Побудь со мной, мама

Слэш
R
Завершён
19
автор
Размер:
5 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
19 Нравится Отзывы 1 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Чезаре лежит на кровати и смотрит в потолок. Горечь, отчаяние и стыд столь велики, что не хочется не то что вставать — даже шевелиться. Когда-то в этой камере — лучшей камере в Замке Святого Ангела, расположенной на втором этаже, с окном, выходящим на площадь, удобной широкой кроватью и письменным столом, — держали Катерину Сфорца, воинственную графиню Форли, над которой он одержал первую из своих многочисленных блестящих побед. Люди судачили — Чезаре Борджиа недаром предоставил монне Катерине камеру с хорошей кроватью, недаром позволяет ей пользоваться услугами служанки и мыться в ванне; он ходит к ней, чтобы брать её тело, как взял крепость. Чезаре эти слухи забавляли, и он не пытался их опровергнуть — но на деле они не содержали и толики правды; тело Катерины Сфорца его никогда не интересовало. А лучшая, чем у большинства узников, камера — что ж, разве Катерина не заслужила её, как знатная дама и к тому же достойная противница? А теперь, по горькой иронии насмешницы Судьбы, в этой камере держат его самого. Интересно, ходят ли о нём те же слухи, что прежде ходили о Катерине, — слухи, что на сей раз оказались бы чистой правдой? Джулиано делла Ровере, Папа Юлий II, приходит к своему пленнику каждый день. Чтобы даровать ему утешение и не позволить пасть духом — так он говорит с усмешкой, в которой сквозят похоть и превосходство. Так он говорит перед тем, как насладиться телом Чезаре — сына заклятого врага и женщины, которая когда-то отвергла молодого Джулиано ради Родриго Борджиа. По молодости Джулиано делла Ровере не чуждался женщин, а о его былой страсти к Ваноцце деи Каттанеи, некогда прозывавшейся «роза Рима», слухи ходят до сих пор… но гораздо больше он прославился благодаря своим содомским наклонностям — и теперь всё его сладострастие обратилось на Чезаре Борджиа. Порой он набрасывается на Чезаре, только переступив порог камеры и едва удосужившись запереть за собой дверь; валит на кровать, грубо раздвигает ноги, срывает одежду так, что та трещит по швам, вламывается в тело почти без подготовки, лишь наспех мазнув по члену слюной. В свои шестьдесят новый Папа отнюдь не жалуется на недостаток силы — ни мужской, ни физической. Разумеется, Чезаре мог бы оказать ему сопротивление — но никогда этого не делает, слишком хорошо понимая, что в его нынешнем положении непокорность не приведёт ни к чему хорошему. Поэтому он просто сжимает зубы, стараясь стонать как можно меньше, и пытается расслабить тело, чтобы по возможности уменьшить боль, — пока преемник его отца (проклятье, он ведь поверил ему настолько, что сам поспособствовал его избранию!) грубо трахает его и оставляет на коже царапины, укусы и синяки. Особенно он любит метить засосами шею возле горла, там, где их ни скроет ни ворот рубахи, ни слишком короткая борода, — и до синяков сжимать запястья, впечатывая руки Чезаре в кровать. Порой делла Ровере надоедает пользовать безвольное тело; тогда он нежен и внимателен, осыпает пленника поцелуями, долго и умело растягивает пальцами, густо смоченными благоухающим маслом, — и это ещё хуже, потому что после того, как его тело вопреки воле откликается ласкам Джулиано, Чезаре чувствует себя ещё более грязным и омерзительным. Он старается не слушать тех слов, что шепчет ему на ухо делла Ровере, вонзаясь в него снова и снова, — но они всё равно отпечатываются в памяти калёным железом: оскорбления вперемешку с солдатской бранью, что внезапно сменяются словами, полными ласки и нежности. Кажется, за эти бесконечные дни Чезаре услышал о себе всё, что только можно: от «грязная распутная шлюха… сколько мужчин было у тебя до меня, Чезаре Борджиа? Не меньше, чем женщин? Может, ты и перед своими солдатами ноги раздвигал — потому они и служили тебе с такой охотой? Или ты отдавался только одному… кому — Мигелю де Корелле? Это он тебя так хорошо растянул, что твой анус можно даже не смазывать — и так входишь как по маслу?» до «сладкий падший ангел, моё искушение… я мог бы любить тебя, любить, как не любил никогда и никого…». Чезаре старается молчать в ответ — только стонет сквозь зубы, когда в заднем проходе отдаётся особенно резкой болью, или когда