняюсь было, но он пресекает все мои попытки вывернуться. Просто берет мое лицо в ладони, разглаживает пальцами брови и тихо говорит: – Не дергайся. – Я не девка, – говорю в его губы. Получается почти нежно. – И? – его ладони все так же лежат на моих щеках. – Может, трахнемся уже? – предлагаю хрипло. – Хорошо, – звучит почти буднично. Если бы не ситуация. Два мужика, обжимающихся в темноте. Ебать как романтично. Он меня на двадцать лет старше. Пальцы все еще плохо слушаются, так что я вожусь с пуговицами на джинсах куда дольше, чем он снимает с себя всю одежду. Он отстраняет мои руки и расстегивает ширинку сам. Пуговицу за пуговицей. Я залипаю на этих четких и аккуратных движениях и прихожу в себя только тогда, когда он толкает меня на кровать. Вестибулярный аппарат от переизбытка алкоголя в крови сбоит, и комната на несколько секунд становится вращающимся калейдоскопом, а потом снова замирает. Он сдергивает с меня джинсы. Мельком думаю о телефоне в кармане. Но он не выпадает. Хорошо бы, если он сел. Денис кладет руку на мой живот, потом зачем-то оглаживает ладонями бедра и молча снимает с меня белье. А я почему-то смотрю ему в глаза. Или это он смотрит в мои? Где-то должна была быть смазка и резинки. Шарю рукой в попытке открыть ящик прикроватной тумбочки. Он понимает. Открывает ящик вместо меня, шуршит упаковкой, щелкает крышкой. Надо повернуться. Приподнимаюсь, но он вдруг кладет руку мне на грудь и просит: – Останься так. – Мне будет больно, я не трахаюсь с мужиками каждый день. Он молча позволяет мне перевернуться на живот. А потом проскальзывает меж моих ягодиц влажными и холодными от смазки пальцами. Меня перетряхивает. От возбуждения звенит в ушах. Очень хочется подрочить, но в таком положении я этого сделать не могу. К тому же мне слишком… Да, такой я странный пидор: стесняюсь подрочить при другом мужике, который собирается меня трахнуть. Ерзаю, надеясь, что это движение останется незамеченным. Пальцы исчезают. Снова щелкает крышка флакона. А потом я хрипло матерюсь, потому что он проталкивает в меня палец. Очень удачно, сразу задевая то, что нужно. Меня никогда не трахали пальцами. Я чувствую губы на своем затылке. Он целует меня в затылок, одновременно добавляя еще один палец. От осознания почему-то пережимает в груди. И я не знаю, от чего меня вштырило больше. Меня никто так не… А потом он вставляет. Ну как… У нас получается не сразу, я слишком зажимаюсь. А еще я не трахаюсь в задницу с мужиками. Обычно. – Расслабься, – он просит совсем тихо, касаясь губами моего уха. Гладит меня по предплечью. Он не снял часы. Они явно дорогие. Механические. С большим циферблатом. Стрелки в темноте светятся голубым. Он прихватывает меня за бедра, заставляя приподняться, а потом давит ладонью между лопаток. Сука, как же херово это выглядит со стороны. А еще херовее то, что мне это нравится. Мне сносит крышу от этого. А еще это больно. Чертовски. Так, что у меня щиплет в глазах. Может, я заслужил. Прикусываю ладонь и пытаюсь расслабиться. Он не спешит. И я странным образом чувствую его спокойствие. Я бы точно не смог вот так. Не знаю, сколько времени проходит. Это точно не секунды. Скорее, минуты. Он накрывает меня собой, запускает пальцы в волосы на моем затылке, целует меня в щеку. Меня бьет крупной дрожью, я взмок, как после марафона в плюс тридцать. Первые движения не глубокие, едва заметные. Если бы я был романтиком, то подумал бы, что он делает это, чтобы мне не было особенно больно поначалу. Нахер романтику. Больше всего мне сейчас хочется подрочить. Как ни странно, у меня все еще стояк. Стискиваю кулаки и закрываю глаза. Так становится только хуже. Мой накачанный вискарем организм воспринимает все слишком остро. Я чувствую каждое прикосновение, чувствую дыхание на своей шее, а еще то, как он двигается во мне. Не грубо, но как-то очень уверенно. Словно знает, что мне нужно. И каждое новое движение делает мне одновременно и больно, и сладко. Кусаю ребро ладони, стискиваю зубы сильнее, так, чтобы эта боль перебила вдруг откуда-то появившееся удовольствие. Почему-то не хочу, чтобы он слышал мои стоны. Глупо. Кого это вообще может волновать. А потом он вдруг вздергивает меня выше и делает то, о чем я думал последние сколько-там-минут. Он обхватывает ладонью мой член, крепко, именно так, как это бы сделал я сам. Меня держит за член другой мужик. Бросает в жар, щеки заливает краской. Хорошо, что я не включил ночник. Твою мать. Твою… Это слишком. Так не должно