Человек, который смеётся

      А Антуан улыбается. Он, верно, всегда весел, этот вечно растрёпанный человек в ярких одеждах, с бутоньеркой на лацкане сюртука или щегольского пальто, человек с живыми горящими глазами. Во всяком случае, Робеспьер никогда не видит, как Сен-Жюст грустит или даже плачет. А, может быть, Максимилиан вообще ничего не видит, а? Иначе… как объяснить то, что он до самого конца не замечает, что милый Антуан трагически влюблен в его тонкий профиль в свете свечи? Как не замечает, что сам влюблён в эти алые улыбающиеся губы Архангела Смерти?       А Антуан улыбается. Поднимается на трибуну, откашливается, разносит всех и вся своими разящими в самое сердце речами и улыбается. Как он красив, когда отражает очередную словесную атаку, как хорош, когда жёстко, шаг за шагом, аргументирует свою непоколебимую позицию, отбрасывая любые сомнения в праведности дела Революции. Как он похож на бога, когда вновь и вновь скидывает своих оппонентов к подножию горы. Антуан… запретная слабость Неподкупного. Неподкупного, который всякий раз просто не может оторвать взгляда от изящной фигурки лучшего друга.       А Антуан улыбается. Бежит к Робеспьеру, садится рядом, хлопает по плечу, что-то сбивчиво шепчет на ухо, обжигая кожу горячим, частым дыханием. Его рука лежит у Максимилиана на лопатке, чуть поглаживает, и Максим даже через плотное сукно сюртука ощущает её тепло. Интересно, а если она коснётся голой кожи, Робеспьер растает, как тают по весне льды? Ему очень хочется попробовать.       — Как я их? Хорошо? — Антуан хохочет, и Эбер покрывается красными пятнами злости, глядя в его сторону. Робеспьеру тоже хочется хохотать над этим заносчивым человеком, хочется прижимать Сен-Жюста к себе и целовать. Но этого никак, никак нельзя…

***

      А Антуан улыбается. Забирает у Элеоноры кофе для Максима и ставит чашку перед другом, осторожно подвигает ближе.       — Спасибо, — Робеспьер как бы невзначай касается его руки и берёт чашку, затем медленно пьёт горьковатый напиток, а Сен-Жюст никак не может перестать смотреть на него. У Робеспьера очень красивые глаза, зеленоватые, с голубыми прожилками, обрамленные пушистыми, чуть загнутыми на концах ресницами. Под стёклами очков они кажутся драгоценными камнями, реликвиями. Так прекрасно… и так недоступно.       — Ты что-то хотел сказать, Антуан? — спрашивает Максим, снимая очки и протирая их платком.       — Нет… — Сен-Жюст заворожённо смотрит, как выбивается из-под парика рыжая прядь. Так хочется взять и заправить её за ухо, украдкой проведя по щеке. Господи, какой же он всё-таки изящный, какой нежный. Слишком прекрасный для этого мира.       — Всё в порядке? — его голос сводит Сен-Жюста с ума, заставляет дрожать и сжиматься, заставляет грезить тем, чем совсем нельзя. Да и зачем грезить, если Робеспьер этого всё равно не поймёт, не увидит? Бедный Максимилиан, как ему жить без зрения? Ослеплённым властью, делами, заботами? Как это, должно быть, жутко, смотреть и не понимать, что перед глазами. Бедный, бедный Максим, он никогда не узнает о том, что чувствует Антуан. Потому что Антуан ему никогда не расскажет.       — Нет… простите, — Сен-Жюст резко поднимается и быстрым шагом выходит на улицу, часто дышит, загоняя в лёгкие холодный воздух. Как что-то может быть в порядке, если у них всё вот так?.. Как в страшной сказке.

***

      А Антуан улыбается. Улыбается в глаза тем, кто пришёл их арестовывать, и крепко сжимает руку Робеспьера, который смотрит на него своими слепыми глазами и видит лишь дружескую поддержку. Максим дрожит, его пальцы сжимаются и разжимаются в такт пульсирующей боли в челюсти. Сен-Жюст хочет что-то сказать, хотя бы просто стереть с собственного лица эту дурацкую, никчёмную, совсем неуместную улыбку, но она будто приклеилась, застыла на его губах и теперь отчаянно жжёт. Чёрт! Что за проклятие? Зачем теперь улыбаться…       В камере сыро, холодно, по стенам стекает вода, в окне завывает ветер. Робеспьер мечется в бреду, по его щекам текут слёзы, глаза закрыты. А Антуан так хочет увидеть эти драгоценные камни, наделённые душой, вновь… Так хочет, чтобы Максим хоть раз увидел. Как же жаль, что нет падающей звезды, чтобы загадать напоследок желание. Как же жаль, что на свете нет ни чудес, ни счастья, ни-че-го. Какая-то поразительная несправедливость для самого справедливого человека на свете. Нет, Сен-Жюст не просит для себя. Он-то знает, что это за радость — чувствовать и видеть. Он просит для Робеспьера. Для человека, который хотя бы напоследок заслуживает что-то лучше, чем адская боль.

***

      А Антуан улыбается. Улыбается всю дорогу до гильотины. Даже на проклятых деревянных ступенях у него хватает на это сил. Робеспьер дивится этому и так хочет хотя бы пальцами, самыми кончиками коснуться его уст. Зачем целовать их своими окровавленными губами? Это как осквернять. А Антуан такого отношения совсем не заслужил. У него такие красивые волосы. Даже неровно стриженные, в тюремной пыли, но всё равно красивые. Каково это, перебирать их спросонья, целовать каждую прядь? Каково это, путаться в них во время поцелуя? Теперь это уже никогда не узнать. Какая непростительная оплошность — быть слепым. Какая непростительная оплошность — молчать.       Когда лезвие стремительно летит на тонкую шею Антуана, Робеспьер вздрагивает, но заставляет себя досмотреть за конца. Чтобы хотя бы в самом конце прозреть. Хоть ненадолго, но любить и чувствовать. Пусть даже лишь боль потери и опоздания. Вот так штука: всегда так пунктуален, а тут опоздал на целую жизнь. Какая ирония изменчивой судьбы. Слишком уж шекспировский финал для их бульварной драмы. Для ледяного Неподкупного.       Робеспьер смотрит вниз, снова дрожит, связанный ремнями, и сглатывает слёзы. Ему слишком больно от того, кто лежит в корзине. Слишком больно от вида этого прекрасного иконописного лица.       А Антуан улыбается.