Папа, захотевший получить от пленника отклик, ласкает его особенно умело. Иногда делла Ровере заставляет его встать на колени и взять в рот — прекрасно зная, что Чезаре, всё ещё надеясь однажды выйти на свободу, не решится укусить. После этого, оставшись один, Борджиа долго полощет рот водой — но вкус чужого семени так и не уходит. Всё почти как в юности, десять лет назад, когда он, отданный отцом в заложники, подвергся насилию в Марино. И хотя сейчас с ним обращаются много лучше, и, в отличие от Марко Антонио Колонна, Джулиано делла Ровере не отдаёт его солдатам — только пользует сам, — чувствует он себя не менее опоганенным. Тогда, после Марино, ему удалось избыть воспоминания о насилии, вступив в содомский грех добровольно — забывшись в объятиях Микелетто, того самого Мигеля де Кореллы, чьим именем дразнит его теперь делла Ровере. Сейчас Микелетто во Флоренции — чудом избегнув плена, стал тамошним барджелло по протекции Никколо Макиавелли; и хотя Чезаре понимает, что вряд ли Микелетто удастся что-то для него сделать, он всё равно продолжает надеяться. Только эта призрачная надежда позволяет ему не пасть духом окончательно. Когда Джулиано делла Ровере покидает его камеру, Чезаре, не выдерживая, отворачивается к стене и плачет — постыдные слёзы льются по щекам и пропадают в бороде, унося с собой малую толику того напряжения, которое владеет им, пока он заставляет себя терпеть похоть делла Ровере. Чезаре сглатывает их — горячие, горько-солёные, — зло вытирает лицо о подушку и клянётся себе, что обязательно выйдет на свободу. Вновь соберёт войска. Поднимет их против Папы Юлия. Заставит коллегию кардиналов сместить его с престола, как он сам когда-то мечтал сместить отца Чезаре; насладится местью и унижением. Мысли о мести уже помогли ему однажды выжить в плену; помогают и сейчас. Раз в несколько дней приходит служанка — довольно хорошенькая толстушка — которая помогает ему принять ванну и приводит в порядок волосы, бороду и ногти. Чезаре не знает, что она думает о следах насилия на его теле, — догадывается только, что Папа выбрал ему прислуживать ту, что способна молчать. С ним девушка всегда почтительна, хоть и не подобострастна; обращается к нему «ваша светлость» и ухаживает за ним так, будто и не замечает засосов и засохших потёков спермы, которые ей приходится смывать. Пару раз Чезаре ловил себя на мысли, что, будь всё хоть немного иначе, он бы непременно попытался затащить служанку к себе в бадью с водой… если бы не был себе настолько противен. Порой его окликают из-за двери полупочтительные-полунасмешливые голоса стражников — эй, ваша светлость, не желаете сыграть с нами в карты? — и Чезаре, неимоверным усилием воли нацепив на лицо маску весёлого безразличия, соглашается. Стражники ведут себя с ним как ни в чём не бывало, ещё более беспечно, чем служанка, — хотя не могли не слышать, как он стонет во время визитов Папы. Что ж, здесь все умеют держать язык за зубами. А ладить с простым людом у него всегда получалось — и порой несколько партий в карты со стражей и впрямь позволяют забыться. Пусть не забыть о том, что он пленник, — но хотя бы ненадолго забыть о том, что с ним делают в плену. …Шаги за дверью. Кто на этот раз? Делла Ровере уже был сегодня… не вернулся же он снова? Прежде его похоти никогда не хватало на два раза в день… Чезаре поворачивает голову к двери, едва удерживаясь от того, чтобы взвыть. Он не хочет видеть никого. Ни охранников-картёжников, ни служанку. Он не вынесет, если ему придётся сейчас притворяться. Только не сейчас. Только не снова надевать маску. Хоть немного полежать в тишине… хоть немного побыть собой… — Сколько у меня времени? — слышится женский голос, приглушённый толстой дубовой дверью и оттого лишь смутно узнаваемый. — Сколько пожелаете, синьора, — гудит в ответ голос одного из стражников. — Его святейшество милостив. Он сказал, что вы можете оставаться здесь хоть до следующего его визита. — Воистину, его милость не ведает границ, — резкий тон женщины противоречит её словам. — Ладно, отпирай. Дверь открывается. Чезаре приподнимается на локте — и видит, что на пороге стоит его мать: в строгом чёрном платье, каких, несмотря на возраст, никогда не носила прежде, и откинутой на спину траурной вуали. Краткий миг, пока стражник запирает дверь за её спиной, Чезаре задаётся