Ожидание

Под сухой и стремительный ритм кожаных барабанов и стук трещоток, под восторженный шепот нетрезвой толпы, в брызгах искр и отсветах большого костра человек танцует с огнем, и к двум пылающим факелам, которые он подбрасывает и ловит за основание, добавляется третий. Пламя лижет его обнаженную кожу, пламя пляшет в его глазах, тени чертят на голой земле центральной площади странные узоры, и кажется, что сами боги наблюдают за представлением из холодных зарослей леса — а может, и танцуют вместе с ним. Уббе не без усилий отводит от фокусника взгляд. Он уже видел такое однажды, и раньше — он произносит это слово в мыслях с пренебрежением и насмешкой, забыв, что «раньше» было всего год назад, — мечтал научиться танцу с огнем, чтобы в ловкости и бесстрашию ему не имелось равных. Но позже он понял, что человек, показывающий фокусы на празднествах и пирах в богатых городах, отдает своему необычному ремеслу всю жизнь: учится танцевать и жонглировать вместо того, чтобы учиться сражаться. И Уббе уходит. Он с опаской оглядывается на мать, но в руке у той рог с вином, а в глазах — равнодушие, и он понимает с внезапной ясностью, что сегодня ни она, ни ее рабыни не будут искать его — по крайней мере, не там, куда он идет, не у моря. Среди смеха и песен, золота и бронзы, граненого хрусталя в ее серьгах и на длинной, изящно изогнутой шее, шелка и перьев, вплетенных в толстые косы, скучающих взглядов из-под густых ресниц нет места беспокойству за старших сыновей, и Уббе безотчетно рад этому. Он стягивает с кресла в пустом зале меха горностая и лисиц и на мгновение замирает: из глубины спален, приглушенный тонкими стенками и шумом пиршества снаружи, раздается знакомый детский плач. Ивар, младший брат, с которым наверняка оставили не меньше полдюжины слуг, в обиженно-капризных слезах которого Уббе слышатся упрек и тоска, — спи, братишка, скоро стемнеет; в гулянках перед домом нет ничего, что стоило бы твоей зависти. Спи. В тесных переулках сгущается сумрак, ветер дует в лицо, пар летит изо рта. Уббе бежит по полуопустевшим дорогам, огибая лачуги с соломенными крышами, перепрыгивая заборы и канавы; огни вечернего Каттегата скачут перед глазами, сливаясь в рваные полоски света; он пролезает, нагнувшись, под обтесанными бревнами палисада и срезает путь через чей-то двор. Возле кузницы, над которой клубится дым и возвышаются черные от копоти камни печной трубы, он в нерешительности замедляет шаг: тонко звенят и тяжелят карман две честно заработанных накануне монеты. — А я как раз вспоминал о тебе, мальчик: давно ты не забегал сюда. Еще две серебряных? Подумать только — если так пойдет и дальше, уже к зиме у такого недорослика, как ты, появятся собственные меч и щит! Ну, будет тебе, я же по-доброму. Посмотри-ка лучше, какие я купил вчера прутья — говорят, настоящая дамасская сталь. У кузнеца большие мускулистые руки, которые он вытирает о тряпицу, чтобы похлопать гостя по плечу, и вымазанное в саже лицо, и едва заметная, лишь когда он быстро передвигается по мастерской, хромота, и за дверью, в лучшей, как он утверждает, во всей Дании оружейной лавке — топоры, мечи и копья, с украшенными дорогими камнями рукоятками, с шипами и резьбой, и витиеватой филигранью. Уббе знает, что хозяин добр и охотно выковал бы для него все, что угодно, совершенно бесплатно, но за свой первый настоящий меч хочет заплатить сам. — Твой отец, — говорит кузнец, забирая монеты и кидая их в кошель на поясе, — великий человек. Когда-нибудь и ты станешь таким же. Ну, до встречи! Медными, бледно-розовыми, падающими с веток листьями, хрустким шорохом под ногами, северным ветром, воющим в островерхих еловых