Идиот

Он, набрав под завязку воздух, крикнул сверху: — Давай, дурак! У Микеле пока что отдых: никому на катке не враг, он с сестрой сейчас за компанию прикатил на этап Гран-При. Чех техничен опять в катании — безупречный четыре-три. Вновь с улыбкой своей приклеенной — как вообще-то хватает сил? — он летит по катку уверенно, чтобы выполнить ультра-си. Но когда он заходит в ритбергер, разрезая на вьюгу лёд, то Микеле вдруг ясно чувствует, раньше страшного: упадёт. В голове вдруг ужасно шумно, и сбивается сердца такт — по трибуне, вниз по трибуне, в чей-то врезавшись яркий флаг, пока музыка всё играет, а Эмиль не встаёт со льда. Он не слышит, как громко Сара ему с места кричит: «Куда?!», перепрыгивает сиденья и влетает почти что в борт… Чех валяется на носилках. Улыбается. Идиот. — Ведь победа казалась близкой, не обидно не быть в строю? — Убери микрофон свой быстро, а не то я тебя убью. — Ты полегче давай, Криспино, успокой итальянский нрав. Ну, немножко ударил спину… Тут является костоправ, и Эмиль, со слезами боли, улыбается всем вокруг. — Ты придурок, Эмиль Некола. — Не волнуйся. Всё в норме, друг. Шум, толпа, репортёров лица, будто съехались в шапито… — Я поеду с тобой в больницу, — Мик застёгивает пальто. *** — К Колизею гони, извозчик! — Бросить, что ли, тебя прям здесь? Он травмировал позвоночник. Говорят, что надежда есть, но Микеле не верит в сказку, что Эмилю плетут врачи. Просто возит его коляску, раз не знает, как излечить. — Я почти как принцесса Анна! Помнишь, в старом таком кино… — Да, смотрели ж совсем недавно. Улыбается. Всё равно. В Риме нынче декабрь бесснежный, грязь и слякоть на Рождество — а Эмиль такой безмятежный, верит в доброе волшебство, покупает Микеле в лавке полосатый дурацкий шарф, всё твердит — скоро на поправку. Если б этот дурак был прав! — Я не ждал, что приедешь в гости. — Потому и позвал, колись? И Микеле, шипя от злости, вдруг клянёт и Гран-При, и жизнь, и его вдруг тошнит словами, что копились недели три: — Ты кататься не будешь с нами. Ты себя погубил… — Смотри. И Эмиль отъезжает быстро на громоздкой коляске сам, с лёгкой грацией фигуриста забывая про тормоза. Расступившись, толпа глазеет, время замерло на бегу: он по площади Колизея кружит, будто бы по катку, и смеётся, на солнце глядя, не согласный с такой судьбой. — Да с чего ты счастливый, дятел?! — Потому что я здесь. С тобой. *** — Обожаю хирургов, Микки. Вот, смотри, двадцать первый век: двести граммов титана в спинке! Механический человек! Он ступает на лёд неловко, отпуская не сразу борт, растерял всю свою сноровку… Улыбается. Идиот. В полосатом шарфе дурацком, сдвинув брови, следит за ним человек, что не верил в сказку, но не бросил в дурные дни. — Может, время уйти из спорта. Буду тренировать детей… — Эй, Некола, какого чёрта? Разминайся уже, злодей. Лёд залит итальянским солнцем из тех памятных зимних дней — и Микеле вдруг сам смеётся, в шарф закутываясь плотней. Да, Эмиль научил Микеле верить сердцу, а не уму… — Вот на следующей неделе прыгнешь ритбергер — обниму.