вопросом, по ком она надела траур: по его отцу, так и оставшемуся главным мужчиной в её жизни… или — по нему самому? Может, Папе Юлию надоело забавляться с пленным герцогом, и он наконец нашёл способ казнить его так, чтобы это не подняло волну возмущения по всей Италии… а матери позволили с ним проститься? Что ж, возможно, так лучше, чем день за днём удовлетворять папскую похоть. Жаль только, что в этом случае ему так и не удастся отомстить. Ваноцца смотрит на него и глухо вскрикивает, вскинув ладонь ко рту, — и только тогда Чезаре вспоминает, что обнажён до пояса, и понимает, что мать видит на его теле постыдные следы страсти Джулиано. — Я не знала, — чуть слышно шепчет она, продолжая неотрывно смотреть на него немигающими глазами, расширившимися от ужаса и потрясения. — Прости, я не знала… Чезаре издаёт хриплый сдавленный вой, падает на кровать, пряча лицо в подушку; тут же вскакивает, начинает искать глазами рубаху (как будто есть смысл прикрываться после того, как мать уже всё увидела) — но Ваноцца оказывается быстрее. Подбежав к кровати, она хватает его в объятия, прижимает лицом к своей груди, к едва отделанному скромными кружевами чёрному шёлку платья; и он, не смея вырваться, затихает, обволакиваемый знакомым с детства ароматом её любимых духов, и только скрипит зубами и крупно дрожит всем телом, сгорая от мучительного стыда. — Я не знала, — тихо повторяет Ваноцца. Садится на кровать, не выпуская Чезаре из объятий, начинает гладить по волосам, в которые только сегодня утром запускал пальцы Джулиано делла Ровере. — Проклятье, — в её голосе слышится с трудом сдерживаемая ненависть, — я ведь стояла вплотную к нему, когда просила о свидании… почему я не выцарапала ему глаза, я бы успела… — Ты бы не успела, — не поднимая головы и обнимая её за талию, так же тихо отвечает Чезаре. — И я бы не хотел… тебя бы за это… я бы не вынес, если бы с тобой что-то случилось… Всё не так ужасно, мама, — он заставляет себя взглянуть ей в глаза и улыбнуться — но она слишком хорошо его знает, чтобы получилось спрятаться от неё за маской. — Меня держат в хороших условиях — ты сама видишь… и он не всегда груб… моя гордость страдает больше, чем тело… О, мама, — сил притворяться больше нет, и Чезаре со стоном роняет голову Ваноцце на колени. — Моя гордость раздавлена, уничтожена… он приходит ко мне каждый день… пользует, как дешёвую шлюху, во всех позах, во все дыры… оставляет покрытым своим семенем — и внутри, и снаружи… даже после ванны я чувствую себя грязным… Это не те слова, которые сын должен говорить матери; это не то, на что мужчина может жаловаться женщине. Он должен был оберегать её от любых треволнений; должен был сказать… …что — сказать? Что отдаётся делла Ровере по своей воле? Что счастлив, когда тот задирает ему ноги выше головы или ставит на четвереньки? Она бы всё равно не поверила. Он должен был бы, по крайней мере, не рассказывать подробностей — но слова, словно прорвав плотину, льются неудержимым потоком; так же, как и снова хлынувшие из глаз слёзы. Время словно повернуло вспять более чем на двадцать лет, и он плачет в колени матери, жалуясь, что отец любит Хуана больше, чем его, и обещает ему меч и доспехи, а Чезаре — только рясу священника… …плачет, почти во всех подробностях рассказывая, что с ним делает Джулиано делла Ровере. Ваноцца слушает молча — только баюкает его в объятиях, продолжая гладить по голове; и от этого становится легче — так же, как от слёз и собственной исповеди. Он никому не исповедовался с тех пор, как умер отец, — да и отцу, желая сохранить безупречность в его глазах, рассказывал далеко не всё. — Он мстит тебе за меня, — говорит Ваноцца, когда Чезаре наконец умолкает, глотая слёзы. — За то, что в молодости я отвергла его ради Родриго… — Нет, — Чезаре мотает головой и снова утыкается ей в колени. — Не за тебя… за отца… за то, что он раньше сумел стать Папой… А прежде всего, — у него вырывается горький, полубезумный смешок, — думаю, он просто меня хочет. Он всегда был падок на мужчин… а меня ведь недаром прозвали самым красивым мужчиной Италии, верно? Он вымученно смеётся — и Ваноцца заставляет себя засмеяться в ответ. Побуждает его поднять голову, гладит по щеке. — Верно. Вы, дети Родриго, всегда были поразительно красивы. Ты, Хуан, Лукреция… Она не называет имени Джоффре, и у Чезаре мелькает