кронах, серебристым налетом изморози на пожухлой траве, млечно-белым покрывалом тумана, в которое кутаются горы, низкими облаками и поздними рассветами, неслышно и непреклонно — как жена, прогоняющая с ложа любовницу-лето, — приходит в портовый город осень. Это время сбора урожая, скудного, как обычно, время заготовки дров на зиму, время коптить рыбу в глубоких ямах и сушить травы, подвешивая их за стебли, время, когда солнце бледнеет и прячется за простынями туч, — и время ожидания. Легкий, в сшитых из тонкой кожи сапожках, Уббе карабкается по склону, хватаясь за древесные корни; ожидание тягучей смолой липнет к пальцам, застревает комком где-то в горле. Лес, словно когтистые лапы, тянет голые ветки к небу. Со столетнего дуба ухает филин и роняет в кусты сизые перья, круглыми медяками сверкают из тени его глаза. Уббе торопливо шарит по карманам, жалея, что потратил все монеты, — он мог бы сделать это на обратном пути, а теперь, если ему повстречаются лесные духи, ему будет нечего отдать им, чтобы задобрить, и проказникам захочется забрать что-то другое. Зрение, слух, обоняние? Или, может, зрение лишь одного глаза или слух одного из ушей, или язык, или палец? В худшем случае, рассказывал отец, эльфы съедают заплутавшего целиком. Но Уббе не заблудился и уже скоро выйдет к морю; это место ему тоже показал отец — и пока, держась за руку, Уббе устало плелся за ним, снова рассказывал небылицы. Это, говорит, ясень, и в нем живет нимфа, а это заяц-оборотень, а там, смотри — пень, пожирающий маленьких мальчиков с торчащими ушами, прямо как у тебя, ага. Младшим братьям Уббе заявляет, вздернув нос, что не верит в эти выдумки, и лишь самому себе с досадой признается, что скучает по ним. Скучает теплыми короткими ночами, когда на небе много звезд и ни одна из них не падает, когда слуги не разводят в очаге огонь, а мать целует в лоб перед сном, - и на исходе лета Уббе часто забирается сюда, на скалы, возвышающиеся над прибоем, с которых дальше всего видны море на западе и горизонт. Когда из набегов на христианские страны приплывут датские корабли, отсюда он первым увидит их гордо вздымающиеся мачты и первым принесет в Каттегат радостную весть. Было бы хорошо разжечь костер, как тогда, с отцом, но Уббе не умеет — да и дым привлечет внимание, а ему не хочется, чтобы это место стало известно кому-то еще. С моря дует холодом, и он заворачивается в толстые шкуры, их пушистый мех щекочет подбородок и шею. На горизонте, в жемчужно-блеклых отблесках уже отгоревшего заката — пустота. Крайняя из гор, окружающих залив, думает Уббе, похожа на окаменевшего великана — одного из тех ужасных ледяных чудищ, населявших мир задолго до людей. У этого лицо скорее глупое, чем злое — вот приплюснутый горбатый нос, вот впадины-глаза, вот щеки; ссутулившись и наклонившись, он словно рассматривал что-то на морском дне, и в этот миг его застал рассвет. Птицы свили гнезда на его спине, кожа обросла мхом, мир мельчал и менялся, а превращенный в камень ледяной гигант стоит все так же, и затылок его, разрезающий небо, запорошен снегом, который он не в силах стряхнуть. Уббе зевает и жмурится, чтобы прогнать сонливость, хребты гор на юге обращаются в чьи-то лбы и уши, а полупрозрачный лунный серп — в лодку. Ожидание бьется о подножья скал крутыми волнами и рассыпается брызгами, ожидание убаюкивает и обещает совсем скоро счастье и покой. И Уббе действительно дождется кораблей — если не наяву, в последних лучах умершего дня, то во сне, ближе к утру, когда все накроет пелена тумана и иней растает, коснувшись его сомкнутых век. Он побежит по мокрым доскам причала, и в объятьях отца ему станет по-настоящему тепло.