Ночной Рим

Узкая улочка теряется в зыбком полумраке, несмотря на горящие фонари. Ночная свежесть забирается под просторную рубашку из тонкого белого шёлка, остужает нижнюю часть лица — ту, что не скрыта под изящной чёрной маской. Камень стены холодит спину. Ночь укрывает Вечный Город покровом тьмы. Прячет под ним грехи и пороки жителей и гостей Рима — как прячут лица под масками, стыдясь быть узнанными, многие из тех, кто посещает этот район, район публичных домов и уличных шлюх. Не все, кто появляется ночами на этих улицах в надежде подцепить случайного любовника, продают себя за деньги. Бывают тут и знатные дамы — дамы в позолоченных масках, украшенных драгоценными камнями, дамы, что, не в силах справиться с похотью, готовы отдаться первому встречному… тому, кто не узнает их без маски при свете дня. Обычно за ближайшим углом их караулят бесстрастные, умеющие хранить любую тайну охранники — на случай, если их госпожу станет домогаться кто-то, кто не придётся ей по душе. Бывают здесь и мужчины, склонные к постельным утехам с другими мужчинами. Ночной Рим полон разврата, способного удовлетворить самые изысканные и извращённые вкусы. И сейчас на полутёмной улице, в маске, лёгкой рубашке и облегающих шёлковых панталонах, стоит Чезаре Борджиа, молодой кардинал Валенсийский, — и дрожь, что пробегает по его телу, вызвана вовсе не ночным холодом. Как вышло так, что насилие, которому он подвергся, будучи заложником в Марино, взрастило в нём семя порока? Как насильникам удалось запятнать его своей похотью так, что теперь ему не только не отмыть ни тело, ни душу, — что теперь он сам жаждет отдаваться мужчинам, жаждет, чтобы в его тело вторгалась чужая плоть? Чезаре устал задаваться этим вопросом. Устал молить Господа вернуть ему былую чистоту, — пусть он никогда не соблюдал целибат, но, по крайней мере, к мужчинам его прежде не тянуло. Этой ночью он решил, что единственный способ избавиться от искушения — поддаться ему. Чезаре стоит у стены; незашнурованный ворот рубахи распахнулся и соскользнул с плеча, светлые глаза щурятся, цепко оглядывая сквозь прорези маски проходящих мимо мужчин. Он не собирается отдаваться кому попало; он выберет лучшего… …Лучший выбирает его сам. Молодой мужчина — чуть выше и шире в плечах, чем сам Чезаре, лицо тоже скрыто маской, — подходит к нему и окидывает жадным взглядом с головы до ног. — Наверное, ты дорого стоишь? — приглушённый голос кажется смутно знакомым, но Чезаре нет дела до личности подошедшего. — В любом случае, — мужчина усмехается, протягивает руку, мимолётно касается ладонью груди Чезаре в распахнутом вороте рубашки, — у меня золота не меньше, чем в казне самого Папы. С тобой даже не буду торговаться. — Я не буду стоить тебе нисколько, — Чезаре тоже усмехается, отлепляется от стены, выдвигает вперёд подбородок. — Можешь поверить, я не менее богат, чем ты. Я ищу развлечения, а не заработка. — Вот как, — ухмылка мужчины становится шире; она кажется Чезаре такой же смутно знакомой, как и голос, но имя ускользает из памяти, как ускользает из поля зрения сумрачная улица — всё, кроме говорящего с ним мужчины, от чьей близости подкашиваются в сладком нетерпении ноги. — Что ж, так даже лучше… дукаты я и без тебя найду на что потратить. Что, нравлюсь тебе? — явно довольный собой, он проводит ладонью вниз по груди и животу Чезаре, задерживается на шнуровке его штанов. — Нравишься, — Чезаре придвигается ближе — не настолько, чтобы