мимолётная мысль, что всё же у них, скорее всего, разные отцы. — Мне жаль, что я предстал перед тобой таким, — тихо говорит он. Берёт её руку, целует мягкую изнеженную ладонь, давно позабывшую, что такое домашняя работа. — Опозоренным… опоганенным… — Чезаре, — она берёт его лицо в ладони, касается губами лба. — Не говори так, сын мой. Ты чист. Чист, что бы он с тобой ни делал. Насилие не может затронуть душу, что дал нам Господь, — а тело заживает. Поверь, я знаю. Она знает, да. Когда в Рим вступила французская армия, она тоже подверглась надругательству — а он, Чезаре, отомстил потом за неё, выпустив кишки насильнику. «Я тоже знаю», — хочется сказать ему, но он не произносит этих слов. Она знает о Марино, слух о его позоре разнёсся тогда по всей Италии (в отличие от Папы Юлия, Марко Антонио не пытался утаить, что сделал со своим пленником) — но не стоит вспоминать сейчас ещё и об этом. — Я ещё выйду на свободу, — горячо говорит он. Берёт обе её руки, сжимает в своих, заглядывает ей в глаза, боясь найти в её взгляде неверие — и не находя. — Я снова встану во главе армии, я верну свои земли… делла Ровере пожалеет, что осмеливался засовывать в меня член… а ты — ты будешь окружена всем почётом, каким только может быть окружена мать короля Италии… — Узнаю своего любимого сына, — она улыбается, снова целует его — лоб, щёки, заплаканные глаза. — Но и слёз ты не должен стыдиться. Поплачь ещё, если хочешь… иди сюда… — Мне уже нечем плакать, — устало улыбается Чезаре, но послушно опускает голову обратно к ней на колени. — Расскажи лучше… Он хорошо тебя принял? Не оскорбил? Чезаре знает, что Джулиано не стал мстить Ваноцце, отнимая у неё поместья, виноградники и постоялые дворы (всё же он оказался выше того, чтобы отыгрываться на женщине — а может, сыграла роль тень былой привязанности), — но кто знает, как он обошёлся с ней, когда она пришла к нему лично? — Нет, — пальцы матери снова прочёсывают спутанную гриву его волос. — Мне кажется, он был мне рад. Улыбался — самодовольно, да, но мне всё же казалось, что он рад моему приходу не только потому, что может продемонстрировать мне свою власть… Посетовал о тех временах, когда мы оба были молоды, когда меня называли Розой и говорили, что я — красивейший цветок Рима… о том недолгом времени, когда я была его женщиной… Пошутил, что если бы я не рассталась с ним тогда, то сейчас имела бы куда больше богатства и влияния, чем те, что дал мне Родриго… Я не хотела его оскорбить, я слишком боялась, что он не позволит мне увидеть тебя, — поэтому сказала лишь, что все мы не молодеем, а прошлого, увы, не вернуть. Поцеловала его перстень; склониться к ногам он мне не дал… Сказал, что я могу провести в твоей камере сколько мне заблагорассудится… теперь мне кажется, что он был бы рад, если бы мне довелось увидеть, как он насилует моего сына, — в её голосе снова проскальзывает ненависть. — Если бы он принял меня ещё раз… если бы согласился со мной отужинать… моя мать была сведуща в ядах, её знания были куда обширнее, чем те, что молва приписывала Родриго; она передала их мне… — Мама, — Чезаре мягко прерывает поток её слов. — Джулиано делла Ровере далеко не глупец, он умён и осторожен; после того, как ты увидела, что он сделал из меня свою шлюху, он не подпустит тебя к себе на расстояние полёта кинжала… пусть ты и не умеешь их метать, — ему удаётся заставить их обоих засмеяться. — И уж тем более не выпьет из твоих рук вина. Мама, пожалуйста, — он снова выпрямляется, берёт её за плечи. — Пообещай, что не попытаешься сделать ничего, что могло бы навлечь на тебя гнев Папы. Пообещай. Поклянись. — Клянусь, — отвечает она и внезапно усмехается. — Но лишь потому, что — ты прав, мне всё равно не удалось бы ему навредить. — Побудь со мной ещё, — просит Чезаре, вновь чувствуя себя маленьким мальчиком, обиженным на Судьбу. — Ещё немного. Едва ли тебе позволят прийти ко мне вновь. На сей раз он не говорит о том, что непременно выйдет на свободу. — Да. Да, конечно, — снова пахнущие духами объятия, мягкое округлое плечо под щекой, щекочущая висок прядь волос матери, выбившаяся из её причёски. — Конечно, сынок. Чезаре прикрывает глаза и улыбается. Впервые за долгое время улыбается светло и искренне.
Возможность оставлять отзывы отключена автором
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.