быть. Не со мной. Словно со стороны слышу свой хриплый скулеж. Кажется, я прошу его не останавливаться. Он тоже что-то говорит мне. Шепчет в самое ухо. Зовет по имени? Да похуй. Перед глазами чернота, пронизанная белыми точками. Я почти не соображаю. Наверное, если бы он захотел убить меня сейчас – это бы не составило никакого труда. Я был бы только за. Все заканчивается внезапно. В этом плане контролировать я себя не умел никогда. Я кончаю в его ладонь с глухим стоном, чувствуя, как внутри все сжимается, словно выворачивается наизнанку. Денис хрипло тихо вздыхает, дергает меня вверх, ставя на колени. И кончает. Это я понимаю по тому, как он замирает во мне, утыкаясь лбом в мой затылок. Ебать… Хорошо, что у меня были резинки. С другой стороны, если бы… Картинка, мгновенно нарисовавшаяся перед глазами, оказывается слишком пошлой. Тяжело сглатываю, зажмуриваюсь, прогоняя ненужные образы. Плохо иметь развитое воображение. Его ладонь скользит по моему животу, размазывая сперму. – Вообще-то, мне ни разу не дрочил другой мужик, – говорю зачем-то. – Было неприятно? Было охуенно. Вслух я говорю более приемлемый вариант: – Нормально. – Ты вообще с мужчиной был? – спрашивает как-то почти ласково, словно с ребенком разговаривает. – Один раз, – отвечаю нехотя. – Я не пидор. Когда трезвый. Это к чему вопрос вообще? – Давно? Да твою мать. – Какая разница? Не рассказывать же ему про ту ебаную вписку с групповухой в финале. Я и сейчас не могу точно вспомнить, сколько человек меня тогда трахнуло. Мало ли что с кем по молодости бывает. – Интересно. – Засунь свой интерес себе в жопу, – огрызаюсь. – Нет у меня никакого желания всякое дерьмо рассказывать. – Отвечу на любой вопрос про инцидент, – он снова ведет пальцами по моему животу. Знает, на что надавить. – Лет семь назад. Попал не в ту компанию. – Печально. – Зато пидором не стал. В ответ он приглушенно усмехается и коротко целует меня в плечо. У него горячие шершавые губы. Молча отстраняюсь и ложусь на спину. Хочется закурить, но двигаться и тянуться за пачкой лень. Так что я просто говорю: – Теперь мой вопрос. – Задавай, – он ложится рядом. – Ты чувствуешь вину за произошедшее? – Ты этот вопрос уже задавал, – он закидывает руки за голову. – Я не получил ответ. – Я, кажется, ответил. – Ты ответил журналисту. А теперь скажи мне. Он долго молчит. А потом негромко начинает говорить: – Когда я понял, что произошло, я пожалел, что не погиб вместе с экипажем. Не потому, что сделал что-то не так, а потому что знал, что в покое меня не оставят. Ни родственники погибших, ни СМИ, ни комиссии. Слишком много дерьма валится на пилота, если он выживает. Поэтому пилот должен быть мертвым. С мертвого спросу нет. Это пятно ведь. Меня уволят, скорее всего, когда шумиха уляжется, найдут какой-нибудь формальный повод и прости-прощай. А я больше ничего не умею. Сопьюсь, наверное, – судя по голосу, он грустно улыбается. – Значит, все-таки пилот не может жить без неба? – Может, – он снова улыбается. – Но недолго и плохо. Смеемся мы вместе. А уходя, он говорит, уже стоя в дверях комнаты: – Ты был лучшим, что случилось со мной за последние шесть месяцев. Спасибо. Лучшим… Хлопает дверь. А я поднимаюсь, надеваю трусы и достаю из кармана валяющихся на полу джинсов смартфон. Заряда на нем три процента. – Почему ты не сел? – спрашиваю у экрана. Он ожидаемо молчит. Только включенный диктофон отсчитывает секунды записи. *** Из «мук творчества» меня выдергивает звонок. Нехотя отрываюсь от правки и касаюсь сенсора, принимая вызов. – Что? – Когда на мыло скинешь? Все ждут уже. Тебя одного. – А ты не охуел там случайно? – спрашиваю тихо. – Если я сказал, что будет к десяти, значит, будет к десяти. – Но… Да нахуй вас всех там. Я просто сбрасываю вызов. В полемику вступать не хочется, тем более статья готова. Но теперь я из принципа не отошлю ее раньше десяти. Зачем-то открываю вчерашнюю запись. На продолжительность дорожки страшно смотреть. Проматываю, останавливаясь только на некоторых кусках. Качество откровенно дерьмовое, но тому, кто слышал оригинал, разобрать слова не составит труда. – …был лучшим… Звонок прерывает шипящую помехами фразу. Автоматически сбрасываю, и динамик продолжает: – …что случилось со мной… В глазах печет. И я вдруг чувствую на щеках теплую влагу. Нахуй. Прикрепить документ к письму – дело пары секунд. Палец зависает над «Enter». На моем животе кожу стягивает засохшая сперма. Клавиша щелкает едва слышно. «Письмо отправлено».