Ненависть и вожделение

Чезаре болезненно жмурится, когда открывается дверь, — видно, что отвык от света. Поднимает голову, видит вошедшего вместе с солдатами Марко Антонио — и прежде, чем снова прикрывает глаза от солнца, в его взгляде мелькает странная смесь изумления, затравленности и ненависти. Марко Антонио нравится, что ненависть в Чезаре осталась, что она не уничтожена насилием и унижением. Его влечёт — и всегда влекло — к такому Чезаре Борджиа, какой он есть — гордый, неспособный до конца сломаться ни при каких обстоятельствах. Их вражда только усилила это влечение. И пару раз у Марко Антонио мелькала мысль, могла ли между ними возникнуть связь без примеси ненависти, не будь отец Чезаре каталонским выскочкой, а мать — кардинальской шлюхой. Впрочем — возможно, тогда Чезаре не был бы Чезаре? — Не ждал меня? — Марко Антонио ухмыляется, подходит почти вплотную. Чезаре, вздёрнутый на ноги солдатами, вздрагивает всем телом — но не пытается отодвинуться. — Слишком привык, что теперь тебя трахают только наёмники? Чезаре скрипит зубами, но не отвечает — и не поднимает взгляда. О да, теперь он далеко не так уверен в себе, как во время их встреч в Риме — и даже здесь, в Марино, до того, как Марко Антонио распечатал его задницу. И всё равно не сломлен до конца — дикий зверь, всё ещё сильный и смертельно опасный, достаточно умный, чтобы не кидаться впустую на прутья клетки, но так и ждущий момента, когда дверца окажется приоткрыта. Марко Антонио чувствует, как от этого сравнения по его телу проходит дрожь возбуждения. Чезаре сильно исхудал за время плена, линии его тела стали резкими и угловатыми, он грязен от земляного пола, на бёдрах засохла корка крови и солдатского семени, тёмно-русые волосы, прежде мягкие и вьющиеся, висят неопрятными слипшимися сосульками, — но проклятье, он всё так же прекрасен. Сейчас, обнажённый, униженный и поруганный, не менее прекрасен, чем в алых кардинальских одеяниях. — Я пришёл снова оказать тебе милость, — усмехаясь, говорит Марко Антонио. — Смотри мне в глаза! — он берёт пальцами искалеченной правой руки Чезаре за подбородок, заставляя его приподнять голову. Тот ещё раз вздрагивает, но не сопротивляется — и на миг в его глазах снова вспыхивает острая ненависть. — Думаю, у тебя хватит ума не пытаться на меня броситься, — продолжает Марко Антонио, поглаживая пальцами подбородок Чезаре. Сравнение с диким зверем нравится ему всё больше — но щетину надо бы сбрить. Зверь слишком запаршивел; под щетиной не видно, как он упрямо выдвигает подбородок вперёд. — Ты слишком хорошо знаешь, как нужно твоё присутствие здесь твоему отцу. И я предоставляю тебе решение — снова позволить моим солдатам пустить тебя по кругу или снова отдаться мне? На лице Чезаре отражается сперва недоверие, затем понимание, затем — мучительная борьба. Марко Антонио наблюдает за этой борьбой с откровенным наслаждением, не отрывая взгляда от резких неправильных черт. И почему из всех мужчин Италии его неудержимо тянет именно к этому — к Чезаре Борджиа, папскому ублюдку? Тянет настолько, что он готов пользовать его даже после того, как отдал своим наёмникам? — Ну же, решай, — Марко Антонио делает вид, что проявляет нетерпение, — хотя на деле мог бы любоваться своим посаженным в клетку зверем целую вечность. — Кто лучше — мужчина из рода Колонна или отряд простолюдинов? Мне неинтересно, чтобы тебя снова пришлось держать. Я хочу, чтобы ты выбрал сам — и сам мне отдался. На краткий миг Марко Антонио кажется, что Чезаре сейчас плюнет ему в лицо. Тогда действительно останется только снова бросить его солдатам… жаль. Хоть и укрепляет верность наёмников ему, Марко Антонио Колонна. — Ты лучше, — глухо цедит сквозь