прижаться, но достаточно, чтобы подразнить. — Больше других. — Ты мне тоже, — незнакомец рывком вытаскивает рубаху Чезаре из штанов, забирается под неё горячими широкими ладонями, оглаживает тело, тревожит ногтями затвердевшие соски. — Знаешь, на кого ты похож? — он прихватывает губами подбородок Чезаре, и тот шумно выдыхает. — На моего брата. — Ты вожделеешь своего брата? — Чезаре хрипло смеётся, кладёт руки на бёдра мужчины, притягивает его ближе, вынуждая прижаться чреслами. В штанах у них обоих одинаково твёрдо и тесно. — Временами… — мужчина продолжает бесстыдно лапать его; на миг, не целуя, касается губ кончиком языка — тоже дразнит. — Больно хорош, чертёнок… строит из себя праведника и святошу, а на деле, думаю, не менее порочен, чем ты… — Я не намерен выслушивать дифирамбы твоему брату, — Чезаре фыркает, поглаживает ладонью пах мужчины, берётся за завязки на его штанах. — Сегодня ночью ты мой… как я — твой. — Прямо здесь, да? — жарко выдыхает мужчина Чезаре в ухо; его руки сжимают ягодицы молодого кардинала с такой силой, что назавтра по-любому проступят синяки. — Прямо здесь… и пусть все видят? Все, кто захочет? Видят — и завидуют? — Да, — откликается Чезаре. Наконец высвобождает из гульфика член мужчины, проводит рукой вдоль ствола; сглатывает, осознав, что размер у случайного любовника немаленький. Что ж, тем лучше. Боль он всегда любил не меньше удовольствия. Это всё равно будет не та боль, что была в Марино… сегодня не будет ни принуждения, ни унижения… сегодня он отдастся по собственной воле… Мужчина расшнуровывает штаны Чезаре, сдёргивает их на бёдра. Прохладный ночной воздух касается горячей обнажённой кожи, и Чезаре, не сдержавшись, коротко стонет. — Сейчас будешь стонать громче, — с ухмылкой обещает ему незнакомец. Проводит на пробу пальцами между ягодиц — и охает, ощутив густое масло. — Подготовился, да? — А что, ждать, пока меня подготовишь ты? Мужчина не отвечает ничего. Легко подхватывает Чезаре под бёдра — тот покорно обхватывает ногами его талию и вцепляется в плечи, — впивается жадным поцелуем в рот и безжалостно толкается внутрь одним резким сильным движением, насаживая на свой член по основание. Чезаре стонет в поцелуй, размыкает губы, впуская в рот чужой горячий язык; мужчина начинает двигаться, вонзается в него на весу, чуть приподнимая и снова опуская на свой член, от этого всё внутри горит мучительной болью — и всё же к боли примешивается запретная, порочная сладость. Чезаре стонет и всхлипывает при каждом толчке, пытается прижаться к любовнику крепче, притереться собственным истекающим смазкой членом к его животу; впивается пальцами в плечи, наверняка тоже оставляя синяки. — Маленький развратник… — его упирают спиной в стену, чужие губы прижимаются к шее, клеймя жгучим поцелуем. — Грязный… распутный… сильный… сильный, совсем как он… На последнюю фразу Чезаре не обращает внимания. Грязный и распутный, да… он был таким всегда, иначе насильникам не удалось бы пробудить в нём склонность к мужеложеству… — Упрись в стену, — хрипло выдыхает мужчина ему в губы. — Одной рукой. Давай, иначе не удержу… хочу тебя поласкать… Чезаре подчиняется, продолжая одной рукой держаться за плечо мужчины; пальцы другой скребут по камню стены. Теперь любовник удерживает его под ягодицу одной рукой, продолжая вбиваться в задний проход; пальцы другой руки — твёрдые, мозолистые, видно, привык упражняться с оружием, — обхватывают изнывающий от