зубы Чезаре. Теперь в его лице читается не только ненависть, но и стыд — как же, сам согласился раздвинуть ноги перед своим главным тюремщиком! Но он действительно слишком умён — и слишком горд. Он бы не выбрал, чтобы его снова пустили по рукам наёмники. — Ну вот и отлично, — Марко Антонио обводит пальцем линию подбородка Чезаре; щетина неприятно колется, и он морщится. — Тогда сейчас тебя вымоют и приведут в порядок. Мне не нужно, чтобы ты вонял чужим семенем. Пленник не отвечает, но Марко Антонио и не ждёт ответа. Он поворачивается и выходит из камеры, довольный ещё больше, чем тогда, когда впервые трахнул Чезаре Борджиа. Вода в бадье в меру тёплая — как раз настолько, насколько нужно, — деревянные стенки выложены мягкой тканью. Та же самая бадья, которую ему предоставили, когда в первый раз вытащили из темницы, одели и отвели за стол к Марко Антонио — на потеху к Марко Антонио, — и вымыться ему помогает тот же мальчишка-слуга, тощий и испуганный. Солдаты, как и в тот раз, ожидают за дверью. Чезаре старается не морщиться, перелезая через бортик бадьи и садясь в неё. Откидывает голову на край, со вздохом прикрывает глаза. Пусть на недолгое время, но можно вновь почувствовать себя человеком. Он сделал правильный выбор… точнее, если рассудить, выбора у него не было вовсе. Как ни противен ему Марко Антонио, надругательство со стороны наёмников-простолюдинов много противнее. И если его раз за разом будут трахать по пять-семь человек — сколько он протянет? Дело не только и не столько в том, что отцу нужно его присутствие в Марино. И уж точно не в жажде жизни — сейчас он счёл бы смерть избавлением. Но если он не выживет, он не сможет отомстить. Месть может ждать — но для мести он должен жить. Должен жить, даже если для этого ему придётся самому подставлять зад Марко Антонио. Мальчишка-слуга промывает мыльным раствором его волосы, осторожно оттирает грязь с покрытой ссадинами и синяками от чужих жадных рук кожи. Несколько раз Чезаре невольно вскрикивает сквозь зубы от боли — но радуется уже тому, что мальчишка слишком юн, чтобы вызывать в его теле мерзкую дрожь, липкий страх мужского прикосновения. Слишком юн, чтобы воспринимать его мужчиной. — Почему весь трясёшься? — хрипло спрашивает он, поймав взгляд слуги. — Что, Чезаре Борджиа настолько страшен? — Н-нет, в-ваше в-высокопреосвященство, — мальчишка отчаянно мотает головой. — П-простите, в-ваше в-высокопреосвященство… — Простить? — хмурится Чезаре и тут же понимает. Мальчишка верует, искренне верует — и то, что он служит тем, кто обращается подобным образом с князем церкви… — Ты не сделал мне ничего дурного, — Чезаре старается, чтобы его голос звучал мягко. — Лично ты. Я не держу на тебя никакого зла. — П-простите, в-ваше в-высокопреосвященство, — снова повторяет слуга, глядя на него так, словно уже видит приготовленные для себя адские котлы. Чезаре вздыхает. Почему даже сейчас его заставляют вспомнить о своём сане? Он поднимает руку и мокрым от воды пальцем чертит на лбу слуги крест. — Отпускаю тебе твои грехи. Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь. «Во имя отца и сына», — повторяет Чезаре мысленно и едва удерживается от мрачной усмешки. Если он сейчас усмехнётся, мальчишка, не иначе, грохнется без чувств — а Чезаре предпочитает, чтобы ему помогал мыться он, чем кто-то другой. Мальчишка с облегчением переводит дыхание. — Спасибо, ваше высокопреосвященство, — говорит он, уже не заикаясь, снова окунает тряпицу в бадью и натирает её мылом. Вымытый, гладко выбритый и одетый — почти в такую же одежду, какую Марко Антонио предоставил ему в прошлый раз, — Чезаре выглядит много лучше… и ещё соблазнительнее. Он по-прежнему слишком худ, острые скулы и нос резко выделяются на бледном лице — но теперь видно, какие мягкие у него волосы, и как краснеет от злости и стыда тонкая кожа. И глаза — проклятье, эти прозрачно-серые глаза, в которых даже сейчас тлеет огонёк ненависти! Марко Антонио думает, что в эти глаза он мог бы смотреть вечно. Надо бы хоть раз взять Чезаре лицом к лицу — схватить за подбородок, заставить смотреть на себя… Возможно, завтра. Или послезавтра. Времени у них много. Не сегодня — сегодня будет как в прошлый раз… почти как в прошлый раз. Чтобы напомнить. — Не забыл? — смеётся Марко Антонио, видя, как Чезаре, сев за стол, затравленно переводит взгляд со своей тарелки на него. — Вижу, что не забыл. Не бойся, сегодня овсянки не будет. И держать тебя не будут — ты же обещал быть покорным, помнишь? Наёмники стоят у двери. Если Чезаре попытается сопротивляться… но он не попытается — он помнит, его отцу нужно, чтобы он продолжал оставаться заложником. Чезаре опускает голову к тарелке и ест. Не настолько по-варварски жадно, как в прошлый раз, более спокойно; что ж, последние дни он не голодал, хоть и ел немного и самую простую пищу. Марко Антонио тоже ест. С удовольствием облизывает пальцы; с особым тщанием — пальцы правой руки, изувеченной Чезаре и его братом. — А тебя когда-нибудь возбуждал вид еды? Жаркое… масло… вино… Ладно, — он усмехается и пренебрежительно машет рукой, — можешь не отвечать. Доедай. Видишь, какой я добрый — даю тебе доесть спокойно? Чезаре молчит. У него хватает ума не провоцировать своего тюремщика оскорбительными словами — и Марко Антонио это нравится не меньше, чем горящая в его взгляде ненависть. Чезаре доедает свою порцию; жадно, держа кубок обеими руками, пьёт вино. Тонкая алая струйка течёт по подбородку, и Марко Антонио, неотрывно наблюдая за ней, понимает, что больше терпеть не может. — Вставай, — говорит он Чезаре, поднимаясь из-за стола. — Давай, если не хочешь, чтобы тебя снова держали. Чезаре подчиняется. Марко Антонио обходит стол, заходит к Чезаре со спины, с удовольствием отмечая, что тот снова мучительно вздрогнул всем телом, — и начинает развязывать его штаны. — Сегодня даже не буду рвать на тебе одежду… Обопрись на стол, ну? Чезаре снова слушается. Марко Антонио слышит скрип его зубов; спускает с него штаны, проводит ладонями по узким бёдрам. — А это что? — левая рука нащупывает ряд горизонтальных царапин. — Считаешь дни своего плена? Смотри, места на теле не хватит… Чезаре молчит. Не обещает отомстить, не грозит, как в прошлый раз, адскими муками — но Марко Антонио чувствует, как напряжено его тело. Словно натянутая до отказа тетива лука — вот-вот лопнет. — Тебе нравится боль, да? Можешь не отвечать, я помню. И рубцы видел… самобичевание? Бичуешь себя за грехи, а сам при этом наслаждаешься болью? Что ж, ласка как раз под стать папскому ублюдку… почему бы мне и не оказать её тебе снова? Сними рубаху. Давай, не испытывай моё терпение. Ещё пара мгновений — и Чезаре остаётся полностью обнажённым; рубаха отброшена в сторону, штаны болтаются у лодыжек. Марко Антонио с вожделением смотрит на худую спину, испещрённую старыми шрамами, и берёт заранее приготовленную плеть. Кожаные ремни свистят в воздухе, ложатся на белую кожу, оставляя на ней алые полосы — поверх старых, уже выцветших. Чезаре снова вздрагивает и с присвистом втягивает воздух сквозь зубы — но не издаёт ни звука. Пока что. Марко Антонио хочется непременно заставить его подать голос — как в прошлый раз. Те хриплые полустоны-полувскрики были прекрасны. Ещё удар, и ещё — с каждым разом всё сильнее. По спине, по плечам, по ягодицам и бёдрам. Кое-где следы от плети набухают кровью, и с губ Чезаре наконец начинают срываться