возбуждения член Чезаре, начинают рвано ласкать, и Борджиа стонет громче, чувствуя, что они оба приближаются к пику страсти. — Давай… давай вместе… маленький развратник… чёртов святоша… вечно притворяешься… Похоже, любовник продолжает видеть в нём своего брата, — но Чезаре нет до этого дела. Он кончает со стоном, вжавшись затылком в стену; мышцы сжимаются, пульсируют вокруг чужого члена, и мужчина с приглушённым проклятием выплёскивается в него, даже не потрудившись отстраниться. — А ты хорош… — любовник с неожиданной осторожностью ставит Чезаре на землю, помогает натянуть штаны, целует в губы — на этот раз мягко и благодарно. — Может, покажешь лицо? — он наспех зашнуровывает собственный гульфик и легонько подцепляет пальцем нижний край маски Чезаре. — Обещаю, трепаться не буду… если ты и впрямь знатен, конечно… — Не будешь, — Чезаре усмехается, пытаясь восстановить дыхание и всё ещё держась за недавнего любовника — собственным дрожащим ногам он не доверяет. — Иначе расстанешься с жизнью. — Знал бы, кого пугаешь… — мужчина негромко смеётся; снова целует Чезаре, поглаживая грудь под рубашкой. — Так позволь узнать, — отвечает Чезаре, чувствуя, как пересыхает во рту. — Снимем маски вместе? Нам было неплохо друг с другом… если хочешь, можем встретиться ещё… — Хочу, — мужчина быстро и уверенно кивает. — Хочу… Снимем… маски — снимем, да… Они оглядываются по сторонам, убеждаются, что, кроме них двоих, на улочке сейчас никого нет, и одновременно развязывают свои маски. Отнимают их от лица. — Хуан?! — глухо вскрикивает Чезаре, и внутри у него холодеет. Он… он только что отдался родному брату… и тот говорил о нём, видел в нём — его… — Чезаре… — так же глухо выдыхает старший из сыновей Родриго Борджиа. Несколько мгновений царит тишина. Ночной воздух охлаждает пылающие, как в огне, лица. Братья смотрят друг другу в глаза, не в силах ни пошевелиться, ни отвести взгляд. — Я не знал, — глухо, потрясённо выдыхает Хуан; к нему первому возвращается дар речи. — Не знал, что это ты… — Но хотел — меня, — откликается Чезаре, и в его голосе слышится вызов. — Хотел, — Хуан коротко, поспешно кивает, не пытаясь отрицать; да и как можно отрицать очевидное. — Но если бы я знал… знал, что это ты… — Тогда — что? — к Чезаре постепенно возвращается самообладание; ему даже удаётся усмехнуться. — Не стал бы меня трахать? — Не знаю, — Хуан шумно выдыхает; поднимает руку, словно собираясь коснуться груди брата, как касался её совсем недавно, — и тут же обессиленно роняет. — Я… думаю, я бы всё равно не удержался. Просто… возможно, был бы более нежен… не говорил того, что говорил… возможно. Не знаю. — Мне понравилось, — тихо говорит Чезаре, и, несмотря на твёрдый взгляд, алый румянец на его щеках становится ярче. — Понравилось так, как было. — Понравилось… — машинально повторяет Хуан и вдруг, словно отмерев, хватает брата за плечи и резко толкает к стене. — Часто ты?!.. Часто — так?.. — Впервые, — Чезаре не отрывает взгляда от лица брата — и не пытается вырваться. — Впервые. Верь, Хуан. Впервые… и ты… ты — первый… я имею в виду… первый, с кем я по доброй воле… Он умолкает. Про то, что сделали с ним в Марино, и так сплетничают на каждом углу. И Хуан знает не меньше других. — Первый, значит, — на губах Хуана тоже появляется привычная усмешка. Он выпускает Чезаре, отступает на полшага. — Я люблю быть первым… — Знаю, — Чезаре фыркает. — Перепортил всех целомудренных невест Рима. — Силой не брал