короткие, с трудом сдерживаемые стоны. Марко Антонио довольно смеётся. Отбрасывает плеть — довольно, ему вовсе не нужно, чтобы пленник лишился от порки чувств, — придвигается ближе и с нажимом проводит пальцами по кровавым полосам. Чезаре вжимается лицом в стол и снова полузадушенно стонет. — А ну-ка… — Марко Антонио просовывает руку между ног пленника и довольно хмыкает, нащупав прижатую к животу возбуждённую плоть. — Ну вот, я же говорил, что порка — ласка под стать папскому ублюдку! Похоже, сегодня мы оба получим удовольствие, верно? Чезаре выдыхает сквозь зубы что-то неразборчивое. Марко Антонио догадывается — сейчас гордый кардинал Борджиа сгорает от стыда и ненависти. От ненависти не только к нему, Марко Антонио Колонна, но и к самому себе. К своему предающему телу. — Раз тебе так нравится плеть, буду пороть тебя почаще, — Марко Антонио расшнуровывает собственный гульфик, высвобождает член, прижимается им к горячим от порки ягодицам Чезаре. Проводит ладонями по бёдрам пленника, нехотя отстраняется и тянется за стоящим неподалёку кувшинчиком с оливковым маслом. — Это лучше овсянки, согласись? Ну же, ответь хоть раз! Лучше? — Лучше, — с ненавистью и отчаянием шепчет Чезаре. Марко Антонио льёт масло ему на ягодицы, смотрит, как оно стекает в ложбинку, — и, решив, что довольно с папского ублюдка куртуазии, берёт Чезаре за бёдра и резко толкается в задний проход. Чезаре уже не такой узкий, как в прошлый раз — ещё бы, после того, как его оттрахало столько солдат, — но внутри него всё равно горячо и тесно, и так хорошо, что Марко Антонио позволяет себе вздохнуть от удовольствия. Снова касается паха Чезаре — нет, возбуждение если и спало, то совсем чуть-чуть. Вот и славно. Пусть ненавидит не только своего тюремщика, но и самого себя. Пусть помнит, кто он — каталонский пёс, папский ублюдок, грязная похотливая шлюшка. Кажется, Марко Антонио говорит всё это вслух. Шепчет Чезаре на ухо, с остервенением вколачиваясь в его тело, сгребает в кулак волосы, тянет за них, заставляя приподнять голову. Пусть не думает, что можно спрятать лицо. Пусть не думает, что можно спрятаться от того, что происходит. Чезаре пытается молчать, но всё равно стонет — от боли, от ненависти к ним обоим, от постыдного возбуждения. У него хватает силы воли не пытаться вырваться, не осыпать бранью и угрозами — и от этой мысли Марко Антонио становится ещё лучше. Он кончает Чезаре внутрь, резко выходит, стараясь напоследок добавить ещё боли. Смотрит на истерзанный анус, припухший и покрасневший, сочащийся кровью и семенем — и, снова просунув руку между бёдер Чезаре, сжимает его член. — Нет… нет, дьявол тебя побери! Ага, всё-таки не выдержал. — Да, — злорадно отвечает Марко Антонио и несколько раз с силой проводит ладонью по члену пленника, одновременно нажимая пальцами второй руки на рубцы от плети. Чезаре бессильно всхлипывает, и на пальцы Марко Антонио течёт тонкая струйка семени. Вряд ли каталонскому псу было так уж приятно — но главное, что это добавило ему унижения. Марко Антонио брезгливо вытирает испачканную руку о бедро Чезаре, отстраняется и начинает приводить в порядок свою одежду. — Увидимся завтра. Если, конечно, ты не предпочтёшь солдат. Не предпочтёт. Как бы ни было ему противно и унизительно то, что с ним делает Марко Антонио, — гогочущих наёмников кардинал Борджиа точно не предпочтёт. — Увести. Одежду забрать. Пусть сидит в темнице обнажённым — это добавит и унижения, и страданий от холода. Чезаре подхватывают под руки и утаскивают, но Марко Антонио успевает поймать его взгляд — взгляд, полный ненависти и желания отомстить. Марко Антонио понимает, что дух его пленника по-прежнему не сломлен, — и довольно улыбается.