никого, — самодовольно хмыкает Хуан и тише добавляет: — И тебя тоже. — И меня, — так же тихо подтверждает Чезаре. — Надень маску, — вдруг говорит Хуан, снова быстро оглянувшись по сторонам. Прикладывает собственную маску к лицу, начинает завязывать ленты на затылке. — Не ровен час… потом от слухов не отмоемся… — Мне и так уже не отмыться, — глухо отзывается Чезаре, но непривычно послушно надевает маску. — Глупый, — в голосе Хуана проскальзывает нежность — тоже совершенно ему несвойственная. — Глупый братишка… Пойдём. — Куда? — спрашивает Чезаре, но всё же позволяет брату обнять себя за талию и повести прочь. — Домой. Во дворец. Или… — линия челюсти Хуана напрягается, — ты хотел остаться?.. — Нет! Нет, что ты… Это кто? — Чезаре поворачивает голову в сторону молчаливой тени, отделяющейся от стены за углом и бесшумно следующей за ними. — Де Корелла… Он будет нем, как рыба, не бойся; я знаю его с Испании… А ты что, без охранника? — Без, — подтверждает Чезаре. — Я… не знал никого, кому мог бы довериться… в таком деле. — Я же говорю, глупый братишка… — Хуан притягивает Чезаре ближе, и тот, вопреки его опасениям, не отстраняется. — Пойти одному, без охраны… а ещё находятся те, кто смеет утверждать, что ты умнее меня… — Мне уже нечего было бояться, — с горечью отвечает Чезаре, подавляя внезапно возникшее желание прижаться к тёплому боку брата теснее. — Глупый, — повторяет Хуан. — Встряхнуть бы тебя как следует… Ты… — он замедляет шаг, поворачивается к брату лицом, — ты не жалеешь… что это оказался я?.. Чезаре снова не отводит взгляд. — Не жалею, — говорит он, и голос едва заметно вздрагивает. — Не жалею, брат. Я… не знаю, как мы теперь… как мы дальше… но я не жалею. — Тебе было хорошо, — Хуан останавливается, поднимает руку, касается большим пальцем уголка рта Чезаре, очерчивает линию упрямого подбородка. — Я знаю. — Было, — совсем тихо произносит Чезаре. — Я не знаю… наверно, я даже рад… что это ты… не кто-то другой… — Пойдёшь в мои покои?.. — голос Хуана тоже дрожит, и обычной самоуверенности в нём нет. — Сейчас… пойдёшь?.. Не хочу… не хочу тебя отпускать… и чтобы снова пошёл на улицу — тоже не хочу… — Хочешь, чтобы вместо этого приходил к тебе? — Чезаре беззлобно усмехается. Хуан берёт его за плечи, подавляя желание с силой прижать к себе. — А если да? Чезаре придвигается сам — и каждый из братьев чувствует сквозь слои одежды жар чужого тела. — Начнёшь болтать по кабакам, что трахаешь родного брата, — убью своими руками, — выдыхает Чезаре в лицо Хуану. Ухмылка с его губ не сходит, но взгляд светло-серых глаз в прорезях маски на миг становится напряжённым — и острым, словно клинок. — Я тебя сам убью, — бормочет Хуан. — Если… с кем-то, кроме меня… Понял?.. — Ни с кем, — говорит Чезаре, и Хуан ему верит. Не может не верить этому новому Чезаре — открытому, уязвимому, доверяющему. — Ни с кем, брат. Но с тобой… с тобой — да. Пойдём… в твои покои… если кто увидит — скажем, вместе ходили к шлюхам… отец будет только рад, что между нами мир… — Пойдём… да, пойдём. Хуан тянется губами к губам Чезаре; тот не отстраняется, но из-за обоюдного смущения они только мажут коротким быстрым поцелуем по губам друг друга. Поспешно отворачиваются, Хуан снова обнимает брата за талию, и они идут прочь — двое в масках на улицах ночного Рима. Они всё ещё не до конца знают, как быть с тем, что открыли друг в друге — и в себе. Но знают, что на этот раз ни один из них не отвернётся от другого.